Вихрь

У Тигнари было одно действенное средство против любых деструктивных форм самоанализа, несвоевременно зарождавшихся в чужой голове, — он просто щёлкал Сайно по носу. Потом бросался меткими фразами, переубеждал во всём субъективном и, наконец, толкал плечом в плечо, потому что «хватит уже смотреть этим скорбным взглядом на мои грядки, вся зелень от такого на них мрёт». Но взгляд не менялся, а Сайно не спешил уходить вслед за Тигнари в дом. Он продолжал теряться в размышлениях, пока вместе они бродили по лесам Гандхарвы, слушали шум водопада и любовались лотосовыми озёрами, отражавшими закат. Пока кончик пушистого хвоста щекотал кожу, а Тигнари в темноте комнаты льнул к губительному для него жару пустыни; спал, но не видел снов. Сайно их тоже не видел. Этому стоило радоваться хотя бы потому, что ночью его действительность могла предстать перед ним в более уродливой вариации. И тогда это был был не сон, нет, — кошмар. Когда Сайно в последний раз завёл разговор о том, как на него порой смотрят окружающие, Тигнари ловил свежесть ветра на вершине холма и наблюдал за наползающими на чащу сумерками. Вокруг снова были и шум водопада, и лотосовые озёра. Снова Тигнари щёлкал по носу. Всё, что он говорил, правда, воспринималось совсем уж неуступчиво — впервые настолько неохотно, что пришлось мириться с подцепившими подбородок пальцами, безмолвно велевшими повернуть голову и взглянуть из-под путаных белых прядей в лицо голоса разума. Обычно что-то такое действовало на Сайно отрезвляюще. Возможно, причиной тому было умение Тигнари передавать всю глубину своих чувств и мыслей одними глазами; одним лёгким прищуром с плескавшимся в нём изумрудно-карим переливом. Возможно, его взгляд держал путами такими, что никакая вязь древних рун, никакая стальная цепь не смогла бы быть крепче. Возможно, Сайно просто становился ведомым, когда дело касалось Тигнари. «Возможно» насчитывалось огромное количество. В конце концов имя сорвалось с губ и глухим отзвуком упало куда-то в пестроту цветов, а путы разорвались — Тигнари не только отвёл взор, но и отстранился, потому что к ним на холм спешно взбирались, обозначая своё присутствие звонким окликом. «Мастер Тигнари» оказалось громче мягкого «Нари». Сайно имел подлость порадоваться тому, что Коллеи прервала идиллию редкого свидания какой-то срочной новостью. Потому что «а» — с нынешней мрачностью его мыслей Тигнари вряд ли было бы легко справиться, и «б» — Сайно не хотел за это снова получить по носу. Коллеи пыталась скрыть рваное дыхание и небрежно смахивала с лица густую чёлку, пока ворчание Тигнари подминало под собой траву. Едва услышав о нежданном визите неких лиц из Академии, он неохотно поднялся на ноги. Между делом поймал рассеянный взгляд Сайно и безмолвно спросил: «к тебе или ко мне?», а ответ прозвучал уже вслух. — Сомневаюсь, что кому-нибудь взбредёт в голову искать махаматру. Тем более во время его отпуска. Тигнари кисло улыбнулся, потому что чувствовал в этих словах ту самую мрачность, против которой у него с каждым днём оставалось всё меньше и меньше дельных аргументов. Сайно не потрудился рассмотреть завуалированную укоризну и провалился в размышления, неудачно сместив взор на Коллеи. Та от такого внимания неуверенно потопталась на месте и уже спустя пару секунд последовала вслед за Тигнари в сторону деревни. На спине у неё висел колчан, а в нём — яркое оперение стрел. Лук остался, видимо, где-то в хижине, и Сайно вдруг вспомнил, как самолично покрывал его лаком, пока Тигнари рядом разматывал тетиву и думал, что хорошо скрывает свою гордость. Они тогда сидели на циновке в лекарском домике, где лампы разливали мягкий свет, и на огне отваривались душистые травы. Сайно слушал об успехах Коллеи, которые Тигнари, как оказалось, щепетильно фиксировал в своём ежедневнике во всех возможных подробностях. Содержательности тех записей могла бы позавидовать курсовая работа какого-нибудь старшекурсника: список изученной литературы, подсчёт самостоятельно выученных терминов, навыки выживания в лесу, ежедневная оценка показателей здоровья — Тигнари старался учесть всё, когда дело касалось Коллеи. Его задумчивость и рассеянная улыбка лучились теплотой, когда он говорил о ней. Сайно же мягкость этой улыбки пытался выбрать в себя целиком и грелся мыслью, что не ошибся, когда месяцами ранее привёл ребёнка не куда-нибудь, а в Гандхарву; в мерно и безмятежно бьющееся сердце Авидьи. Ему помнились сомнение в голосе Тигнари, его вопрошающий взгляд и деликатность движений, накрывших девичьи плечи приветливостью и заботой. Что важнее — ему помнились проблеск света в глазах Коллеи, отсутствие страха перед новым знакомством, попытка выразить признательность, нечто похожее на готовность довериться. Сайно оставлял Коллеи — недавно пробудившуюся и освобождённую — под изумрудными тенями деревьев, под бдительностью единственного человека, которому всецело доверял, в надежде, что при следующей встрече увидит её более счастливой. И Коллеи стала более счастливой; она познавала мир заново, бегала, смотрела, училась. И Тигнари мастерил для неё лук, и Сайно покрывал его лаком. Всё незаметно, но так удивительно преобразилось; стало ещё более справедливым и правильным. Жизнь, в которой до этого всего казалось вдоволь, неожиданно стала полноценнее, обрела новую деталь, новую прелесть и очарование. Сайно видел, как постепенно менялась Коллеи, как понемногу начинало расцветать её лицо в ещё робкой, но искренней улыбке; видел, с какой добротой отвечал ей Тигнари — чуткий наставник, сумевший выходить то, что некогда Эмбер укрыла собою от стужи и посадила в плодородную почву. Маленький цветок, напитавшийся страданием; Тигнари обрезал ему колючки, сбрызнул водой, помог лепесткам обернуться к солнцу. Он научил Коллеи стрелять в моровиков, слышать приближение тигров, различать среди сотни лесных троп ту, что ведёт домой. Тигнари показал ей, что мир не такой уж и враждебный, по крайней мере, не весь и не полностью, а многообразные явления его оттого и прекрасны, что просто существуют, что могут быть ощутимы и зримы. Коллеи это своим гибким умом вскоре поняла и сделала первый шаг для того, чтобы стать частью этих явлений и этого мира; чтобы тоже существовать, совершенно бесхитростно и бескорыстно. Она училась у Тигнари, у напарниц по патрулю, у детворы в деревне. Потихоньку начала чувствовать людей, понимать их переживания и радости. Скорлупа, в которую были запрятаны её эмоции, дала трещину, оказалась разъята теплотой и радушием новообретённых друзей. Это было второе рождение, выход из непрерывного цикла мучений. Сайно верил, что за подобное следовало благодарить Тигнари, а Тигнари — что Сайно не дурак и когда-нибудь обязательно поймет, как обстоит дело на самом деле. Увы, «когда-нибудь» не наступало слишком долго.

