Нектарин

Скучающий взгляд Дмитрия Сергеевича остановился на приветливых, но совсем пустых глазах очередной Терешковой, которую на Предприятии кто-то не раз ласково называл Катенькой. А кто-то Танечкой, а кто-то — сугубо будничным ТЕР-А1. Имя подошедшей учёного мало волновало, ведь отзовётся, как её ни назови. — Дмитрий Сергеевич Сеченов!.. — начала она привычным слуху роботизированным голосом с очевидной ноткой неиссякаемого оптимизма: — Вас ждут множество вариантов угощений в честь праздника в нашем замечательном комплексе, только взгляните! Первые блюда, вторые блюда, десерты, торты, напитки… Дмитрий Сергеевич, немного озадаченный отсутствием знакомой и очень значимой фигуры в поле зрения нахмурился, и голова его, судя по всему, синхронизировавшись с балетной пластичностью стоящей рядом Терешковой, едва ли сделала полный оборот вокруг своей оси, и тело за ней. Когда учёный подсчитал количество присутствующих, прикинув на глаз, вопрос его по-прежнему оставался открытым. —… Всевозможные фрукты, яблоки разных сортов, Розмарин, Апорт, Антоновка, Славянка, Белый зимний Кальвиль, … — Благодарю, продолжать не следует. Дмитрий Сергеевич, ещё раз взглянув в голубые глаза приветливой Катеньки, Танечки, и ТАР-Ы сугубо первой, ведь по-другому на Предприятии и быть не могло, не слишком заинтересованно взглянул в сторону стола с вышеупомянутыми яствами. Вежливо кивнув рободевочке в качестве благодарности, и проследив за её уплывающей в другую сторону фигурой, Дмитрий Сергеевич медленно направился по направлению в тени, обходя толпу болтающих невесть о чем сограждан. Гул их больше был похож на трескотню лопастей ремонтной группы пчёл, и был удачно пропущен академиком мимо ушей, за ненадобностью. Осматривая помещение в десятый раз, он всё никак не мог найти в массиве коллег Сергея. А Сергей должен был быть здесь, должен был быть в этом самом зале, на этом самом месте. Академик сам видел его со сцены, сам видел, как из толпы всё тех же коллег его цепляло всего одно лицо — всего один, неподражаемый и неповторимый, единственный на всю вселенную, Сергей Нечаев, будто в упор не замечавший Дмитрия Сергеевича у себя под носом. Сеченов тихо вздохнул, найдя себя возле стола с фуршетом и решительно не понимая, зачем вообще он туда подошёл. Может, хотел избавить себя от участи играть с Терешковой в «Снежный ком», а может, потому что надеялся увидеть тут Нечаева, который массивным стволом дуба врос бы в пол прямо перед глазами. Надежды не оправдались, и взгляд упал на усыпанную разноцветными салатами, тарелками, ложками, ножами и вилками скатерть. Первые блюда показались мужчине не слишком мобильными в переноске, вторые недалеко отошли от своих предшественников, бокал с шампанским у него уже был, так что не стоило обременять себя напитками… Десерты, бутерброды… Всё не то. И взгляд упал на одинокий нектарин, лежащий на крохотном блюдце самым непримечательным образом среди садов неестественно яркой виноградной лозы и этажерок, ломящихся яблоками. Он выглядел спелым и сочным, в руке казался достаточно увесистым и притягивал взгляд пестрящей шкуркой, что сверкала в ярком свете комнаты драгоценным камнем. Недолго думая, блюдце с маленьким оранжевым солнцем было бесстыдно украдено Сеченовым со стола. Ускользнув из большой комнаты он глухими шагами поднялся к лифту, нажал на кнопку вызова едва ли, почти условно, и поправил свой галстук, затянув его до стоящего точёным лезвием воротника рубашки. Потом расправил, уже внутри лифта, мимолётно цепляясь глазами за собственную голограмму, у которой почему-то не было ни звука, ни привычной ему очередной воодушевляющей речи внутри. Вместо них были картинки, как будто с фотографий, своё присутствие на которых Дмитрий Сергеевич не очень то и различал. Вроде как, и нос его, и глаза тоже, и галстук с жилетом выглаженные сидят почти второй кожей; а не помнит толком ничего, не видит себя на пустых фотоснимках. Через несколько мгновений подошва его ботинок непривычно тяжеловесно