Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1943 Амортенция, как её описывал Гектор Дагворт-Грейнджер, была сильным влияющим на настроение принуждением, которое проявлялось в следующих симптомах: раскрепощение, нарушение суждений, повышенное либидо и навязчивая фиксация на одной цели. Продолжительное воздействие с последующей отменой, предположительно, приводило к хронической нестабильности настроения. Амортенция была столь же опасным зельем, сколь и трудным в приготовлении, но это не умаляло её репутации среди волшебного сознания. Несмотря на все тревожные последствия её использования, Амортенцию продолжал окружать флёр мистики и романтики — и последнее Гермиона находила удивительно буквальным. «Воистину, флёр романтики», — подумала Гермиона на своём первом практическом уроке зельеварения уровня Ж.А.Б.А., когда профессор Слагхорн пробежался по основам и перешёл к техникам повышенной сложности с ингредиентами из «особенного шкафа», которые были слишком ценными, чтобы храниться среди других ингредиентов общего шкафа для учеников. Слагхорн продемонстрировал процесс растирания лунного камня в мелкую пыль, поворачивая ступу, чтобы все студенты могли заглянуть внутрь и рассмотреть текстуру и консистенцию пудры. После лунного камня он показал как очищать ступу, чтобы избежать перекрёстного загрязнения со следующим ингредиентом — речным жемчугом. — …И вот как я научился это делать в мои старые времена подмастерья, когда моей основной работой было чистить котлы за моим учителем и затачивать его ножи. Как профессионал, каждый обязан держать свои инструменты в первоклассном состоянии, разумеется. Первый урок, который учит каждый зельевар, — хорошие инструменты и хорошие ингредиенты создают хорошее зелье. Не дайте никому сбить вас с толку, включая чрезмерно усердных помощников аптекарей, которые попытаются убедить вас, что унция рога двурогого заменит две унции единорога, хо-хо! Как будто вчера, уверяю вас, я выучил этот первый урок… — ностальгически трещал профессор Слагхорн. Его уроки были неформальными, и он приветствовал включение студентов. Это давало его лекциям ощущение разговора, хоть разговор и был несколько односторонним и содержал слишком много чуждых историй, отчего Гермиона уже несколько лет как перестала их записывать. Гермиона взглянула в сторону, где Том не делал никаких записей. Он подпёр подбородок своей ладонью, его глаза были наполовину прикрыты, и он выглядел странно созерцательным. Осмотревшись, она заметила, что бóльшая часть класса сидела с остекленевшими лицами, больше, чем обычно на лекции Слагхорна, когда он отклонялся от темы: там, где он начинал свой разговор о приготовлении зелья текущего дня, он заканчивал его обличительной речью о растущих ценах на яйца огневицы и наглости любых поставщиков, которые осмелились ошибочно маркировать низкопробные образцы как ингредиенты высшего класса. «Должно быть, это пары зелья», — поняла Гермиона. Она опознала содержимое образцового котла Слагхорна в начале лекции, заработав очки для Рейвенкло. Но теперь пары распространились по всему классу, хотя она и Слагхорн — и, возможно, Том, который выглядел отрешённым и скучающим на большинстве занятий, когда уже знал материал предмета вдоль и поперёк, — казались единственными людьми, которых не млели за своими партами. Для неё пары были сочетанием библиотеки и канцелярского магазина: нового пергамента, кожаных окладов, чернил в бутылке и душистого аромата полироля из лимонного масла, который она соотносила с книжными полками и закоулками для учёбы в библиотеке Хогвартса. Она смогла распознать и более приглушённые ноты: она чуяла запах чая, который любила пить во время полуночных занятий, но который был лакомством в другое время, и свежий запах какого-то мыла. Оно не было её, которое было скорее цветочным, чем травяным, и она не могла опознать его в фирме стирального порошка, который покупала её мама дома, и ни в одном из брусков своих соседок в их общей ванной. Она посчитала отсутствие отклика на Амортенцию — ошеломление, потерю ясности ума — в некоторой мере необычным. Конечно, она заметила влечение, которое в учебнике описывалось как «флёр романтики» зелья, но это не было особенно убедительно для неё: это было чем-то, что можно проанализировать в определённом умственном состоянии, пока остальная часть её разума оставалась совершенно ясной. Когда она направляла всё своё внимание на один элемент аромата, таким же образом, как можно было сконцентрироваться на одном конкретном аромате на полке для специй, было легче не заметить неестественную привлекательность Амортенции. Это была медитативная техника, о которой ей рассказал мистер Пацек несколько лет назад, и которая упоминалась в книге, которую одолжила у Нотта. Второстепенная техника, как описывала книга, которая предшествовала самостоятельной тренировке по полному освобождению разума от сознательной мысли — знак обученного окклюмента. Она бы считала это невозможной задачей, если бы книга не подтверждала, что это можно было сделать, хоть и не без большого количество усилий и практики. Идеал: сузить фокус разума, изъять сознательную мысль из телесного восприятия, создать разделения — отделы — между каждой функцией разума, чтобы обученный окклюмент при крайней нужде мог проглотить сырое мясо кита, не поморщившись от вкуса, или наложить жгут и прижечь собственные конечности в случае чрезвычайной ситуации на грани жизни или смерти. Гермиона считала эти примеры чрезмерными, но она видела их полезность: речь шла о том, чтобы научиться игнорировать импульсы, будь то естественная внутренняя реакция на боль или внешнее принуждение, вызванное магией. Легилименция, как она прочла, была одним из многих способов колебания направления человеческой мысли. Другие вещи, которые могли затронуть разум: чары принуждения, Конфундус, Империус, врождённые способности некоторых магических существ, таких как вейлы, сирены, дементоры и фениксы. Зелья, это конкретное зелье, и его пары могли это сделать, однако ментальное искусство окклюменции могло помочь немногим, если Амортенцию употребить внутренне, а не просто вдыхать. Было логично, что Мастер зельеварения вроде профессора Слагхорна, научился защищать себя против побочных эффектов, хотя было интересно, очень интересно, что Том казался таким же собранным, как и она. Грудь Тома вздымалась и опадала от его глубокого вдыхания паров, что делали и все остальные, но его глаза не стекленели. Казалось, что Тому нравился запах, но он не поддавался его очарованию. Гермионе он тоже нравился, но это была не её вина: Амортенцию варили с целью обольстить неосторожных. Когда занятие закончилось, Гермиона спросила Тома о мыслях по поводу урока. — Я не заметила, чтобы кто-то переживал об Амортенции и о том, насколько она опасная, — отметила Гермиона по дороге на обед в Большом зале. — Я видела, что у половины