♫

Сайно вернулся в деревню, когда на округу уже наползли сумерки, и фонари дремлющими светлячками повисли над зелёными тропами. Дозорные, закончившие патрулирование, собирались к общему ужину. Где-то там среди них, вероятно, суетилась Коллеи. Сайно оставил позади вечерние шумы Гандхарвы и шагнул в полумрак родной хижины. По привычке жадно вдохнул аромат масел, лепестков нилотпала и трав — всего того, что составляло запах Тигнари — и свалился на свободный табурет под грузом своих мыслей. — Целый час. Целый час я слушал что-то про мероприятие для привлечения в Академию новых учащихся… Сайно особо стараться не нужно было, чтобы ощутить лёгкое раздражение Тигнари. Оно угадывалось в его голосе, чётком движении рук, взмахе хвоста — это едва-едва уловимое чувство досады. Не будь Тигнари занят снятым с огня отваром, Сайно бы бесцеремонно притянул его к себе, либо уткнулся ему носом в плечо сам. И вот так, согреваемый прикосновением, слушал бы ворчливые речи всю ночь. — …Они назвали это «днём отрытых дверей». Хорошие идеи либо не приходят им в голову, либо приходят, но очень не вовремя. — Ты не сможешь отправиться в город, да? Что там по календарю… Тигнари, памятуя о недавней рассеянности Сайно, не надеялся, что его будут внимательно слушать, оттого даже обернулся, немного оторопело глядя в прикрытые усталостью алые глаза. Сайно умудрялся находиться и в потоке собственных размышлений, и в ядре непринужденного диалога. — Ничего не цветёт и не плодоносит, — коротко пожав плечами и слабо улыбнувшись, Тигнари отвернулся к рабочему столу. — Просто я буду занят обучением новичков. Без грамотного инструктажа они в этом лесу только на корм ришболанду и сгодятся. — Тогда и решать нечего. Ты столько раз отказывал Академии, не моргнув и глазом, Нари. Почему на этот раз замешкался? Разлитый по склянкам отвар распускал успокаивающий аромат. Сайно находил в этом довольно неприятное для себя свойство. Будучи кем-то, кто привык дремать под копошение скорпионов в песке и подозревать угрозу даже в тени пальмы, он не слишком охотно расслаблял своё тело. Тигнари, пожалуй, и тут распространил своё влияние: мало-помалу приучил Сайно не думать о работе хотя бы во время отпуска, отвлекал разговорами, звал вместе готовить ужин, зажигал благовония перед сном, прикасался почти постоянно. Словом, сделал всё для того, чтобы Сайно связал, его, Тигнари, присутствие с чувством спокойствия и безопасности. Магия этой ассоциации работала всегда, за исключением случаев, когда Сайно тяготился самоанализом. Вот тем самым, деструктивным. Мысль его просто съедала, но Тигнари, к счастью, был мудр, замечал и это. Как уже ранее упоминалось, располагал одним действенным средством, но в ту минуту просто не имел возможности дотянуться до носа Сайно. В итоге мог только поскорее сказать о том, что проблема вообще-то была в Коллеи. — То есть? — впрочем, это сработало. Сайно перестал прятать глаза под белыми прядями и даже сдвинул брови. Так сказать, впал в недоумение. — То и есть. Знаешь, я и сам давно думаю о том, что Коллеи было бы полезно побывать в городе, увидеть Академию… Пардис Дхяй ей понравился, помнишь? Быть может, в будущем она захочет ещё глубже изучать науки, поступить, скажем, в Амурту? или Спантамад? Да не суть куда. Ей, такой способной, стоит показать широту выбора. — Хорошая идея. Этот день… Как его, открытых дверей? Мог бы быстрее приобщить её к студенческой жизни. Ведь, судя по описаниям, намечается славный экскурс. Теперь понимаю, почему ты беспокоишься. Коллеи не сможет… — Коллеи сможет, — Тигнари вдруг настойчиво перенял слово и стянул с пальцев перчатки. Тем днём работа у него подошла к концу удивительно рано. — Она посетит мероприятие, а я проведу свой инструктаж. Потому что в Сумеру с ней отправишься ты. — Что? Нари, я не думаю… — Коллеи сама это предложила. Молчание длилось несколько мгновений. Сайно брови гнуть больше было некуда — внешне всего-то немного озадаченный и угрюмый, внутренне он мучился противоречием. Ему упорно вспоминались сдержанные приветствия Коллеи и её скользящий мимо него взгляд; быстрота, с которой она словно избегала вероятности остаться с махаматрой наедине сегодня, вчера и во многие дни до этого. Сайно слишком долго был уверен в обременительности своего присутствия, чтобы так легко воодушевиться словами Тигнари. Раньше принимавший свой устрашающий образ за преимущество, он стал чаще подмечать, что его сторонились даже коллеги. Матры, учёные, пустынники — все они так или иначе считали плохой удачей встречу с Сайно. «Они тебя просто не знают», — увещевал Тигнари. «Да, я ведь и не старался открыться им» — подхватывал Сайно. А потом вспоминал Коллеи; снова и снова путался в своих мыслях: «Она ведь не одна из этих матр, учёных и пустынников. Коллеи — та, кому однажды было позволено увидеть другую мою сторону. Тогда почему мне кажется, что она выглядит отчужденной?». «Не стал ли я ненароком причиной её беспокойств?» — Сайно. «В погоне за справедливостью... как быть уверенным, что мои решения не принесут близким вред?» — Опять ты за своё… «Почему мне стало так трудно понимать себя?» — Посмотри на меня. Такие мысли — вихрь, в котором положено раствориться, сорвавшись с последней точки опоры. В таких мыслях обычно нет ничего, что существовало бы не под эгидой вопроса без ответа, в них нет надежды, нет света. Вихрь утянул бы Сайно, так и замершего с хаосом в голове, на самое дно; точно туда, если бы не голос, прорезавший гул тягостных размышлений своей вкрадчивостью. Это опять был Тигнари, опять его глаза, светившиеся в полумраке осмысленностью и пониманием. Пальцы, свободные от ткани перчаток, подцепили