приручила

      как же рыжая его бесила. всем своим наглым видом, голыми ногами и острыми плечами в веснушках. курильщик лежит на одной из кроватей в четвертой под кусочком одеяла — головой на чем-то твердом, чему он уже внимания особого не уделал. привык. он смотрит в потолок, покрытый трещинами, но все равно этот яркий пожар раздражал его глаза. вечно где-то сбоку, вечно где-то рядом, в их комнате. это недоумение ходило к ним в гости с принятия закона так, будто была полноправным членом стаи. и это тоже ему не нравилось от слова совсем. рыжая — настоящий взрыв. оборванка в трусах да майке с уродливым мишкой в руках. он не понимал, почему никого больше она не смущала.       — хоть прикрылась бы, — бормочет, переворачивается на бок, впиваясь взглядом в расписанную стену. он знает, что его в этом дурдоме и слушать никто не будет, но все равно ворчит недовольной старушкой под насмешливыми взглядами других. они были еще более привыкшие, чем он. они не имели ничего против полуголых девиц и странных тем для разговоров. у них была изнанка, у них были прыгуны, ходоки и особые смыслы в убийстве людей. у них была самая длинная, у них на все было свое личное объяснение. а у курильщика не было ничего. вообще ничего кроме его самого и пары кроссовок, которые уже казались почти серыми на фоне того же табаки. он всегда хотел прожить обычные детство с юностью, никогда не попадать в дом, просто жить, влюбляться и бегать на своих двоих. но вместо этого он теперь ползал до коляски и обратно, приучился спать под чужие вопли черт пойми в какое время и пытался не смотреть на побитые коленки рыжей.       конечно, он провалился.       эти самые коленки были острые, почти мальчишеские. на них была сеточка царапин, пара беловатых бугристых шрамов да синяки, что делало их невероятно живыми. он переводил каждый раз взгляд на свои — побитые о каждый угол, но совершенно мертвые, обездвиженные и слабые. тощие и убогие, словно две ветки. курильщик в целом был деревянный весь, начиная с тела, заканчивая разумом. все должно было иметь логику, все должно сначала быть доказано. иначе — все ложь.       рядом с рыжей он особенно сильно застывал, почти каменел. что-то голое не снаружи, а прямо изнутри тянуло его внимание к себе. он, конечно, до потемнения перед глазами смущался от каждого куска кожи девушек, давно отвыкший от их компании, но именно в этой ходячей наглости его взгляд мозолило совсем другое: она была громкой, визгливой и иногда злой. она боролась за свое место «под солнцем» дома и была одной большой картинкой-иллюстрацией слова «ходячесть». курильщик, наверное, и в самом сладком сне не увидел бы, как хватает ее за руку и бежит по коридорам за ней. немного отстает, но она только смеется, дергая, не ждет, подгоняет.       это было бы слишком хорошо для реальности. тем более — он был слишком обычным для нее, абсолютно и насквозь домовской. она была пропитана тайной, окутана загадкой, словно была рождена для этого места.       а из него даже курильщик так себе. вот смотришь на лицо — и видно.       просто эрик.       ни капли ощущения принадлежности, только кроссовки тусклые. он никогда не был фазаном, но это и не помогло ему стать своим в четвертой. он был один даже в обществе черного — тот просто уцепился за него, как за кого-то, кто «против всех». хотя на деле курильщик совершенно не был «против», он просто не был и «за». он был вне всего происходящего вокруг, будто отстранен. хотя в последнее время он начал немного больше молча слушать, что, однако, не имело никакого эффекта. его просто почти перестали замечать. не игнорировали, нет, просто он будто слился со стеной, растворяясь в матрасах и пестрых тканях. это было даже почти приятно.       он сидит, опершись щекой о теплую стенку, нагретую солнцем, и щурил глаза от лучиков, разделенных какими-то блестящими штучками, подвешенными напротив окна. «ловец солнца» — радостно назвал это чудо табаки, ловко карабкаясь на подоконник.никто даже не спорил, оно и правда работало, но делало это совершенно по-садистски, стреляя прямо в глаз в самый неудобный момент. единственный, кому было совершенно все равно — это слепой. что было вполне себе логично. от этой мысли парниша даже слегка улыбнулся, фыркнув себе под нос. он представил, как белесые глаза состайника подсвечиваются всеми цветами радуги, и это вышло так странно, что до дурного уморительно.       — о, смотрите! курильщик сегодня довольный. это значит что-то плохое? — высокий голосок донесся с того самого подоконника. рыжая сидела сверху, болтая босыми пятками, на которые налипла разноцветная грязь из осыпавшейся штукатурки с пестрыми надписями.       — дорогая, это значит, что скоро конец света, не иначе! — поучительно поднимает указательный палец все тот же шакал, на что девушка откидывает голову назад, хохоча. она всегда так смеялась. гоготала, широко открыв рот и не думая его прикрывать, громко, бесстыдно. так, будто ей можно было все. хотя почему как? ей и правда разрешалось более, чем кому-либо, а чего ей не разрешали — она вырывала зубами насильно.       курильщик приоткрывает глаза, и смотрит на шумную рыжую. по ее лицу бегают теплые — почти красные — блики, делая ее совсем огненной, теперь даже кожа будто горела изнутри. он только улыбнулся шире, чувствуя, как один ее вид согревает это неприятное и холодное чувство, что он не принадлежит этому дому. как будто под насмешливым взглядом и было это самое «место», в которое хотелось вместиться всеми силами, свернувшись клубочком по-кошачьи.       — так весеннее обострение пошло, вот и поплыл мальчик, — отвечает сфинкс, подмечая тот самый взгляд, который видел давно еще. в могильнике.       курильщик сидел совершенно молча, не сводя глаз с рыжих растрепанных волос, с грубоватых ладоней с грязью под ногтями, с обкусанных губ в корочках и с голых щиколоток с выступающими косточками. он плотно зажмурил глаза, слушая, как громко и быстро сердце стучит где-то в висках, отдает в уши и по всему телу.       да, он влюбился в рыжую, и нет, он не планировал признаваться в этом примерно никому. вот что ей делать с этой информацией? на ее месте курильщик бы рассмеялся себе в лицо, напомнив, что он тут никто. потому он только смотрел со стороны, радуясь, что ее полюбил лорд. вот он — и правда тот, кто мог полюбиться ею. красивый, интересный, домовский. он принадлежал этому месту ровно так же целиком и полностью, как и сама девушка, им было о чем поговорить и что поделить.       а он? а он просто эрик. и он так и ничего не сказал. только через много лет стоял и смотрел на свои картины, в каждой замечая того самого медведя. где-то он был центром композиции, где-то — только куском, скрытым частично другими предметами, где-то он был даже перекрыт толстым слоем краски, просто парень знал, что он там был. и единственное, что можно было сказать про это, произнес тихо сфинкс, стоя за его спиной немного сбоку:       — и тебя приручила.