класса текла слюна по партам! В учебнике есть целый список предостережений в сносках, но никто их не читает, а вместо того, чтобы перечислить их, Слагхорн провёл больше времени за объяснением, как заменить жемчуг выращенным для более дешёвого зелья. Как будто кто-то из нас когда-либо станет варить Амортенцию для себя. — Кто-то, может, и станет, — сказал Том, — если они купятся на поверье в том, что запах Амортенции определит, на ком они женятся в будущем… Но, учитывая, что это те же люди, кто верит гороскопам так сильно, что не спят три ночи подряд, рассчитывая восход Венеры, их суждениям лучше не доверять. Я всё равно не уверен, как это работает: в учебнике сказано, что запахи еды достаточно распространены. Уверен, даже самая старая из старых дев поколебалась бы с выходом замуж за пирог с почками. — У тебя был запах еды? — спросила Гермиона. У неё был напиток, но это было достаточно близко, чтобы считаться. — Помимо прочего, — бесстрастно сказал Том. — О? — А что у тебя? — Книги и пергамент. Хорошего сорта, ну, знаешь, тяжёлый пергамент цвета слоновой кости, который в «Писарро» продаётся на дюймы, — сказала Гермиона, описывая запах, который опознала первым, но она без сомнений знала, что это такое, в отличие от последнего, над которым до сих пор ломала голову. Она имела в виду дорогие свитки высококлассного пергамента в канцелярском магазине на задворках Хогсмида, который помощник продавца должен был отрезать по заказу. Студенты запасались пергаментом подешевле с передних полок, но над этим дорогим пергаментом Гермиона задерживалась в каждое посещение. Он был таким толстым и тяжёлым, что концы не закручивались, стоило ей отвернуться. Пергаменту обычного качества требовались промокашки и пресс-папье, чтобы предотвратить заворачивание концов. Использование такой бумаги Гермиона не могла обосновать для ежедневного использования, только для итоговых проектов по её любимым предметам: нумерологии и рунам. И эта же бумага использовалась в самых ценных книгах из запретной секции, антикварных гримуарах, написанных от руки и пером, а не выпущенных массово, как их школьные учебники. — У меня тоже он был, — сказал Том, прозвучав очень довольным собой. — Там было что-то ещё… — неуверенно говорила Гермиона, задержавшись на секунду, чтобы пропустить первогодок Хаффлпаффа вперёд. Они держались за руки, чтобы не потеряться в лабиринте коридоров, ведущих в подземелья, от вида которых Том тихонько фыркнул себе под нос. — …Я не смогла понять, что это было, но пахло знакомо, — продолжила Гермиона. — Вроде какого-то мыла или одеколона. Я всё ещё не знаю, что это. Мне надо будет подняться в спальню перед ужином, чтобы узнать, чем пользуются другие девочки. Глаза Тома сузились: — Ты серьёзно подумала, что твоё зелье пахло как одна из девочек из Рейвенкло? Это нелепая идея — кто бы это вообще мог быть? Гаттеридж? Шелтон? Хорошо бы не Эллерби: она раздолбайка. — Не говори мне, что ты веришь в предсказания по Амортенции, — сказала Гермиона со следами упрёка. — У меня ни малейшего представления, почему остальные считают это романтичным: профессор Слагхорн пропустил технику безопасности, но это очевидно, что ничего в этом никак не связано с настоящей любовью. Она не верила в таинственную силу прорицаний, особенно, если предсказания исходили от её одноклассников, которые утверждали, что они провидцы лишь потому, что у них был кошмар о плохой оценке за задание, и он сбылся. Гермиона также осознавала, что, какими бы ни были её личные мысли по этому поводу, магловский мир никогда бы не позволил брак двух людей с половыми извращениями, как это называлось в журналах по психологии, которые она нашла в кабинете своего отца дома. «Психическое расстройство», прочитала она — и она об этом узнала только на письме, потому что эту тему не поднимали в обычных разговорах, ни в начальной школе, ни за семейным обеденным столом. Она даже не была уверена, позволяли ли это законы Волшебной Британии, но, судя по тому, что её соседки по спальне говорили о Джаспере Гастингсе и его «девиантных наклонностях», к некоторым вещам терпимость была ровно до тех пор, пока вовлечённые люди (в общем значении слова «люди», поскольку она была почти убеждена в разумности Распределяющей шляпы) не выставляли себя напоказ. (И если они в первую очередь выполняли свой долг, когда этого от них требовали их семьи. Об этом никогда не говорили, но тем не менее это подразумевалось). Так или иначе — и если бы предсказания по Амортенции были истинными, в чём она сильно сомневалась, — она не могла представить себя живущей с одной из своих соседок по спальне до конца своей жизни. Хоть они и могли убираться за собой на общей территории, и имели любезность заглушить шторы своего балдахина, если храпели, они были не более чем символическими друзьями, и притом отдалённо. Она не могла вспомнить своего последнего личного разговора ни с одной из них: она была единственной маглорождённой из всей группы, и её не особенно занимала культура волшебников, чтобы следить за ежедневными новостями, или знать имена, обсуждаемые в сплетнях. «Друзьями» и партнёрами по учёбе она с другими рейвенкловцами могла бы быть, но до настоящего друга или партнёра по жизни это было далеко. — Я не верю в них, — быстро сказал Том. Он оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что коридор был чист, прежде чем опустить голос до шёпота. — Я думаю, ты можешь лучше, чем это. Ты создана для великих дел — по крайней мере, более великих, чем какой-то пошлый абсурд романтики, который выпал из котла. Гермиона фыркнула: — Лишь потому, что мне не нравится идея искусственной романтики, не значит, что есть что-то неправильное вообще в идее романтики. Хотя она могла признаться, что ей нравится мелодраматическая идея романтики, её вымышленное изображение, включающее серенады на балконе и обязательное двойное самоубийство в третьем акте, она не стремилась активно включить это в свою жизнь. Эту сентиментальную версию было приятно читать или смотреть на сцене в качестве развлечения, где Гермиону благополучно размещали за четвёртой стеной. Однако романтика как концепция, охватывающая всё: от ухаживания, взаимной привязанности, близости и постоянства до далёкого будущего… Ну, это было у её родителей, и эту реалистичную версию романтики — которая не обходилась без своих ошибок и неудач — она была бы не прочь узнать об этом на своих собственных условиях. Логическое рассуждение было врождённой частью естества Гермиона. Не было никакого оправдания, почему к романтике нельзя подходить с реалистичными и разумными ожиданиями. Поступив таким образом, можно было бы избежать всех тех неприятных концовок, в которых застряли несчастные романтики. Смерть от разбитого сердца была судьбой, которую она намеревалась избежать: это было чем-то, что не принесло бы никакой пользы её будущим устремлениям. — Это