втаптывала ворс в ковровую дорожку, а рука, напротив, вполне себе привычно дёрнула дверь. Не поддалась. Дёрнула ещё раз. Его кабинет не открывался, не впускал в своё нутро, словно заколдованный ларец. Ларец. Ларец в цепях, на дубу, на чёрной горе, на острове Буяне, за семью штормами… Нет, что? Штормами там и не пахло… Или… Ладно. В ларце заяц, в нём утка, в утке яйцо, а в яйце…? Дверь почему-то отворилась сама по себе, и из-за тяжёлой, бронированной махины послышался едва различимый всхлип. Никогда ещё собственный кабинет не казался Сеченову таким гигантским, а самолёты-звери, будто высеченные из мрамора монументально возвышались над человеческой ничтожностью в этом полупустом пространстве. Оно было чужим, как те фотографии, но по-прежнему напористо убеждало академика в обратном. Как давящий на глотку родитель, опекающий сверх меры, как назойливое жужжание роботизированной конструкции, лишь отдалённо похожей на пчелу. Будто бы учёный всю жизнь прожил в этих четырёх стенах, только лишь здесь, от появления на свет, до самой… — Серёжа, вот ты где! Сеченов быстрым шагом подбежал к собственному столу, разворошенному, вдавленному столешницей в пол и виновато окинул взглядом Сергея, курящего третью, судя по ярко-оранжевым бочонкам, валяющимся рядом, сигарету. — Я не знаю. Простите, Дмитрий Сергеевич. Пробубнил себе под нос Нечаев, и переложил с места на место конфеты, лежащие перед ним на столе, затем какое-то неопределенное время апатично наблюдая за меняющимися на фантиках картинками. — Сереженька?.. — Простите меня, Дмитрий Сергеевич. Его губы двигаются невпопад: он уже сказал это, сказал это во второй раз, но рот его продолжает двигаться, будто Сергей намеревался твердить бесконечно. — Всё… Всё в порядке, Сергей. Главное, что ты нашёлся. Академик Сеченов впервые, кажется, столкнулся с такой проблемой — он совершенно не узнавал свой кабинет. Над полками, облитыми глазурью фиксатива для дерева, парили книги; пол был подозрительно похож на шоколадный торт, красный бархат которого пачкал лакированные туфли, а крылья воткнутых в него самолётов напоминали собой раскрошенные в труху вафли. — Курить вредно для здоровья, ты ведь знаешь… Голос Дмитрия Сергеевича, обычно уверенный и поощрительный, сейчас же звучал встревоженно и смятенно. Нечаев думал, что помнит его таким, когда обводил угольком догорающей сигары корявые круги по оси бычков перед собой, докуренных до фильтра, почти вплотную. «П-1, П-2, П-3! Разум заперт изнутри!» — Вот лучше, съешь нектарин… Полезнее будет. Дмитрий Сергеевич заботливо поставил перед Нечаевым маленькое блюдце, в свете которого меркла даже догорающая сигарета, даже неспокойный отблеск звёзд в окнах. Сергей ничего не сказал в ответ, и Дмитрий Сергеевич как-то догадался, что его мальчику, наверное, было нехорошо. Он мог бы напирать и дальше, мог бы выпытывать и расплёскивать равнодушное с виду беспокойство направо и налево, брызгать им, как ошпаренным горящим полимером во все стороны. Но вместо этого он лишь вложил в свою ладонь удобно оказавшийся на столе нож. Блестящий клинок с маленькими зубчиками режет, словно масло. Мягкий, сочный нектарин распластан на тарелке среди капель сладкого сока, сверкающего на аккуратных дольках. Смущённая донельзя алая шкурка брошена поодаль лоскутами тоненькой, вельветовой накидкой в обтяжку мякоти. Дмитрий Сергеевич медленно кладёт нож на ближайшую салфетку, и она тут же пропитывается тёплыми полупрозрачными пятнышками, будто превратилась в ветошь для акварельных кистей. Медленный, соблазнительный взгляд — в тонких, твёрдых пальцах тарелочка переливается перламутром по краям, и в искаженном полу потухшим светом комнате Сергею, кажется, что и она стала невинной жертвой чего-то душевного всплеска в оттенках и цветах. Та половинка, что с косточкой, остаётся целой, вторая же теперь разделена на несколько идентичных в своём ровном срезе кусочков. Один из них оказывается между указательным и средним пальцами Сеченова, в то время как