локон белых волос, но Сайно ещё пару секунд не замечал, что Тигнари давно подошёл вплотную и бесстыдно пользовался близостью, как инструментом для привлечения внимания. Когда из взгляда Сайно исчез весь туман, в рубиновом блеске осталось только сомнение и отражение мягкой улыбки Тигнари. — Для тебя слово всегда имело куда меньший вес, чем деяние. Поэтому и узнавался ты именно по своим поступкам. Пример? Ты никогда не говорил, что любишь меня… Сайно вздрогнул, как от холодного дуновения ветра, и утопил ладонь в меху лисьего хвоста, мгновением ранее неслучайно коснувшегося его руки. Фраза не являвшаяся упрёком, повергла Сайно в замешательство, очередной вихрь, и он, в ту минуту совсем уязвимый и податливый, закружился в нём, к ужасу осознавая, что, да, не говорил; что даже не думал о необходимости говорить и обожал Тигнари с молчаливым восторгом. А сам Тигнари… был голосом, шептавшим откровения за двоих. Не то, что бы часто, — тут ещё имелся вопрос внезапного порыва — но он действительно не единожды бормотал тоскливое «и как я так привязался?», когда обнимал на прощание под последним фонарём на лесной тропе; не единожды заявлял «я люблю какого-то глупого махаматру», когда Сайно старался приготовить ему завтрак, но выбирал несъедобные грибы, несмотря на справочник под боком. Не единожды шелестел «я так рад, что это именно ты» и «всю мою жизнь это будешь только ты» — когда звёзды фейерверками осыпали небо, а в Тигнари всё искрилось и замирало, потому что ни сердцебиения, ни дыхания не оставалось; Потому что в изгибе шеи пылал поцелуй, и прикосновения Сайно разрушали и созидали одновременно. Сайно хотелось сказать что-нибудь. Так хотелось… — Но я знаю, что любишь. Может, даже до беспамятства сильно. Окаянной Селестии стоило лишить его жизни на месте, и это было бы милостью. Честное слово, Сайно перестал поспевать за своим ненаглядным голосам разума, испытывал одно недоумение за другим, и уже хотел обличить всю отчаянность своего положения, но Тигнари совершил очередной запрещённый приём. Убрал длинные пряди Сайно ему за уши и, огладив большими пальцами скулы, задержал тепло ладоней на шее. В этом жесте не было привычной игривости. Тигнари мягко улыбался, и всё, что он успел проделать за последние минуты, ощущалось, как ласковые попытки родителя объяснить малолетнему чаду смысл какого-то нового урока бытия. — Не смотри так. Ты находишь время писать мне письма, силы — приходить сразу после заданий в пустыне. Твоё «я скучал» — это долгие объятия в тишине; «с тобой мне спокойно» — сон у меня на коленях, «я счастливее, когда мы вместе» — Свящённый Призыв Семерых до поздней ночи. Какие-то там нежные слова... Тебе не нужно говорить их мне. Точно не после всего того, что ты делаешь для меня. Не после того, как я скрупулёзно изучил твой ход мыслей, твой взгляд на мир. Мне хотелось понимать тебя, и я научился. Допустил, что есть не только «генерал махаматра», что за ним прячется «Сайно». Но это я зашёл немного издалека… Видишь ли, если люди неспособны под очевидным видеть неочевидное, то твоей вины здесь нет. Ты можешь улыбаться чаще, можешь приучиться говорить о своих чувствах, можешь… чёрт с ним, и дальше рассказывать несносные анекдоты — это хорошо, правда. Работать над собой, стараться ради комфорта в отношениях — это похвально. Но, Сайно, многим людям этого недостаточно. И многие будут видеть в тебе только… — Гончего пса Академии, — бесстрастно и даже с ноткой солидарности. Тигнари как-то уж очень по-лисьи поморщил нос. — Неоригинально. И, вообще, не перебивай меня. В последнее время ты стал чуть более открытым для окружающих. Это идёт тебе на пользу, пока ты допускаешь, что иногда даже твоя доброта — не совсем то, что нужно некоторым людям. То есть, пойми, проблема не в тебе. А в том, что в данном месте и в данное время у человека в приоритете другие потребности и другие люди. Он или она не станут утруждаться и читать тебя так, как читаю, например, я. — А насчёт Коллеи что скажешь? Кто из нас двоих не видит под очевидным неочевидное? — угрюмость и ухмылка на лице Сайно — сочетание превосходное. Тигнари мог бы им любоваться, если бы не безобидное раздражение от того, что его снова перебили. — Она ещё ребёнок, Сайно, смилуйся. Для неё нормально полагаться на первое впечатление. Но, честно говоря, сходство между вами явное. — Неужели. — Так и есть. Вам обоим трудно что-нибудь втолковать. Вот, знаешь ли ты, к примеру, что она думает, будто бы является для меня лишней головной болью и обузой? Я пытаюсь убедить её в обратном, но это не убавляет в ней всех этих ложных ощущений. — Что? Но я не понимаю. Ты ведь так хлопочешь о ней, столько месяцев рядом находишься. Всем совершенно очевидно, что… Тут Сайно споткнулся об плутоватую улыбку Тигнари и замолчал, обдумывая то, к чему его стратегически изящно подвели. Бледные ладони всё ещё согревали ему шею, и он вдруг ощутил острое желание спрятать в них своё вспыхнувшее удивлением лицо. — Ну? И что там очевидно? — Ладно, Нари, я понял. — Ты и в прошлый раз так говорил. Пускай. Некоторые простые истины в разуме с первого раза не приживались, а тут подвернулась истина такая, что копаться до неё пришлось долго. Сайно пускал между пальцами мягкий мех и думал об их с Тигнари путаном диалоге, странным образом внёсшим в мысли какую-то ясность. Само собой, Сайно не мог снять с себя бремя сомнений так быстро и легко, но нечто обнадёживающее в нём постепенно зарождалось и росло. Он чувствовал это, хотел верить в обрисованный голосом разума порядок вещей, в его неизбежность и в то, что к этой неизбежности можно приноровиться. — Иногда проблема… только в нашей голове.