то, чего ты хочешь? Романтики? — рот Тома угрюмо перекосило. — Любви? — Разве не всем этого хочется? — ответила она. Том на это ничего не ответил. Гермиона вздохнула и подошла ближе, взяв его за руку и переплетая их пальцы: — Лишь потому, что ты думаешь, что ты отличаешься от остальных, не значит, что ты не можешь хотеть того же, что хочу я — чего хотят все. Это не ниже тебя, и не ниже никого, кому это ценно. Ты можешь считать романтику пошлой и обыденной, если хочешь, но это не то же самое, что любовь, и, надеюсь, однажды ты это увидишь. — Я знаю, — сказал Том, — ты звучишь отвратительно похожей на Дамблдора, когда говоришь подобные вещи. — Ну, я думаю, он в чём-то прав, — сказала Гермиона. — Любовь — это самая могущественная магия. — Неправда, вообще-то, — Том мрачно покачал головой. — Магия — самая могущественная магия. Гермиона рассмеялась от степенности его выражения лица, и через несколько секунд попыток сохранить серьёзность, Том сдался и улыбнулся ей. По дороге на обед Гермиона обсуждала с Томом, какие другие естественные и концептуальные феномены могли сойти за магию, если волшебники считали Любовь магической. Гравитация? Удача? Энтропия времени? Дамблдор раньше упоминал, что Музыка была великой магией, но Гермиона в этом сомневалась, потому что никогда не встречала такой цитаты в учебниках. Но впервые в своей жизни Том в чём-то согласился с профессором Дамблдором, ведь музыка была сознательным слиянием воображения и намерения, как и речь, и письменность, что использовалось в магических заклинаниях и рунических чарах. А намерение было основным принципом магии. Однако Том признал несколько исключений из этого правила: он считал, что не было ничего отдалённо магического или даже приятного в дешёвках магловских танцевальных залов или в пении менестрелей, транслируемом в час эстрады по радио. В этом Гермиона согласилась с ним. Она была так увлечена в обсуждением, что не заметила, как они подошли к Большому залу, пока Том не поправил галстук и не набросил на лицо выражение задумчивой суровости, которое подходило его статусу старосты и лучшего во всём ученика. Он посмотрел вниз на их сцепленные руки и ослабил хватку. Она почувствовала, как край его ногтей на мгновение провёл по её запястью, прежде чем он убрал с неё руку. Он целеустремлённо прошел в зал и направился к столу Слизерина, но, прежде чем сесть, оглянулся через плечо на пустое место за столом Рейвенкло, которое было расположено так, чтобы они могли смотреть друг на друга во время обеда.

***

Долгожданный семнадцатый день рождения Гермионы наступил и ушёл, и вместо праздника с огневиски, тортом и пачки чудо-хлопушек доктора Фойерверкуса она пошла в библиотеку. Предстояло многое изучить на тему её прав и обязанностей как взрослой гражданки Волшебной Британии, и с её стороны было бы упущением тратить драгоценные часы исследований, особенно в это время года, когда ей не нужно бороться за место, не зажатое между пятикурсниками, готовящимися к С.О.В., и семикурсниками, готовящимися к Ж.А.Б.А. Это было самое начало семестра, все книги из карточного каталога можно было прочитать, и ей не приходилось расписываться в списке ожидания на столе библиотекаря. Законоположения Министерства магии были бюрократическим лабиринтом, но к этому заданию Гермиона подготовилась, прихватив с собой формы из Гринготтса, чтобы отправить их совой после своего дня рождения. Это позволит ей иметь доступ к волшебной валюте без необходимости посещения кассира лично, и таким образом она сможет переводить деньги административные расходы, связанные с регистрацией её семейного дома в Лондоне как резиденции волшебника. Всё это было очень утомительно, поскольку Грейнджеры владели магловским домом в магловском районе, и существовал длинный контрольный список, состоящий из множества разделов и подразделов, которые министерству требовались для процесса подачи заявления.       17.5.c: Магические организмы (не волшебники). Включите виды и количество всех живых домашних животных, вредителей, флоры, существ, зверей, а также всех неживых призраков, полтергейстов или несуществ на территории. Перейдите к форме 17.6.d , если какие-либо организмы превышают рейтинг ХХХ или выше Департамента магических существ ММ. (См. приложение G12 для рейтинговой схемы) Было соблазнительно проигнорировать груды документов и продолжить делать то, что она делала: в течение многих лет она вообще избегала Министерства, нанимая третью сторону для охраны и проверки дома, при этом власти никогда не знали об этом и не изучали это. Она просматривала секцию волшебной юриспруденции в библиотеке в поисках дополнительной информации, когда услышала голос с противоположной стороны полки. — П-с-с! Вытащив первый и второй том «Реестра волшебных патентов экспериментальной гибридизации» с полки и положив их на пол, чтобы получился просвет, Гермиона наклонила голову и посмотрела на другую сторону. Пара голубовато-серых глаз смотрела на неё в ответ. — Нотт, — сказала она, — что ты делаешь? Глаза Нотта метнулись налево и направо, проверяя, не подходит ли кто-то к его секции, прежде чем вернуть внимание на неё. Он прошипел в проём: — Ты избегала меня, Грейнджер! — Нет! — Да, да! — огрызнулся он. — Ты ни разу не написала в ответ за лето, и когда я пытаюсь поговорить с тобой в классе, ты делаешь вид, что занята. — Это потому что я занята! — Занята сокрытием чего-то, я бы сказал, — настаивал Нотт. — Что ты нашла? И я знаю, что у тебя что-то есть: у тебя такое же лицо, как когда кто-то ещё поднимает руку до тебя. Гермиона не знала, что делала какое бы то ни было лицо, когда учитель начислял очки другому студенту в классе. Том никогда этого не упоминал. (Том был единственным другим студентом, которого она расценивала академическим соперником в любом из её предметов, но обычно он ждал, пока остальные выскажутся первыми, а затем скромно вызывался дать свой ответ, чтобы выиграть очки для Слизерина. Ему нравилось побеждать её, когда это был трудный вопрос, потому что ответить первым означало забетонировать его репутацию образцового студента в глазах профессоров и остального класса). — Во-первых, нет у меня никакого «лица»! — брюзгливо сказала Гермиона. — А во-вторых, я даже не знаю, почему ты вообще на меня смотришь. — Можно многому научиться, наблюдая, — сказал Нотт холодным голосом. Сквозь дыру на полке Гермиона видела, что его ноздри раздувались от плохо сдерживаемого нетерпения. — Например, я заметил, что ты болтаешься в этой секции между волшебным патентным правом и стенограммами судебного преследования тысяча восемьсот девяностых. Все книги там посвящены праву собственности. И я видел тебя с пергаментами с печатью министерства. Что ты там делаешь, Грейнджер? Покупаешь магическую собственность? — Тебя это не касается, — резко ответила Гермиона. — Могло бы, — сказал Нотт. — Я не знаю, известно ли тебе, но эти