тарелочка любезно подвигается Сергею под подбородок. Нечаеву не остаётся слишком много вариантов действий, поэтому единственным верным он, а точнее перегруженная происходящим ЦНС, принимает приоткрыть рот в немом удивлении. Губы, лишь только разомкнувшись сталкиваются с острым концом маслянистого фрукта — Дмитрий Сергеевич кипуче и участливо смотрит прямо в глаза, потом на то, как полные губы слегка обхватывают сладкую дольку. Краем фаланги указательного чуть подталкивает, Сергею ведь нечего бояться. И он не боится. Медленно, смакуя, он позволяет переспелому фрукту подтаять у себя на языке, дёргая за нитки ментального клубка беспорядочных мыслей. Последний раз, когда Сергей ел нектарины, был, кажется, ещё в другой жизни. Теперь Дмитрий Сергеевич, заботливо утирая ему уголки рта невесть откуда взявшейся салфеткой пряно улыбался, смотря Нечаеву в глотку. Разбухшая, влажная от сока бумажка промачивала щеку и ласкала ямочку над верхней губой — теплое дыхание Сергея на какое-то время перестало липнуть к кончикам пальцев академика. Две половины нектарина отдаленно напоминали Сергею полушария головного мозга, и действиями самого майора в данный момент, очевидно, руководило только правое. Образность и красочность картинок, которые Нечаев видел перед собой, даже с открытыми глазами, не оставляла ему никаких сомнений — он был в бреду. Его дурманил запах одеколона Дмитрия Сергеевича, приятно тянущий в носу болью лобных долей, его глаза слезились от вида нектарина, и он жаждал любого вкуса, кроме той сладости, которая чёрной жидкостью текла ему в рот горькой удушающей массой. Нёбо его вкратце точно впечатывается в меридиан сочных прожилок, а язык сверху вниз ложится на бархатистую шкурку, словно на мягкую, влажную после занятий любовью простыню. Это почти сон на обратной стороне планеты — спать на потолке нельзя, и кровати в Антарктиде, судя по всему, тоже не прикручены к нему болтами, а небо там не стелется перед глазами когда пытаешься со злости выпнуть гравий из-под ног. Одна рука, влажная от терпкого сока, ложится Сергею на щёку, размазывает капли не находя на ощупь кожи, только пушистую бороду, точно мех. Вторая услужливо и заботливо придерживает блюдце, в которое по капельке стекаются все предрассудки и усталость неподконтрольного бреда существования этого мира вне их двоих. Можно было сказать много — но Дмитрий Сергеевич не считал себя змеёй, и Сергея тоже, чтобы плеваться ядом, поэтому на блюдце с периодичностью хаотичного порыва скатывались только капельки сока и слюны. Иногда их слизывал сам Сеченов — когда кончик языка любовно проталкивал оставшийся небольшой кусочек Сергею в рот, а губы оставляли после себя маленькие поцелуи на местах, где раньше были сахаристые, приторные капли. По вкусу этот поцелуй должен был напоминать Сергею грязь. Грязь, похоть, неподобающее гражданину прогрессивной страны Советских Социалистических Республик поведение. Но напоминал только Дмитрия Сергеевича, и летний отпуск, несостоявшийся когда-то давным-давно. А ещё горечь собственных сигарет, шампанское, пузырьками осевшее на губах Волшебника, и переспелость нектарина, перекатывающаяся с кончика языка на нёбо, потом на дёсны и зубы, которые Дмитрий Сергеевич порой задевал пленительным образом, побуждая в Сергее желание наесться этим сумеречным вечером до отвала. О громоздкие, разбитые под потолком стёкла бились редкие отчаянные капли дождя, приводили на ум материальность и смертность погоды за окошком. Можно было закрыть ставни, всего-то, да-да, даже там где их априори быть не могло, но нельзя было закрыть глаза и уши, чтобы отключить осмысление. Дмитрий Сергеевич взял ещё одну дольку, мазнул по подбородку мужчины, и на подушечке его большого пальца сформировалась большая капля. Это был дождь. После, жадно причмокнув, положил ещё один кусочек сладкого лакомства меж губ Сергея, его полуоткрытые глаза через едва ли освещённый кабинет силились достичь лишь одного — запомнить блаженное лицо своего дорогого