***

Коллеи ступала неторопливо, с долей неловкости; добавь испуг в глаза, и покажется, будто бы к тигру в логово заходила, хотя на деле — всего лишь в чужую гостиную. Сайно за её спиной хлопал дверьми, стелил постель в гостевой спаленке, с досадой вспоминал, что к началу отпуска не оставил на кухне ничего съестного, и от этих важных дел Коллеи его не отвлекала, стараясь оставаться в пределах одной комнаты. Беззаботное время отпуска кончилось быстро, пожалуй, даже слишком. Коллеи, впервые за долгие месяцы узнавшая, каково это — покидать Гандхарву, чувствовала себя птенцом, выпавшим из гнезда. Пардис Дхяй не учитывается, там было другое — целый день в оранжерее, да и Тигнари всегда рядом, а теперь даже он оказался далеко. В памяти истончался его образ, напутственная улыбка и лёгкие объятия; произносимое на грани слышимости «теперь сразу по двоим тосковать» и «Коллеи, милая, присмотри за этим дураком». У Коллеи от этих слов что-то тёплое под сердцем разливалось. Она так и стояла посреди гостиной: неподвижная, согреваемая воспоминанием, с рассеянной полуулыбкой на лице. А потом тихая радость исчезла из уголков губ. Реальность пробилась в мысли Коллеи шумами улицы за окном, скромным убранством и бежеватыми стенами, которые ничто не пропитывало: ни смех, ни печаль, ни утешение. Стены — она начала замечать — не хранили в себе ничего и между собой заключали лишь пустоту; дом, но не такой, куда душа рвалась бы вернуться. Сайно и тот в нём будто бы лишним был. Потом только стало ясно, что он даже ночевал здесь редко, и вся его безучастность к этим стенам и к этому необжитому чертогу происходила из того, что сердцу они были не милы — сердце в совсем другом месте осталось и билось только там. Так вот, жизнь в доме выдавали лишь бумажный хаос на письменном столе и застрявший в дверцах гардероба подол накидки. Ещё, пожалуй, странная смесь ароматов в спальне Сайно, куда Коллеи шагнула, случайно перепутав двери. Тонким шлейфом она утянула их за собой в соседнюю комнату. Это были запахи древесины, мускуса, сумерской розы и — Коллеи не могла ошибиться — лотоса нилотпала. Снова мимолётной вспышкой на краю сознания возник образ Тигнари и тут же потух. Коллеи вспомнила, что обещала ему подробно записывать в дневнике события каждого дня. Затачивая грифель под звон посуды и шипение масла, доносившиеся откуда-то из кухни, она обдумала свою мысль и повернулась к окну. Закат брызнул ей в лицо аловатым сиянием. Коллеи собиралась описать и этот закат, и первый ужин в доме Сайно, и своё самочувствие после утомительной дороги, но первое её предложение отразило более душевную мысль. Аккуратным, немного плывущим почерком в уголке страницы было выведено: «…Генерал Сайно выглядит заметно серьёзнее с тех пор, как мы вошли в город. Тем не менее, он очень старается для моего удобства и всегда спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Сейчас я пойду помогать ему с питой, потому что, судя по звукам, дела у него с ней плохи…» «Сегодня первый день открытых дверей. Я представляла, что всё будет… не настолько большим и шумным. Такое большое количество людей в последний раз я видела лишь в Мондштадте. Кажется, мне нужно будет ещё привыкнуть ко всей этой обстановке». «Оказывается, каждому даршану выделен отдельный день для мероприятий. Вчера мы были в корпусе Вахуманы, а сегодня собираемся посетить Амурту. Так трудно сдержать волнение…». «Из-за того, что мне всё-таки стало хуже, нам пришлось покинуть Академию. Ох, мастер Тигнари, мне так жаль… Я хотела послушать речь наставника, но генерал Сайно настоял на отдыхе. Чтобы подбодрить меня, вечером он заказал нам в кафе огромную порцию тахчина и падисаровый пудинг. После такого ужина передвигать ноги стало только труднее». «Хараватат… явно не моё. Я убедилась в этом ещё больше после того, как профессорша Фарузан рассказала про обязательное владение двадцатью языками, которое она бы с радостью вернула в программу следующего года». «Мне очень жаль господина Кавеха. Он был так недоволен выступлением Кшахревара, что вечером в таверне поперхнулся соком, пока очень злобно объяснял разницу между мезонином и бельведером. Кажется, генерал Сайно тоже ничего в ней не понял». Таких записей — обрывочных или щедрых на подробности — в дневнике становилось изо дня день всё больше. Коллеи была молчалива, и о её впечатлениях знала лишь пропитанная ароматом ладана бумага. Новые ощущения так теснились в груди, так сводили с ума своей пестротой, что Коллеи опасалась потерять даже малейшую деталь новых воспоминаний, пока старательно фиксировала их на желтоватых страницах. Иногда она забывала упоминать о принимаемых лекарствах и своём состоянии. А это было важно хотя бы потому, что Тигнари вёл подробную историю болезни, нуждавшуюся в дополнениях во время головокружительных сумерских куникул в том числе. Как назло чернила закончились именно в тот момент, когда хотелось написать о благополучно отступившем недомогании. Коллеи вздохнула и, подхватив свечу с прикроватной тумбы, сползла с постели.