заявления в сотни страниц ничего не значат. Когда ты его посылаешь совой, клерки министерства никогда даже не читают их — они просто открывают последнюю страницу и либо сразу ставят печать для одобрения, либо оно теряется в системе, и ты никогда не получишь ответ, пока не придёшь лично… И тогда они будут уверять, что ты им ничего не посылала. Что действительно имеет значение, так это последняя страница формы, заверенное заявление. — Я собиралась попросить своего декана подписаться свидетелем, — выплюнула Гермиона. Форма заверенного заявления, которая подтверждала её личность как совершеннолетнего и законного зарегистрированного лица, предназначалась не только для покупки недвижимости — как расценил Нотт её причину обращения в министерство. Это был лист пергамента, пропитанный чарами против подлога, вариантом заклинания, которое профессора использовали на бланках разрешений посещения Хогсмида, когда какой-нибудь третьекурсник приносил их с подписью, будто сделанной детским почерком. — Бири? — Нотт ухмыльнулся. — Он смешон. Это самый быстрый способ, чтобы твоя форма болталась в чьём-то ящике следующие шесть месяцев. Гермиона нахмурилась: — Почему кто-то мирится с таким уровнем неэффективности? — А, в том-то и дело, — сказал Нотт, и его тон был раздражающе беззаботным. — Не каждому надо с этим мириться. Моей семье — нет. Её хмурость усилилась: — Не говори мне, что это благодаря твоим связям. — Пять очков Рейвенкло, — сказал Нотт с ухмылкой. — Мне не жалко поделиться своими связями, если хочешь, Грейнджер. Всё, чего я прошу, поделиться чем-то в ответ… Он глубокомысленно остановился. Гермиона закусила губу, чувствуя и искушение, и противоречие в равной мере. В этот период учебного года она, может, и была взрослой, но она оставалась ученицей, и не могла бежать зайцем в министерство в Лондоне, болтаться между административными отделами, чтобы, наконец, добраться до того самого кабинета, где будет печать для одобрения именно её заявки. Лучше всего было зарегистрировать её семейный дом как волшебную резиденцию как можно скорее, чтобы убедиться, что родители будут подключены к каминной сети до Рождества, а весь дом будет защищён оберегами против боевой техники, а не только подвал. Это обеспечит безопасность родителей в каждой комнате дома, на случай если дом будет разбомблен днём, когда мама с папой не спят под землёй. С оберегами по всему дому она сможет пользоваться магией на кухне, спать в своей детской комнате, и даже учиться аппарации в помещении. Это было разрешено министерством в зарегистрированных домах, как альтернатива поиску пустынной аллеи, чтобы аппарировать в ней. (Аллеи не существовали в пригородах за пределами центрального Лондона, а учебник, который она читала для подготовки к официальным урокам в следующем семестре, говорил, что начинающие слишком шумели своими аппарациями. Гермиона не горела желанием практиковаться аппарации на улице, если звук выстрела, созданный замещением воздуха, приведёт к тому, что её соседи будут каждый раз вызывать полицию). Она так же знала, что в Нотте не было духа щедрости. Он не был одной из добросердечных душ, кто стремился помогать обездоленным и менее удачливым. Он всегда хотел получить что-то взамен, и хоть пока он не мошенничал в их обмене — который был ограничен единственным разом, — он бы не преминул эксплуатацией её, её невежества и неопытности, если бы ему было угодно. На одной чаше весов была информация о семье Тома, которую она узнала от майора Тиндалла и Роджера, и если раньше это было секретом, то теперь нет. Миссис Риддл и её муж публично признали свои родительские права на Тома, потому что влиятельная часть лондонского общества пронюхала об этом и заинтересовалась молодым человеком, которым жестоко пренебрегла его кровная семья. В итоге возобновился скандал двадцатилетней давности, который Риддлы считали исчерпанным и похороненным в течение времени. На другой была семья Гермионы, чей уровень жизни был сильно улучшен с магическим даром Гермионы. Их дела шли лучше, чем у других семей, живущих в Лондоне, достаточно, чтобы позволить себе отправлять излишки своей кладовой и стола тем, у кого меньше средств, потому что у них был доступ к волшебным рынкам. Гермиона хотела увеличить этот доступ — навсегда его закрепить, — привнеся магию и сделав их дом волшебным, чтобы даже если Гермиона переехала в другое место в Великобритании, или если она уедет погостить в Йоркшир, она сможет гарантировать, что её родители будут рядом и в пределах лёгкой досягаемости. В безопасности. Ей был предложен выбор, и когда она посмотрела и взвесила все худшие исходы, она предпочла, чтобы Том не обращал на неё внимания несколько недель или месяцев, если он решит быть неуступчивым в этом, как он сделал в прошлый раз, когда решил, что она сдала его Дамблдору. (Если он попытается не разговаривать с ней, его будет ждать презабавное время, поскольку их предметы для Ж.А.Б.А. были объединёнными без разделений на факультеты). Пренебрежение Тома было лучше, чем ранения мамы или папы, или — было сложно осознать такую устрашающую перспективу — если один из них будет убит, когда ситуацию можно было бы полностью предотвратить. Какой смысл быть ведьмой, если она не может защитить свою семью? В отличие от других людей, которых она могла назвать, у неё была семья, чьё наличие она ценила, была этому признательна, а не страдала из-за этого. Тома не волновала его семья. Поэтому почему это должно волновать её? Если она ограничит всю информацию, которой поделится, чтобы она не могла нанести вреда самому Тому, это ведь не имело бы значения? — Как я могу доверять тебе? — спросила Гермиона. — Ты говоришь о связях, но я знаю, что тебе нельзя будет посетить Лондон и поболтать со своими кузенами кузенов, которые работают в министерстве. — Я напишу письмо поверенному своего отца при тебе. Ты сможешь читать из-за моего плеча, — сказал Нотт. — Сделай копию своих форм, приложи их к моему письму — можешь сама выбрать школьную сову и смотреть, как я его отправляю, — и он подпишет твою заверенную форму и лично доставит в нужный кабинет в министерстве. — Но в формах мои личные данные! — запротестовала Гермиона. — Поверенные обеспечивают конфиденциальность клиента, — парировал Нотт. — А наше сообщество настолько велико, что известная семья, порочащая репутацию человека, разрушит его на годы, если не на всю жизнь. Гермиона около минуты размышляла над его предложением: — Сначала напиши письмо. — И тогда ты мне скажешь, что знаешь? — Я расскажу, что узнала летом, — сказала Гермиона, осторожно подбирая слова. Было множество вещей, которые она знала о Томе за многие годы, и хотя она не знала, сможет ли Нотт определить, сказала ли она ему правду, она знала, что существуют волшебные средства, обеспечивающие честность. Лучше было не рисковать. Лучше сказать выборочную правду, чем откровенную