Баллада о блудном сыне

      С самого детства у меня накопилось множество разнообразных наблюдений. Я был чутким ребёнком, как и тогда, так и сейчас. Многое я замечал в людях и это многое мне чаще всего не нравилось. Моя мать, например, была доброй и отзывчивой женщиной. Никогда не паясничала, не говорила, когда её не просят, соблюдала правила этикета и была ещё той хозяйкой в доме. Просыпаясь утром, первым делом она бралась за плиту, потом — за швабру и как по накатанной дальше: стирать, убирать, подметать, вычищать. Она частенько просила меня о помощи.       Ушигомэ-сан — моя тётя — часто вырезала цитаты из газет, а после, когда я приезжал к ней на неделю, читала их, делая акцент на самых, по её мнению, важных. Каждую ночь я выслушивал от неё, что питаться нужно вдоволь, но правильно. Она считала, что приём пищи это самое главное. Не нужно отказывать себе в питании, если на это нет никакой особой причины. Как она мне рассказывала, люди чувствуют сердцем, думают — головой, живут — желудком. Наверное это и так.       Отец же был главой семьи. Приносил достатки в дом, был ответственным и решительным, любил семью. Я никогда не жаловался на родителей. Мне даже с ними повезло. Они почти никогда не ссорились, а если и были мелкие стычки, то почти сразу мерились. Я любил их, а они любили меня в ответ. Мы часто ходили на пикники по выходным, и то время было самое лучшее, что я могу вспомнить. В то время и воздух был чище. Только единственное, что меня раздражало в нашем доме — питание.       Питаться дома вокруг семьи с детства было для меня тяжёлой обязанностью. От воспоминаний об обедах в нашем деревенском доме меня прошибает пот. Вот как это выглядело: в ряд стоят низенькие столики-подносы и все садятся друг на против друга. Когда к нам приходили гости, столиков становилось больше. Вместе с новыми столами появлялся и мой страх перед людьми. Если добавить ещё, что в нашем доме сохранялись старые порядки и пища была всегда одна и та же, о лакомствах, роскошной еде никто и не помышлял, то станет понятно, почему — чем дальше, тем больше домашние трапезы внушали мне ужас. Когда я в полутемной комнате сидел за своим столиком и нехотя запихивал в рот горсть риса, мозги сверлили вопросы: почему люди вообще едят три раза в день? Почему с такими постными лицами? Может быть, принятие пищи — это ритуал? Мне даже приходила в голову мысль, что трапезы — на самом деле моление обитающим в нашем доме духам. Меня запугивали тем, что я погибну, если не буду питаться. «Без пищи человек умирает, человек работает, чтобы есть. Надо, обязательно надо принимать пищу»… Ничего более недоступного разумению мне слышать не приходилось.       Моя мать не зацикливалась на еде и не уделяла готовке особенного внимания. Отец же наоборот — любил вкусно поесть. Мама называла его гурманом, а тот лишь усмехался на такое глупое прозвище. Она даже говорила, что он может поправиться и весить 100 тонн. Папа смеялся и говорил, что настолько не запустит ситуацию. Конечно же, мать не осознавала в том момент, каким дьявольски страшным было её пророчество; в верности его мне не раз пришлось убеждаться впоследствии.       У моего отца со временем появилась третья степень ожирения. На мои расспросы из-за чего он стал таким, мама обычно отвечала, что он заедает свой стресс. Я ей не верил. Как по мне, это бред. Как проблемы в жизни зависят от количества съеденной еды? Или как это количество еды может изменить ситуацию? И если бы было бы всё так просто…       Моё утро каждый раз начиналось одинаково. После умывания я сразу же бегу в комнату родителей. Если быть точнее — прямиком к отцу. Пока мама готовила нам завтрак, я должен проследить, что с отцом всё в порядке. Это уже вошло ко мне в привычку. Отец чаще всего в это время спал и, если это было так, я уходил к маме на кухню. Наши завтраки всегда — сплошные фрукты и овощи. Мама говорила, что так правильно питаться. Я не устраивал скандалов по этому поводу. Уж спасибо, что вообще голодным не оставили. А дальше было самое трудное — попытка поднять отца в сидячее положение. Из-за скопившегося жира его мышцы практически не работали! Ему было сложно выполнять все обыкновенные бытовые задания. Встать с кровати, перевернуться на другой бок, что уж говорить про поход в туалет и простая гигиена. Мама говорила, что мышцы отца не были готовы к такой тяжести, поэтому он не может нормально двигаться. Раньше он пытался выполнять всё сам, (что у него не всегда получалось без нашей помощи), а после стал просто лежать на кровати и не двигаться. Тётя мне рассказывала, что при такой степени ожирения двигаться в принципе возможно, если только очень постараться, но моему папе просто было лень тащить эту тяжесть и он валялся на кровати, ожидая помощи от семьи. И становился я вместе с мамой около кровати, она — справа, я — слева, брали за большущие руки отца и тянули… И никто нам не помогал, мы вдвоем тянули этот груз… Мама однажды так себе поясницу сорвала. А я таким образом мышцы немного подкачал. Хотя большую часть веса поднимала моя мама, а я был так — для подстраховки. Хотя тоже прикладывал не мало усилий. После мы успешно поднимали отца в сидячее положение, он облокачивался на спинку кровати и молча сидел. Ни «доброго утра», ни «спасибо» я никогда от него не слышал. Я вообще даже и не помню, когда он последний раз говорил со мной. Я однажды неудачно пошутил, сказав, что рот отца заплыл жиром и поэтому он не разговаривает, но потом получил от матери за это, и ещё как. Потом чувствовал вину, что сказал подобный бред…       После того, как подняли отца, мама несла в комнату завтрак и кормила его с ложечки. Отец мог только открывать рот и молча проглатывать содержимое. Хоть он и имел лишний вес, отказываться от еды полностью нет смысла. Обычно в это время я сидел рядом с матерью и наблюдал. Молча, внимательно.       