♫

Это был второй вечер, когда Сайно задерживался на службе, из развлечений оставив разве что многотомники спантамадской литературы и тишину, в которой так легко формировалась мысль. В случае, если что-нибудь понадобится, он велел не стесняться заглядывать в любые углы, а, стоит напомнить, с их аскетическим убранством поиски не могли длиться долго. Уже через несколько минут Коллеи разочарованно задвинула ломившиеся от веса бумаг ящики под письменным столом и неуверенно шагнула в комнату Сайно. Ничто в этой тёмной спальне не выдавало её хозяина, кроме упоминавшегося ранее запаха, разумеется. Если сравнивать, то хижина Тигнари, например, имела куда более запоминающийся вид: она была светлой, уютной и в каждой украшавшей её мелочи носила след жизни. Там же, где Коллеи неуклюже споткнулась, переступая порог, любой такой след неумолимо обрывался. Помимо этого в комнате тишь стояла удивительная — какая-то парадоксальная для обыкновенной опочивальни с обыкновенной кроватью, обыкновенным ковром и обыкновенным шкафом (разве что неприятно скрипнувшим, когда его открыли). Со стен не желала сползать тень, и в тонкой полоске света из коридора было едва видно, как на всех поверхностях собиралась, описывая в воздухе размеренную пляску, недавно убранная пыль. Побывай Коллеи когда-нибудь в залах Хадж-Нисут или иных склепах минувшего аль-ахмарского величия, спальню нестерпимо захотелось бы сравнить с гробницей. Нет, жутко не было, ни разу. Коллеи лишь пришлось пару мгновений бороться с неловкостью, а потом скользить голыми ступнями по прохладе паркета — ровно десять шагов до шкафа. В глубине третьей полки обнаружились разнообразные шкатулки, мошны из бархата, свёртки с сургучом и две новые чернильницы. Коллеи ленивым движением потянула одну из них на себя, да так и замерла, зацепившись взглядом за очертания предмета в тени высокой коробки. Рваный вздох всколыхнул пламя свечи. Коллеи направила её тусклый блеск дальше вглубь стеллажа и, позабыв о чернилах, невесомо коснулась конопляных ушей мягкой игрушки в виде крольчонка. Он сидел в прямоугольной бледно-бирюзовой коробке без крышки, и вместе с ней же оказался вызволенным из мрака шкафа. Почему-то в голову не приходила идея ни вернуться в гостиную, ни хотя бы зажечь настенные лампы: привороженная своей находкой Коллеи опустилась прямо на пол и подставку со свечой разместила где-то рядом с собой. Крольчонок, над которым она склонилась, как над миражом в оазисе, умещался в одной ладони и улыбался ей уголком двух стежков. Собственная работа всегда узнавалась сразу, а этот крольчонок к тому же был первым из сшитых Коллеи игрушек – он и ещё маленький плесенник. Оба были с особой робостью подарены Тигнари, но если плесенник по сей день охранял справочники на его стеллаже, то крольчонок очень скоро куда-то исчез. И Коллеи едва ли могла помыслить о том, что ему всего-навсего определили новое место в доме генерала махаматры, а не потеряли где-то за небрежностью (каковую она против своей же воли успела Тигнари приписать). Вид игрушки со всеми её несовершенствами и неуверенным, кривым пошивом пробудил какие-то странные чувства. Коллеи — скорее, чтобы не утонуть в них, а не потому, что ей было действительно любопытно — отложила крольчонка в сторону и рассеянно подцепила пальцами остальное содержимое коробки. В основном, это были связки конвертов, подпись на которых Коллеи могла бы вскоре научиться подделывать с закрытыми глазами, правда, не сильно порадовав подобными навыками своего дорогого наставника. «Не для того я тебя учил писать» – бесцветно посетовал бы Тигнари, наверняка вскинув забавно бровь. Однако, что поделать, — отправитель стольких многочисленных писем в его лице обозначился сразу. Коллеи долгое время сидела неподвижно. Разглядывала идеально выведенные буквы и хваталась за аромат лотоса нилотпала, которым бумага пропиталась не иначе, как насквозь. Перед ней были месяцы беспрерывных переписок. Хотя существовали, вероятно, не только месяцы — вероятно, годы. Где-то там, в ещё не изученных углах самых верхних полок шкафа. Коллеи трудно было бы представить столь яркое доказательство желания не терять с кем-то связи, желания дотрагиваться до чьих-то мыслей на расстоянии, не существуй Эмбер и любых воспоминаний о ней. Здесь Коллеи, пожалуй, хорошо понимала Сайно и письма от Эмбер тоже хранила в отдельном месте (в дупле одного ветхого дерева у лесной опушки, если конкретнее). Ещё она понимала, что её интерес давно перешёл чужие личные границы и что стоило бы немедленно вернуться в гостиную, но взгляд выхватил собственное имя из вязи слов, черневших на дне коробки. Коллеи взяла их — эти отдельные, не спрятанные в конверты послания — и на одном дыхании, быстро, чтобы не успеть проиграть своей же совести, впитала в себя. Тигнари был почти неузнаваем в той запредельной нежности, с какой писал письма (по крайней мере те из них, что довелось-таки прочесть). Его размышления не оставляли на бумаге лишнего пространства и всякий раз, так или иначе, касались Коллеи. Будь то вердикт об эффективности тактики лечения или истории о размеренных буднях Коллеи в Гандхарве — всё из-под пера Тигнари выходило в чёткой обстоятельности, идеально сочетавшейся с радушием. А радушие это сопровождало все положительные изменения в состоянии здоровья, все фразы о том, что «Коллеи была умницей и старалась изо всех сил». Тигнари описывал её первый выстрел из лука, успехи в шитье, ассистирование на перевязке, попытки заготовить ингредиенты для микстур. Он отмечал перемены в её настроении, и каждое написанное им слово сквозило… Теплом? Коллеи с усилием отмерла и, порывисто вдохнув, сжала на груди ткань рубашки. Ей хотелось унять сердцебиение, вынуть из себя вдруг занявшееся пламя; поверить в чью-то искреннюю привязанность, не проснувшись при этом спустя секунду. А получилось только сильнее стиснуть пальцы и зажмуриться. Что-то очень похожее на чувство вины захлёстнуло душу. Противоречащие друг другу мысли столкнулись, рассыпаясь в хаос. Всегда было легко