ложь. — По рукам, Грейнджер, — сказал Нотт. Он обернулся через плечо, и его лицо исчезло из просвета между полками. Через мгновение он появился со стопкой книг, которые поставил на полку, закрывая портал. Гермиона вернула книги о реестре патентов на своей стороне полки. Она прислонилась к деревянной раме и судорожно вздохнула. Только неважная информация, желательно, чтобы она была общественно доступной. Это ещё раз подтвердило бы её честность: в случае, если это подвергнется сомнению, она могла бы посоветовать ему поискать самому, если он когда-нибудь соблаговолит порыться в пыльных глубинах магловской бюрократии, где его семейные связи не помогут. Публичная информация означала, что она была так же далека от конфиденциальной, как раздел «Волшебная юриспруденция» от «Астропрорицаний». Она решила, что не станет рассказывать Нотту ничего, что Том говорил ей лично: это предаст его уверенность в их дружбе. Даже когда она спросила Дамблдора о его легилименции, она никогда не использовала его письма в качестве доказательств — она лишь рассказала профессору о своём личном опыте с его магией разума. И вот что получается: всё, что она выяснила собственным исследованиями, или опытом, или о чём были уведомлены третьи лица — это она находила морально приемлемым, чтобы поделиться. Нотт завернул за угол полок, сбрасывая портфель на ближайший стол. Он взмахнул палочкой, и вылетел свиток пергамента, а за ним — бутылка чернил, закреплённая пробкой с проволокой, на этикетке значилось, что это была «Лучшая несмываемая формула №16» из лавки письменных принадлежностей в Косом переулке. Пергамент расстелился, уголки прижались учебником, чтобы оставаться на месте, а затем Нотт достал перо и начал писать.       Кому: А. Маклейрду из «Слант и партнёры», 84/C Косой переулок, Лондон       На основании действующего контракта об удержании, утверждённого и продленного в 1933 году К. Х. Ноттом из дома Ноттов, настоящим просим Вас оказать юридические и административные услуги. Требуется немедленная помощь в подаче следующих заявлений от имени Г. Дж. Грейнджер… Гермиона читала из-за плеча письмо Нотта, замечая, что его почерк не был таким красивым, как у Тома — Том всегда заканчивал свои Y и J элегантными хвостиками с петлёй, — но он был удивительно чистым. Нотт с лёгкостью владел пером, как человек, которого с детства учили им пользоваться, его правая рука работала над пергаментом, а левая удерживала страницу от сминания, плавно потягиваясь, чтобы приложить промокашку в конце каждой строки, одновременно начиная писать следующую. Когда он обновил чернила, он не стал жёстко запихивать кончик пера в чернильницу, как делали младшие школьники. Он бережно вытер излишки и продолжил писать, чтобы не было брызг и бесформенных чернильных клякс от первого росчерка, и каждая строка, каждое слово были одинаковыми и выверенными с остальными. Несмотря на её собственные чувства относительно личности Нотта, Гермиона ценила его умение. Она так никогда и не достигла такого уровня мастерства, и несколько лет назад скопила деньги, подаренные на день рождения, чтобы купить наконечник, которому не требовалось промокание, чтобы менять его между своей коллекцией перьев. Ещё одна вещь, которую ей следовало оценить, это как он мог составить юридическое письмо in situ — навык, которому не обучали ни на одном уроке в Хогвартсе, — с правильными формами обращения, кратким, но формальным пассивным залогом и ссылками на конкретные пункты, контракт Ноттов гарантировал, что любые детали, которыми мистер Т. Э. Нотт поделится с семейным адвокатом, каким-либо образом не окажутся на столе мистера К. Х. Нотта, когда придёт форма квартального счёта. Ей укололо осознание, что она могла бы обучиться этому, если бы пошла в Даунуэльскую подготовительную школу и взяла курсы секретариата, которые там преподавались. Магическая теория была интересной для изучения, но её отрезвило осознание, что углубление в чисто академическую сторону магических исследований стоило ей приобретения полезных жизненных навыков. Другим отрезвляющим осознание было, что хоть она и превзошла всех чистокровных студентов своего года по результатам С.О.В., были области, в которых у них было больше знаний и опыта. Нотт промокнул последнее предложение, дал чернилам высохнуть и передал пергамент Гермионе. Когда она его одобрила, он достал палочку зелёного сургуча из пенала для пера и снял перстень со среднего пальца правой руки, чтобы сделать печать. Он расплавил кончик сургуча своей волшебной палочкой и покапал расплавленным сургучом возле своей подписи. Затем он снял перстень с остывающего сургуча, и Гермиона заметила, что герб его семьи представлял собой щит между двумя скрещёнными дубовыми ветвями с листьями. — У скольких волшебных семей есть гербы? — с любопытством спросила Гермиона, рассматривая печать. Сургуч был зелёным, но поверхность отливала жемчужно-серебряным блеском. Нотт пожал плечами: — Шестьдесят или около того. Некоторые роды исчезли по мужской линии, некоторые и вовсе исчезли, а некоторые больше ими не пользуются, потому что хотят быть… — он усмехнулся, — современными. — Забавно, — сказала Гермиона, — разве в официальном списке твоего отца всего не двадцать восемь семей? — Двадцать восемь достойных семей, — поправил Нотт. — Это важное различие. — Как скажешь, — ответила Гермиона, которая считала, что сортировать группы по достоинству — смехотворное, ненужное дело, и у конечного результата даже не было объективного веса. Каждый мог решить, что малина — самый достойный фрукт, и разжаловать клубнику и крыжовник до уровня «дьявольских ягод», будто бы подобная классификация что-либо значила. — Твоя очередь, Грейнджер, — поторопил Нотт, слегка повернув голову с внезапным выражением нетерпения, его руки держались за край стола библиотеки с побелевшими костяшками. — Что ты знаешь? Гермиона сжала губы, взяв несколько секунд на то, чтобы перебрать факты и выбрать те, которые считала безопасными, чтобы поделиться. — «Риддл» — это магловская фамилия, — подтвердила она. — Ты был прав в этом. — Я знал! — вскрикнул Нотт, его глаза блестели от триумфа. Его рот перекосило жестокой улыбкой, вспыхнув белыми зубами. — Я с самого начала знал, что Риддл — магловская шваль. Знаешь, в первый день в спальне он разбил зеркало в ванной, потому что оно с ним говорило. Какой дикарь не знает, что зачарованные зеркала дают советы по наведению марафета? — Он не шваль, — оборонительно сказала Гермиона, прожигая Нотта взглядом. — Его семья, вообще-то, зажиточные землевладельцы в Йоркшире. Не так-то уж далеко от того, где ты живёшь. — Это не меняет того, что они всё ещё маглы, — сказал Нотт. — Это ничего не меняет о Томе, — сказала Гермиона. — Злорадствовать над этим потому, что тебе больше не о чем злорадствовать… Это просто жалко. — Ой, как скажешь, — сказал Нотт издевающимся голосом, перекривляя её