мальчика. И Нечаев, в самом деле, здорово упростил ему задачу, сжав пальцы своей правой руки на поседевшем затылке. Мягкие, податливые ниточки мясистой дольки были залиты соком между их губ, и на удивление Сергея, это было чрезвычайно далеко от слова «приторно». Зато находилось в опасной близости к словам «чутко», «заботливо» и «любовно», а синонимические ряды, конструкции и неустойчивые башенки можно было создавать из них до бесконечности; главным было после не сойти с них в пропасть облаков. В Антарктиде должен был быть алгоритм падения через облака, да? Маленькая капля потекла по шее Сергея, миновала его яремную вену и была перехвачена липким и паточным, влажным чмоком с привкусом сладкого сока нектарина. Дмитрий Сергеевич думал, что это пресный дождь, или сладкий сок, но когда ему не удалось проглотить каплю, он задумался, на секунду отклеивая своё тело от Сергея. Это была слеза. Во рту заколол какой-то инородный предмет, и в глотку он не лез совсем. Дмитрий Сергеевич, осторожно приоткрыв рот, увидел у себя на ладони маленькую колючую иголку. Сергей упал на колени в ту же секунду, словно разрушенный грандиозной перестройкой монумент, звонко обрушив на окружение мощный всплеск воды весом мускулистого тела. Димитрий Сергеевич посмотрел на свои туфли, и увидел, что кабинет начинает тонуть сверху вниз, и снизу вверх, одновременно. Как если бы в Антарктиде разожгли костёр на потолке, и кипящий бульон запылившихся ледников начал постепенно топить земной шар, начиная с ног. — Дмитрий Сергеевич, простите меня. Сергей шептал надломленно, без остановки; правая рука, хоть это было и неудобно, потянулась под серый льняной жилет, выправляя глаженую рубашку из брюк и старательно ища то самое местечко, кровоточащее черной, Сергею неизвестной, жидкостью. Кисть на левой руке была отсечена полностью. Тело Дмитрия Сергеевича покрылось белесым налетом окаменелости — запоздалый, и от этого не менее безотчетный ужас. Как он мог этого не заметить?! Как?.. Сергей с упоением целовал маленькую непримечательную точку на животе Дмитрия Сергеевича, и точка эта больше напоминала ему мишень, чем родинку или родимое пятно. Он вообще думал, на теле Сеченова не было ни единого изъяна. Ни родинок, ни шрамов, ни веснушек, абсолютное ничего, что могло бы рассказать о его принадлежности к людскому роду, зато могло бы ещё дальше, ещё выше вознести Дмитрия Сергеевича над собственной головой, перекрывая Солнце и Луну его благородным профилем. Как хотел Сергей оторвать её, эту точку, эту ненавистную, злосчастную точку, и пригвоздить к собственному виску, пригвоздить, сцепить пальцы на рукоятке ПМ, чертя из соприкосновения плоскостей полосу навылет. Но не мог. Не мог оторвать, потому что точка эта была частью Дмитрия Сергеевича, частью человека, частью Луны и звёзд, которым Нечаев был предан до потери надежды и возможности к любви. Товарищ Сеченов медленно и осторожно позволил себе дотронуться до мягких каштановых волос Сергея, и рука его была мертвенно холодной, упругой и нечеловеческой. Нечаеву до последнего не хотелось открывать глаза, как будто это значило бы полностью потерять, забыть навсегда лицо и руки Дмитрия Сергеевича, его бархатистый голос и пока ещё тёплую кожу справа на животе. Он не хотел, он не был подконтролен собственному мозгу, ведь в нём уже участливо поковырялся кто-то другой, оторвал всё самое сокровенное и ценное, чем жил последние три года. Когда сознание начало распадаться на куски, а болезненные воспоминания, покидая голову, напоследок, стали втыкать железные шпили в черепную коробку, голос сверху, роботизированный, нечеловеческий и даже не мужской, совсем не знакомый, совсем не голос Дмитрия Сергеевича тихим бархатом заставил Сергея разлепить запёкшиеся чужой кровью веки. — Прости меня, Сереженька, родной… Мягкая кровать, сваренная из клубничного желе отдавила Сергею все кости и затылок, когда он, открыв глаза, увидел перед собой голубое, незнакомое небо. А ещё два парящих в воздухе золотых кольца.