думать, что Тигнари был оплотом безопасности, но особой любви к какому-то искалеченному ребёнку, однажды появившемуся вместе с махаматрой на пороге его хижины, не питал; что он просто состоял в каких-нибудь обязательствах перед Сайно или хватался за возможность изучить элеазар, эту исключительную дрянь, вдоль и поперёк. Потому что в таком случае Коллеи не гнушалась получать лечение, проявлять любознательность, есть его еду и пить его воду. Это было — как там говорилось? — обоюдное согласие — пользоваться друг другом. Теперь же выяснялось, что Тигнари руководили искренние переживания, а Сайно — этот внешне непоколебимый страж закона — их всецело разделял. Теперь выяснялось, что сердце Коллеи их обоих приняло с первого дня, к обоим затем привязалось, однако что до того было истерзанному сознанию, хранившему в себе мучительные воспоминания? Что до того было дрогнувшему телу, когда всю жизнь чьи-то руки тянулись к нему лишь за тем, чтобы ударить? Коллеи никогда не любили. Во всяком случае, даже от матери и отца, оставшихся под саваном песков у стен проклятой лаборатории Дотторе, она не успела этой любви получить. Она не знала, как правильно проявлять чувства самой, а потому, когда Эмбер дарила ей тепло своих объятий или когда Сайно вёл её через разлом, защищая от монстров, или когда Тигнари мягко журил и следом заботливо поправлял повязку на плече... Коллеи растерянно молчала, будучи не в силах выразить необыкновенные, совершенно новые ощущения. Они вводили в ступор, ошеломляли, обнадёживали, но и они же пробуждали страх. Страх перед очередным ударом от тех, кто без причины улыбались ей; от тех, кому она своим недавно забившимся правильным ритмом сердцем хотела доверять. Да, непрерывный цикл мучений был прерван — Коллеи освободилась, но потерялась в своих чувствах, сникла в путах опасений и согласилась на подвох. Как бы сильно не хотела дать волю привязанности, она убедила себя в том, что ею по-настоящему дорожить не могли. Это был нонсенс, нечто из ряда вон; вероятность, не имевшая шансов на существование... «... Рад сообщить, что спор ты блестяще проиграл — Коллеи выбрала лук. Не то, что бы в лесу любое другое оружие не может быть эффективнее, но, знаешь, я всё равно рад. Она учится с невероятной скоростью и упрямством, которое, разве что, только рядом с твоим стояло. Возможно, ещё и за это я так сильно люблю вас двоих...» Это была вероятность, соприкоснувшаяся с действительностью. Огонёк свечи вновь всколыхнулся, исказив тени на стене. Коллеи словно складывала обратно в коробку не письма, а языки пламени — настолько спешили и дрожали руки. Хаос постепенно собирался обратно в очертания цельных мыслей, и в «гробнице» будто бы снялись с защёлок двери, приглашая Коллеи прошествовать прямиком к выходу, к свету. Она ощущала, как восстанавливалось дыхание, как утихомиривались вихри; она слышала дребезг разбившихся замков, не понимая даже, что это взбудораженное сознание так исказило звуки из прихожей. Вернувшийся домой Сайно по привычке обозначился негромким «Коллеи, это я». Из его комнаты Коллеи выходила запоздало. Без чернил, без даже воспоминания о них. И ещё — без возможности избавиться от намёков на слёзы в уголках глаз. Их Сайно, занятый коробками с едой, если и заметил, то решил сразу не подавать вида. Его приглашение устроить поздний ужин в гостиной не встретило никаких возражений, и, хотя Коллеи кусок в горло не лез, она старалась выглядеть настолько благодарной, насколько это было возможно. Их разделяли низкий столик и переносная печь, на которой Сайно с отстранённым видом варил кофе — не самый лучшее удовольствие на ночь, но, кажется, в том, что бы не спать, и состоял весь его план. Окажись Тигнари здесь, кое-кому пришлось бы ощутить крепкий подзатыльник. Об этом подумали синхронно: Сайно с усталой ухмылкой, Коллеи — с набежавшей на лицо тоской. Тот вечер не мог быть похожим на таковые в Гандхарве, он вообще был безмолвным, ненасыщенным и тусклым, но почему-то по-своему уютным. Коллеи оторвалась от спинки кушетки и подобрала под себя ноги, думая об этом простом, но важном открытии, а потом взглянула на Сайно. Тот, почувствовав внимание, убавил огонь под джезвой и заговорил первым. В основном, он рассказывал о пропущенных мероприятиях даршанов, рассуждал об Академии в целом и коротко делился некоторыми интересными деталями своих расследований. Потом сожалел о том, что из-за них оставил Коллеи коротать вечера в четырёх стенах (особенно, когда существовал Кавех и его предложение заглянуть в Дом Даэны), затем бесцветным тоном бормотал что-то про скорое возвращение в Гандхарву и «потерпи, Коллеи, тут немного осталось». — Мне здесь гораздо лучше, чем ты думаешь, — возразила она без промедления, — жить в Сумеру или в Гандхарве... для меня не остаётся сильной разницы, если везде я, так или иначе, по кому-нибудь скучаю. Сайно, к тому моменту уже разливавший кипучий кофе в чашку, сначала не нашелся с ответом. Только оставив джезву в покое и столкнувшись с блёклым взглядом Коллеи, в котором так и читалось что-то по-детски тоскливое и вместе с тем рассудительное, он решил сказать откровенно: — Мне думалось, ты побаиваешься меня. — Ты бы не боялся того, кто способен вытравить из твоего тела древние божественные останки? В тоне Коллеи не было упрёка. Сайно в смешанных чувствах покачал головой, мол, согласен. Какая, однако, похвальная осторожность: ведь он и сам на её месте едва ли сумел бы довериться силе, что не давала никаких гарантий безопасности и была способна в любой момент обернуться против него. Так что, да, у Коллеи был резон бояться. Она поведала о том, как каждое появление Сайно в Гандхарве обрушивало на неё болезненные воспоминания, и о том, как со временем эти воспоминания выцветали, а Сайно начинал ассоциироваться с чем-то кроме горного пика, сводящей с ума боли и вспышек витиеватых рун под изнанками век. Дурные предчувствия постепенно отступали. Оставалось лишь то самое сомнение в собственной важности, которое, однако, не мешало незаметно привязываться