собственные слова несколько минут назад. — Полагаю, что и его мама — грязный магл тоже? Сделаем два из двух? — Я не уверена наверняка, — призналась Гермиона. — О ней не так уж много известно. Она не собиралась упоминать те немногие вещи, которые она знала о матери Тома, которые были отнюдь не лестны. Было невозможно заставить описания «деревенская потаскуха» и «гонящаяся за богатством шалашовка» звучать как угодно, кроме уничижения, и ей было неприятно повторять вслух такие порочащие слова. Поскольку эти описания использовались людьми, подобными миссис Риддл, у неё возникли сомнения в том, что они являются объективным фактом. Гермиона была более склонна полагать, что спустя двадцать лет миссис Риддл всё ещё была обижена тем, что её знатного сына соблазнила женщина из рабочего класса. — Ну? — Эм, — сказала Гермиона. — Всё, что я знаю, что её звали «Меропа Гонт-Риддл». Я полагаю, в девичестве она была «Меропа Гонт» — «Гонт» не похоже на среднее имя. Торжествующая улыбка Нотта замерла, под глазом задёргался мускул: — Ты сказала «Гонт»? Пишется «г», «о», «н», «т»? — Кажется, да, — сказала Гермиона, которая никогда не видела этого имени на письме. — А есть много способов её написать? — Блядь, — пробормотал Нотт. Затем он повторился громче, — Блядь! — Ш-ш-ш! — Гермиона зашипела на него, оглядываясь в поисках библиотекарши. — Ты не можешь тут ругаться! Это библиотека! — «Гонт» — это фамилия волшебников, — выплюнул Нотт сквозь сжатые зубы. — Истинное волшебное имя, из списка достойных семей. — Может быть совпадением, — предложила Гермиона. — «Блэк» — это чистокровная фамилия, но её носит множество людей, и они маглы. — Это не совпадение, — Нотт покачал головой. — Ты сказала, что «Марволо» — его среднее имя, и теперь, зная с какой фамилией оно соотносится, это всё объясняет! Был «Марволо Гонт» в отцовском «Справочнике чистокровных волшебников» — умер в двадцать седьмом, но они должны быть родственниками. Слишком много связей, чтобы это было совпадением. Риддл — легилимент. О семье Гонтов ходили слухи, что у них есть именно это черта… И есть ещё одна, более известная. Если у него есть одна, почему бы и не другая? — он наклонился, понизив голос. — Скажи мне, Грейнджер, ты когда-нибудь видела, чтобы Риддл разговаривал со змеями? Гермиона моргнула: — Что? Почему… Почему бы ему это делать? Змеи не разваривают! — Они умеют и они разговаривают — просто не с каждым, — очень таинственно сказал Нотт, сузив глаза в подсчётах. — У меня есть теория… Распределяющая шляпа решила, что Риддл достоин Слизерина. Она что-то знала, не так ли? Она обязана была знать — он провёл несколько минут под ней в первый год, он почти стал шляподумом. Я всегда считал, что она размышляла, скинуть ли его в Хаффлпафф или ещё какой из низших факультетов — не в обиду, Грейнджер, — но теперь я думаю, что она, должно быть, что-то знала… И Риддл всё это время это скрывал, подл… — Всё это время он был полукровкой, — сказала Гермиона, которая всегда пыталась вырвать факты из полубормотания Нотта. — Ты это имеешь в виду? Он не маглорождённый, если у его мамы волшебная фамилия. Она… Она должна была быть ведьмой! Это была теория, которую они обсуждали с Томом много лет назад, когда узнали, что в них есть магия, и что магия обычно передавалась в семье. Тогда Том не знал ни своего отца, ни мать, считая себя сиротой, и Гермиона решила, что есть шанс, что оба его родителя могли бы быть волшебниками. Том отверг идею, что его мать могла быть ведьмой: из ограниченной информации, которую ему дали приютские работники, он знал, что его мама пришла в приют Вула посреди зимы и родила его прямо там в фойе, а затем умерла лишь через несколько минут, после того как дала ему имя. Какая беременная волшебница сочтёт магловский сиротский приют идеальным местом, чтобы оставить там младенца? Почему она не пошла в больницу Святого Мунго? Если ведьме было слишком опасно аппарировать во время родов, оставалась каминная сеть, и множество мест в Лондоне были к ней подключены. К тому же больница работала на пожертвования от зажиточных семей, которым нравилось, что их имена были выгравированы на табличках у входа. Медицинское обслуживание было бесплатным для нуждающихся, а скорое деторождение считалось экстренной ситуацией. Годами Том считал, что именно его отец был волшебником, мужчина был источником его уникальной способности, и лишь этим летом он встретил Риддлов из Северного Йоркшира вживую. Гермиона подозревала, что к текущему моменту Тома больше не волновало его происхождение — он счёл обе стороны своей родословной бесполезными, если не считать материальных преимуществ, которые они предлагали. (В настоящее время это ограничивалось расточительным променадом миссис Риддл за дорогими безделушками и одеждой). Будучи маглорождённой, она от всего сердца поддерживала такую смену мнения, и её даже не слишком заботило то, как бессердечно Том говорил о Риддлах, будто он просто ждал, пока они иссякнут от старости, чтобы он мог собрать своё наследство и потратить всё на редкие книги заклинаний. (Если бы Гермиона получила сразу большую сумму денег, она бы их потратила именно так: они с Томом расходились во многих вещах, но не в этом). Её несколько тревожило, что Том посмотрел среднюю продолжительность жизни британцев и был рад обнаружить, что перепись 1940 года показала, что британские мужчины должны были в среднем доживать до шестидесяти пяти лет. Мистеру Томасу Риддлу, нынешнему владельцу поместья Риддлов, в этом году исполнилось шестьдесят три года. Мистеру Риддлу нравилось пить вино за обедом и ужином с бренди и сигарами после, а к каждой трапезе добавлять много мяса и сливочного масла. Гермиона была дочерью доктора и, несмотря на отсутствие медицинских квалификаций — или любой тренировки в магическом искусстве прорицаний, — она сочла безопасным предсказать, что он не переживёт восьмой десяток, и даже седьмой будет с натяжкой. Она всё ещё испытывала лёгкое беспокойство, зная, что Том не отличался терпением, и он всегда был более жадным, чем стоило бы… Он же не попытается торопить события? (Когда Том шутил о своём наследстве, действительно ли он шутил?) Нотт скорчил гримасу: — Она была чистокровной ведьмой. Выдающийся род, идеально несмешанная кровь и священная фамилия — всё это, пока она не побежала и не бросилась под магла. — Несмешанная кровь, — сказала Гермиона ровным голосом. — Означает ли это, что она родилась в кровосмешении? Нотт отмахнулся от оскорбления невнятным мановением руки: — Все чистокровные вступают в брак между собой, если хотят оставаться чистыми, не задевай этим свою безродную магловскую чувствительность, — он поморщился. — Агх, я уверен, что это делает Риддла моим шестым кузеном или что-то в этом роде. Клянусь, был Корвинус Гонт, который женился на Ингеборге Роул в тысяча семьсот восьмидесятых, и Роул того поколения, который женился на