к присутствию запаха Сайно в хижине Тигнари, к их силуэтам на закатном холме, к синхронному смеху под водопадом и безобидным перебранкам за партией Священного Призыва Семерых. Или — к прогулкам с Сайно по ночной столице, его расточительству в карточной лавке и совместным попыткам приготовить сносный ужин. — Ещё в какой-то момент мне показалось, — выдержав паузу в своей ломаной исповеди, Коллеи немного неуверенно склонила голову к плечу, — что в каких-то вещах ты мог бы понять меня лучше, чем кто-либо другой. У тебя тоже... мысли мрачные. Коллеи неоткуда было знать, что этот мрак в ту минуту окончательно развеивали её собственные слова; она не совсем понимала, отчего внимание Сайно стало совсем рассеянным; отчего ладонь, протянувшаяся к кофе, так и замерла на горячей майолике чашки. Ей казалось, что Сайно изнурила работа, когда он всего-то был поглощён обработкой информации о том, что его, в конце концов, перестали бояться; что к нему привыкли и к нему хотели прислушиваться. Разобравшись с первой порцией откровений, Сайно взялся за следующую, но ощутил вдруг какой-то иной смысл во фразе о «мрачных мыслях». Коллеи смотрела пытливо, в то же время словно совсем не настаивая на ответе, и, чтобы непреднамеренно оттянуть последний, Сайно смочил губы кофейной горечью. – Не хочешь рассказать? Что именно тебя мучает? За спиной Сайно на подставке висел его шлем. Возьми рассмотреть — и в лицо ударит жаром пустыни, дорожной пылью и запахом костра. Потом грудь наполнит аромат сумерской розы, а глаза Германубиса, тёмные и безжизненные, фантомно блеснут лукавым блеском. Его Коллеи тоже давно не боялась — сместила взор прямо на узкие прорези этих коварных очей так, будто бросала немой вызов, и выпалила: — Как так вышло, что ты смог победить это, а я нет? Почему... у меня не получалось взять контроль? — Потому что его уже взяли над тобой. Суть вопроса удалось понять сразу. Но сам факт того, что его, Сайно, так скоро изобличили, что в нём учуяли отголоски древней магии, которая умело маскировалась под мощь Гнозиса, не укладывался в голове. Коллеи распознала незримые колдовские узы так, словно ей это ничего не стоило. Поразительно. — Не сравнивай Элигоса с тем, что дремлет в моём разуме, — тем не менее, продолжил Сайно ровным тоном. Возможно, потому, что в притворстве-то толку больше не было. — Они имеют совершенно разную природу. И стремятся к совершенно разным вещам. — Он тебя не истязает. Если не считать нарочито изысканной болтовни о величии Аль-Ахмара, далёким эхо разносящейся в голове в самый неподходящий момент... пожалуй, нет. Сайно улыбнулся самым краешком губ. — Принять эту силу — было моим решением. Возможно, не сейчас, но когда-нибудь... я смогу рассказать об этом подробнее. Быть сосудом — не значит быть марионеткой. А кровь Элигоса, воздействуя на твой разум, именно куклой тебя и делала. Поверь, Коллеи, дело совсем не в том, что я оказался сильнее или ты делала что-то не так. Дело в том, что противостоять демоническому богу не смог бы никто. — Ты сумел его запечатать, — голос Коллеи потух, как уязвимое перед ветром пламя свечи. Совсем тихий и больше походящий на шёпот, он заставил Сайно запнуться. Однако гораздо сильнее сбивал с толку градиент эмоций во встречном взгляде. Коллеи смотрела открыто. То ли смиренно, то ли напугано. С одной большой растерянностью, пробивавшейся сквозь аметистовый блеск глаз. — Не без помощи, не без огромного пласта знаний, которые накапливали целые поколения учёных, живших до меня. Победить столь могущественное существо, когда оно вьёт веревки из твоего разума, невозможно. Ты сдерживала его жажду разрушения более, чем достойно. — Так было не всегда. Если в будущем печать ослабнет, и он пробудится, я опять могу стать причиной чего-то непоправимого... Ты такой же, как я. То есть, мне казалось, что наши истории похожи. Я надеялась, что, если ты нашёл способ сдержать божественную силу, то смог бы и меня научить. — Есть две причины, почему в этом нет особого прока. Первая заключается в том, что ни останки Элигоса, ни чьи угодно ещё не поддаются управлению — я уже сказал. А вторая... что ж, она держится на моём обещании быть рядом, если это хтоническое существо когда-нибудь взбунтуется. Коллеи с сомнением сдвинула брови: — Разве ты успеешь? — Не я, так Тигнари. Теперь улыбка Сайно была полноценной: немного уставшей, но мягкой и искренней, потому что его вихри уже улеглись, и яд смятения, наконец, покинул ранее беспокойный ум. Коллеи тоже тем вечером довелось испытать нечто похожее — не каждый же день в руки попадает прямое доказательство того, что тобой дорожат. Это особенно трудно укладывается в голове, когда ты долгое время убеждаешь себя в обратном. К счастью, больше этого делать не хотелось. Довольно сомнений, слишком долго они заставляли душу метаться из крайности в крайность. Коллеи глубоко вдохнула и расправила плечи. Каждое слово Сайно она ловила с трепетной благодарностью. — Знаешь, мы с ним живём совсем разными жизнями. Каждый со своими обязательствами, которые зачастую стоят выше каких-либо желаний и тоски по близким. Но есть и кое-что одинаковое. Всё, что мы делаем, — мы делаем во благо Сумеру. И во благо твоего будущего. Поэтому не страшись никаких вероятностей, Коллеи. Ты ведь видишь? Один из нас точно всегда с тобой. — Генерал... Сайно, а как понять, что за обязательства у меня? Я хотела бы приносить больше пользы... Что мне сделать, чтобы вам было легче? Что сделать, чтобы помочь вам? — Жить, — для человека вроде Сайно звучало как-то удивительно бесхитростно. Коллеи даже моргнула непонимающе, но ей лишь настойчивее повторили. — Жить и всё. Учиться, тренироваться, заводить новых друзей. Делать то, к чему лежит сердце — этого достаточно. Она ещё с секунду вдумывалась в сказанное, а потом вдруг тихо засмеялась. Больше стены гостиной не казались унылыми. И не пустоту в себе заключали, а надёжность. — Так бы сказал мастер Тигнари. — Да, — и Сайно вторил ей обнажившейся в уголках прищуренных глаз нежностью, — так бы он сказал.

***

Тигнари спрятал весёлый взгляд в отвороте головы и рассмеялся — мелодично, переливчато, так, как умел он один. Ковры зелени под его ногами убегали далеко вперёд, ныряя под крутой спуск, и на горизонте бледная голубизна неба сталкивалась с огненным сиянием. Всё-таки это была традиция — прогуливаться до вершины пологого холма каждый раз, когда Сайно возвращался в Гандхарву. Именно «возвращался», а не «наносил визит», не «заглядывал по делу». Такой небрежности между ними давно не существовало, нет, только железная убеждённость в том, что дом Сайно находил лишь в объятиях одного валука-шуна и нигде больше. Кстати, имелась особая прелесть в том, что бы встречать Сайно именно на закате: конец дня удивительно точно перекликался с концом тоскливой разлуки. Тигнари умел всю её разрушительную длительность переносить почти хладнокровно, но, видимо, в момент воссоединения давал полную свободу томившимся в нём чувствам, и отхватывать тогда Сайно приходилось по полной. Сначала, на самом подходе к деревне, были искры во взгляде и мягчайшая улыбка, в качестве приветствия предназначенная сразу двум людям. Дальше — бережные объятия с Коллеи и задержавшееся кольцо рук на спине Сайно, пока та отвернулась и не видела; кончик носа у скрытого белыми прядями виска, почти судорожное соприкосновение с родным запахом. По пути к штабу дозорных — кратковременное переплетение пальцев и щекочущий кожу мех. В полумраке хижины — сброшенный шлем и скользнувшие по щеке губы. Потом — сведение всякого расстояния до ничтожного минимума; долгое-долгое объятие вне времени и пространства; поцелуи тягучие, ласковые, никакого пресловутого огня страсти не распаляющие. Такие, какие нужны, чтобы вновь становилось спокойнее дышать; чтобы хотелось вплавить каждое касание в себя и сохранить тепло на шее, на лбу, на запястьях — абсолютно везде, где ласка задерживалась хотя бы на секунду. — Ты побил рекорд. Столько писем за неделю, а ни слова о том, какой даршан привлёк Коллеи больше остальных. Ветер робко касался плеч, подгоняя Сайно за резвостью Тигнари, у которого в уголках губ всё ещё был различим смех. Поравняться и при этом рвано не поцеловать куда-то в скулу — задача сродни невыполнимых. Для махаматры в том числе. — Нужно же мне воочию видеть твоё лицо, когда я скажу, что это Спантамад. — Блефуешь, — вырвалось со смешком. — Мне даже жаль твоих стараний. Но, учитывая лук, всё вполне честно. Смех стал синхронным. Тигнари на профилактические меры против чужого зазнайства не поскупился и ткнул локтем в голый бок почти нежно. Сам же затем и пожалел, потому что вокруг Сайно существовал ореол какого-то особого притяжения. Коснешься единожды — захочется ещё, захочется бесконечное количество раз. Проклятье, не иначе. Когда-то давно Тигнари всерьёз списывал это на элементальную реакцию. Движение частиц, столкновение дендро и электро, эффект их стимуляции во всей красе и прочее-прочее — даже забавно. Теперь происходившей алхимии он не удивлялся, знал её имя и, чёрт бы всё побрал, упивался ею каждый раз, как в последний. — Нари. И имя своё Тигнари, пожалуй, едва ли когда-нибудь так сильно любил слышать из чьих-то уст. — Я очень... — Люблю тебя? — было слишком трудно перестать улыбаться при взгляде на лицо Сайно, по-детски хмурое и смущённое. Ещё и закатом подсвеченное так, что красота его с трудом поддавалась описанию. Сайно явно не очень устраивало то, что всей его храбрости не позволили выйти наружу, но Тигнари остался доволен. — Я знаю. — Хотел, чтоб ты слышал. Снова заколебался воздух, но природу это не побеспокоило. Её ненастойчивые шумы не утихали даже с наступлением вечера. Замедлив шаг, Тигнари развернулся и с безмятежным видом посмотрел в сторону деревни. Ладонь его непринужденно потянулась к груди Сайно и мягко накрыла гулко бьющееся сердце. — Я слышу. Они улыбались одинаково ласково, но смотрели не на друг друга, а на окаймлявшие горизонт дикие леса Гандхарвы, на хлопья пушистых облаков и качающуюся у ног траву. Сайно тоже развернулся в сторону шагов, которые Тигнари своим более острым слухом распознал куда раньше. Их догоняла Коллеи, недавно закончившая патрулирование. Длинные прядки чёлки снова падали ей на лицо, вынуждая удручённо протягивать руки к волосам при каждом дуновении неумолкаемого ветра. Тигнари задумался над тем, какой длины они были, когда Коллеи впервые прибыла в деревню. Какой была она сама и как менялась с каждым днём; как сумела смягчить его сердце и привязать к себе, эта некогда молчаливая и извечно настороженная девочка. Больше всего изменился её взгляд. Особенно после тех двух недель, что Тигнари провёл в тоске по ежедневному «Наставник, доброе утро» на пороге хижины. Взгляд стал ясным. Ещё более доверительным, чем когда-либо. В глазах, подёрнутых щемящей благодарностью, угадывалось робкое сияние счастья; долгожданного и с таким рьяным усилием вырванного из рук самой Мараны. Тигнари не видел, но чувствовал, что иным блеском теперь переливался и взор Сайно. Всего-то требовалось на какое-то время уйти в тень, чтобы две упрямые души исповедались друг другу ради избавления от предубеждений. (Иногда проблема — только в нашей голове). Сомнения отступили, мрак рассеялся — стало легко верить, что больше тяготящих мыслей не появится. Или, по крайней мере, они не будут касаться их троих, не будут касаться их маленького безопасного мира, отстроенного из новоявленного доверия и любви. Стало легко верить, что солнце, напоследок разливавшее по Авидье алый свет, им улыбалось. Тигнари протянул руку, и Коллеи, пробежав сквозь замершие в минутном безветрии цветы, крепко за неё ухватилась.