Селандин Нотт. — Ну, если считать связь через брак, это ставит между тобой и ним хотя бы одну степень родства через поколение, — заметила Гермиона. — Ха-ха, Грейнджер, — проворчал Нотт. — Уморительно. Мне надо изучить это — это лучшая зацепка, которая у меня есть. Если предположить, что это не подстава, тогда эта информация слишком многообещающая, чтобы не обратить на неё внимания. Он оттолкнулся от стола, сложил перья и чернила в пенал, очистил место от книг и пергамента, и засунул всё в свой портфель. Должно быть, он был зачарован незримым расширением, потому что Гермиона услышала, как всё загрохотало внутри, когда Нотт захлопнул крышку и прочно её застегнул. Нотт провёл дрожащей рукой по волосам, бормоча про себя. — Эй! — сказала Гермиона, торопливо подбирая собственные книги и пергамент. — А что насчёт письма? Нам ещё надо сходить в совятню и отправить его! — Ладно, — проворчал Нотт. Он резко поднял голову в сторону дверей библиотеки. — Тогда поторапливайся, у меня ещё есть дела. По дороге в совятню Гермиона завалила Нотта вопросами о семье Гонтов, которые оказались небольшим и достаточно таинственным родом в официальном списке. Она никогда не читала «Справочник чистокровных волшебников», будучи зная магловский эквивалент, который был не более чем регулярно обновляемым списком британских пэров. Её не впечатляло явное самовозвышение, которое лежало в основе всего существования этих книг, и если её отсутствие энтузиазма по отношению к концепции «Справочника» было очевидно в её тоне, она не удосужилась поправить себя, даже чтобы пощадить Нотта и чувства его отца. Она узнала, что Гонты были скрытными и невероятно консервативными, даже больше обычных чистокровных семей, до такой степени, что они изолировались от волшебного общества. Они предпочитали домашнее обучение вместо того, чтобы позволять своим детям ехать в Хогвартс на отвратительном магловском устройстве, коим являлся Хогвартс-экспресс. В прошлом веке, когда министр Отталин Гэмбл украла экспресс у магловских строителей, она выпустила ультиматум, что все поступившие в школу были обязаны ехать на поезде в Шотландию или отказываться от образования в Хогвартсе, и, оказалось, Гонты были одной из немногих семей, кто заняли твёрдую позицию в отказе подвергать своих детей такому магловскому вырождению. Геральдическим животным Гонтов была змея, и они утверждали, что произошли от многих известных исторических личностей — но, поскольку это происходило только по женской линии, даже профессиональные специалисты по генеалогии, такие как Кантанкерус Нотт, не нашли твёрдых, неоспоримых доказательств в поддержку их утверждения. Однако чистота их крови не подвергалась сомнению. — Они больше не чистые, к сожалению, — заметил Нотт, когда они дошли до высокой башни совятни Хогвартса. До верха было несколько сотен шагов, и Нотт звучал измученным, когда они добрались до назначения, в котором птичий помёт был размазан по полу, и стенам, и вырезанным для сов нишах, чтобы они там могли отдыхать между охотой и доставкой писем. — Не в случае, если магловский мужчина подарил сына Меропе Гонт. Какая жалось: ещё одна семья выпадает из списка. Это должно оказаться в следующем издании, конечно. — В Томе всё ещё течёт магическая кровь, какую бы фамилию он ни носил, — сказала Гермиона. — Он легилимент, ты дурак, если спишешь со счетов его способность только на основании «чистоты» его крови. Челюсть Нотта напряглась: — Поверь мне, это последнее, что я забуду. А теперь поторапливайся и выбери сову. Жиль подлетел к плечу Гермионы, пока она ходила в поисках совы для отправки письма. Он уткнулся головой в её волосы, а острые когти вцепились сквозь шерсть её школьной мантии. Гермиона ласково потрепала его по голове, объясняя, что ей нужна анонимная сова для доставки, пока Нотт раздражённо притоптывал ногой, скрипя пальцами ног по соломе и высушенным погадкам. Они привязали письмо Нотта к лапе сипухи, а заявку Гермионы — к другой. Сова, одна из принадлежавших школе, ухнула, пока они проверяли неравномерное распределение веса между её лапами. Вскоре она вылетела из больших окон башни и устремилась в поздний вечерний закат. — Ты расскажешь Тому? — спросила Гермиона, когда он закончил. Нотт одарил её взглядом отвращения: — Я не идиот, Грейнджер. Я знаю, что лучше не делать этого. — Ну, теперь ты знаешь, что лучше не дразнить Тома о его статусе крови, — чопорно сказала Гермиона. — Раз уж вы теперь, наверное, кузены. — Половина моего факультета дальние кузены, это ничего не значит, — Нотт закатил глаза. — Есть множество других обзывательств, не касающихся крови, которые я могу для него придумать. — Но ты не станешь, — сказала Гермиона, наклонив голову. — Ты боишься даже громко думать рядом с ним. — Ты дура, что не боишься его. — Мне нечего бояться. С ночи званого вчера Том был более нежным к ней, чем когда бы то ни было. Он без сомнений отвечал на её физические проявления их дружбы, и даже иногда сам устанавливал подобный контакт. Это было мило — Том был милым, — и как бы это ни было неожиданно, она ценила изменения, которые замечала в нём. Может, острые грани его личности смягчались по мере его перехода во взрослую жизнь? Может, это было из-за обнаружения своей семьи, и теперь он знал, что он больше не сирота, не вёл себя как один, ему не нужно было больше цепляться за злость и недоверие, которые сформировались за годы лишений в приюте? Какой бы ни была причина изменений, ей нравилась эта версия Тома. Она не думала, что он может стать альтруистичным и полным всеобъемлющей любви: это было слишком. В настоящем Том был более чутким с ней, более внимательным к её чувствам, а не наоборот, когда Гермионе надо было принимать особенные меры в его присутствии. В прошлом лишь упоминание определённых тем могло сделать его молчаливым и задумчивым на долгие часы. После первого лета, когда Том жил у них дома, обсуждения войны или немецких налётов было достаточно, чтобы отправить его в дурное настроение на весь день. — Ты слишком доверчивая, Грейнджер, — сказал Нотт, разочарованно покачивая головой. — Риддл — слизеринец, это значит, что доверие длится ровно пока это удобно. А удобство не длится вечность. Гермиона не могла заставить себя поспорить с ним: в дебатах о доверии и надёжности она не считала себя достаточно подготовленной, чтобы отстоять свою позицию. Поэтому она прикусила язык, когда они спускались по винтовой лестнице Совиной башни. — Однажды Риддл перестанет притворяться всеми любимым старостой, — продолжал Нотт, расценивая молчание Гермионы молчаливым согласием. — Мы двое знаем лучше других, какой он — на что он способен. Когда он решит предать это огласке, ему больше не будут нужны его инфантильные привязанности, — взгляд Нотта устремился на неё, прежде чем он продолжил. — Он слишком умён, чтобы понимать, насколько они бесполезны в общей картине, по сравнению с тем, насколько важно добиться расположения истеблишмента. Если известно, что в Риддле течёт правильная кровь, хоть и с неправильной фамилией, двери будут открыты для него, когда он научится, как правильно повернуть ручку… Гермиона позволила ему распинаться, решив, что Нотт был идиотом, чьё мнение было не более, чем заносчивое бахвальство. Нотт, может, и мог получить «превосходно», не рассчитывая на правильную группу партнёров или лучших учебных наставников, но это была в равной мере заслуга и уровня его академических способностей, и поразительного отсутствия харизмы. У него была дюжина дальних кузенов, но она не могла назвать никого в их году, кто мог бы считаться его другом. В нём была некая озлобленность — озлобленная одержимость — против Тома Риддла, и он отпускал унизительные замечания о Томе через каждый вздох… Но он всё ещё слонялся по краю группы Тома, потому что не было других людей, которым хватало терпения считаться с ним. Нотт был достаточно жалким человеком, если подумать. Она тоже была не особенно обаятельной, но по крайней мере она могла общаться с другими девушками в спальне, и даже если у них различались приоритеты и личные взгляды, она не вылезала из кожи вон, чтобы убедить остальных, что из-за этого они были морально или интеллектуально неполноценными. Её смущало осознание, что в воображаемом сообществе против Риддла Нотта он считал её одним из учредителей, потому что больше не было никого в «дружественных» отношениях с ним или, вообще говоря, ни в каких отношениях…. Свернув на последний завиток спиралевидной лестницы они с Ноттом врезались в Эдмонда Лестрейнджа, идущего в обратном направлении с запечатанным конвертом, зажатом в кулаке. — Нотт, — сказал Лестрейндж в качестве приветствия, вежливо кивая другому мальчику. Затем он заметил Гермиону, которая стояла слишком близко к Нотту, чтобы списать это на простое столкновение во время обыденной прогулки за почтой. — Что ты делаешь с Грейнджер? Гермиона озабоченно посмотрела на Нотта, прежде чем сказать: — Отправляем письмо. А что? Чем, ты думаешь, мы занимались? Лестрейндж взглянул на Нотта, который был таким же бледным и дёрганным, как обычно, а затем повернулся к Гермионе. Он пристально изучал её лицо. Гермиона почувствовала, как распаляются её щёки от силы его напряжённого взгляда. — Тебе не стоит с ней корефаниться, Нотт, — сказал Лестрейндж. — Ты подашь людям неправильное представление. — Прошу прощения! — встряла Гермиона. — Я могу «корефаниться» с кем пожелаю. — А тебе какое дело? — нахмурился Нотт. — Следи за собой. — Мне-то никакого, — сказал Лестрейндж, пожимая мясистыми плечами. — Но, возможно, Риддлу будет что сказать на это. — И ты пойдёшь и расскажешь ему? — презрительно спросил Нотт. — Ему было бы интересно узнать, — сказал Лестрейндж, и мрачный проблеск злобного ликования вспыхнул в его глазах. — Может, он напомнит тебе тот день, когда тебе было плохо в ванной. Что ты сделал, чтобы заслужить это? Знаешь, мы так и не узнали, что произошло — но если ты волочился за Грейнджер, возможно, будет показательное выступление, и Риддл даст нам места в первом ряду. Он мерзко засмеялся. — Завали ебало, — прорычал Нотт, доставая палочку. — Ты не представляешь, о чём ты говоришь. Лестрейндж достал собственную, и несколько секунд два мальчика смотрели друг на друга, стоя на лестнице в Совиную башню. Гермиона потянулась в карман своей мантии… — Фурнункулус! — Мелофорс! Две вспышки света выстрелили из кончиков их палочек: жёлтая у Нотта и оранжевая у Лестрейнджа. Гермиона наложила невербальное Протего, отбросив заклинание Лестрейнджа в него самого, а заклятье Нотта, устремилось в него сквозь полудюжину ступенек и вдоль стены башни, по которой он сполз оглушённой кучей на пол. — Дуэли в коридорах приводят к наказанию, — сказала Гермиона, на секунду отправляя в Нотта осуждающий взгляд, прежде чем подбежать к Лестрейнджу, падая на колени на пол в основании лестницы. Она проверила пульс на запястье и горле, проверила его дыхание, и затем начала вызывать контрзаклинание на первый из двух сглазов, который привёл к россыпи воспалённых пустул на его коже. — Но раз отправка тебя на наказание будет означать, что тебе придётся отбывать его с Томом… Просто постарайся больше так не делать. — Ты не поменяешь своё мнение? — спросил Нотт, спускаясь по лестнице. Гермиона покачала головой, слишком занятая тем, что вспоминала схемы контрзаклинаний из учебников по защите от Тёмных искусств. Сглаз Нотта был наложен полукругом между двумя вертикальными взмахами, так? А что насчёт Лестрейнджа? Это было два тычка. Как ученик объяснял обращение такого… — Хорошо, — сказал Нотт. — Обливиэйт! — А это было зачем?! — закричала Гермиона, повернув голову через плечо. За ней стоял Нотт с палочкой, устремлённой в лицо Лестрейнджа. — Если он расскажет Риддлу, — сказал Нотт, — это конец нашего соглашения. А я не могу этому позволить случиться. Его брови сдвинулись от концентрации, пока он вычищал последние несколько минут воспоминаний Лестрейнджа — что заставило Гермиону размышлять, где он научился забвению, ведь этого не было в учебном плане Хогвартса. Гермиона понимала причину этого: в книге о легилименции говорилось, что большинству магии, относящейся к разуму, требовалось пройти подготовку в умственной дисциплине, чтобы научиться их накладывать. То, что Нотт умел это делать, было очевидным доказательством того, каким большим преимуществом было родиться во влиятельной волшебной семье. Гермиона не завидовала этому. По крайней мере, старалась. Теория обливиации и изменения памяти обсуждалась в книге по легилименции, которую она одолжила, и она рассчитывала, что сможет наложить заклинание по письменным инструкциям. Она не делала попыток: найти подопытный образец было рискованно, и ей этого, конечно, и не хотелось. Нотту, в свою очередь, очевидно было плевать на риск причинения необратимого ущерба. Нотт быстро взмахнул запястьем, пробормотал: «Коловария», — и проверил свою работу, когда волосы Лестрейнджа стали яркого, режущего глаз малинового цвета, а его брови и ресницы приняли оттенок кукурузно-жёлтого, такого бледного, что они исчезли на его коже. Гермиона медленно, размеренно втянула воздух, её пальцы крепче сжались вокруг палочки. Она видела, что Нотт пытался представить это как «несчастный случай», и хоть она не была полностью этим довольна, она не могла придумать ничего лучше. Принести Лестрейнджа в больничное крыло, может, — но дежурная целительница задаст слишком много вопросов. Гермиона уже обратила эффекты сглазов, поэтому Лестрейндж больше остро не нуждался в медицинском осмотре. Когда она наконец-то достаточно собралась, чтобы заговорить, она сказала: — Я не понимаю, почему кто бы то ни было хотел быть распределён в Слизерин. — Люди не хотят в Слизерин, — буднично сказал Нотт, засовывая палочку в рукав. — Они либо слизеринцы, либо нет.