Мне действительно стало стыдно за своего отца. Да, я знаю, что это звучит неправильно и глупо. Но он, по словам матери, раньше был спортсменом. Каждое утро он выходил на пробежки по несколько километров, возвращался домой весь потный, уставший, просил воды. Мама ему не отказывала и всегда наливала полный стакан. А после он снова уходил, но уже подтягиваться на турниках. А мама в это время наблюдала за ним с окна, любовалась… А сейчас отец может только безмолвно открывать рот, и то, по командам матери, и давать знаки, когда хочет в туалет. Всё остальное время он либо пялился в потолок, думая о своём, либо смотрел телевизор, ибо заняться было нечем. Когда он перестал вставать с кровати, из-за его долгого отсутствия на работе его уволили. Так он стал безработным… И всю семью тащила моя мать.       Да, я повторюсь, мне действительно стыдно за него, и можете осуждать меня как хотите. За его упитанную рожу, за толстые ноги, как десять моих, за жирные руки, которых он не мог поднять самостоятельно. Но одновременно мне было его очень жаль. Я думаю он всё-таки чувствовал некую вину, но сказать об этом не было сил. Даже его усталые глаза показывали, что ему всё это тоже надоело.       Через некоторое время моя мать не выдержала. Ссоры в доме стали частым явлением. — Ты снова не можешь подняться с кровати! — кричала мать на отца. — Ты, жирдяй, даже сам в туалет сходить не можешь! Ты ничего не можешь. Зачем ты вообще существуешь?       Эти крики я никогда не забуду. И не забуду плачь матери с другой комнаты, не забуду виноватый взгляд отца. Не забуду, как мама, после скандалов, приходила к отцу и извинялась. А тот молча кивал, прощал. И я её тоже прощал.       Но мать, несмотря на то, что понимала, что делает неправильно, продолжала кричать. Часто поднимала руку на отца. Просто из-за того, что он снова не смог подняться с кровати сам. А если он пытался подняться сам, крики всё равно были. Ибо он просто падал на пол. А от туда поднять его куда сложнее, чем с кровати. Мать иногда звала соседей, чтобы ей помогли. Но ей было стыдно просить их каждый раз. Тем более я сам замечал их взгляды.       Взгляды отвращения. Мой отец был отвратительным. Был противным. Я сам это понимал.       Если бы мой отец мог бы спокойно передвигаться сам, я бы не особо переживал, а так… Мне скорее страшно за мать, что поднимает такую тушу. Он супер тяжёлый, даже не представляете как. Мама даже думала пересадить его в инвалидную коляску, но сразу же откинула эту идею, ведь коляска просто прогнется под его весом. А как ещё его перетаскивать?       Когда я приезжал к тёте, всегда рассказывал ей то, что происходит у нас в доме. Абсолютно всё. Она молча кивала на мои рассказы, продолжая накладывать еду. Она часто ругала меня за недостаток веса, хотя, честно сказать, я бы не сказал, что был очень худым. В общем был в норме. Но тёте всегда не нравилось. Обычно когда я заходил за порог её дома, она встречала меня наигранно-удивленным лицом, крича, что снова меня не кормят дома. После вела сразу в кухню и насыпала мне целую гору еды. Я молча ел, благодаря её за заботу.       Приезжал я к тёте не так часто как хотелось бы, ибо мама нуждается в моей помощи. Тётя это понимала и не задерживала меня у себя. Хотя я заметил, что отношения моих родителей с ней были слегка напряжёнными, и это ещё легко сказано. Моя тётя практически никогда не контактировала с ними. И они с ней редко общались. На мои рассказы о ситуации в семье тётя почти никак не реагировала, от силы могла сказать, что ей просто жаль, но не давала никакой особой поддержки или советов. Было такое чувство, что её это не волнует. Даже если это и так я всё равно продолжу её навещать и рассказывать о семье. Всё-таки это единственный человек, который может меня выслушать. Матери от части было плевать, у неё главной заботой был отец… И я не обижался. Ни капли. Да, она проводила с ним 24/7 и не уделяла мне никакого внимания, но я понимал, что оставлять отца без присмотра нельзя.       Мама очень хотела, чтобы папа похудел. Села на строгую диету, так что теперь в её рационе были только салаты, каши и всё в этом роде. Она надеялась, что с помощью диеты отец быстро сбросит вес. Но её мечты не были услышаны, а попытки — напрасны.       Тогда мать пыталась прогнать отца в разные фитнес клубы. Звонила врачам, приглашала их на дом. Они только лишь пожимали плечами, говоря, что его вес не особо изменится, если просто правильно питаться. Нужны физические нагрузки. Тогда мама устроила скандал докторам, что её муж никак не хочет ходить на тренировки для похудения, поэтому нужен другой совет, но врачи быстро поставили её на место, сказав, что это единственный выход. Тогда мама просто поблагодарила медиков и сказала им уходить. Они ушли, хлопнув дверью. После она ещё долго беседовала с отцом, а я в это время стоял за дверью и подслушивал. Мама знала, что я там стою. Все знали. Но отец остался при своём мнении.       Я с ужасом понял, что они оба морально истощены. А мать к тому же и физически.       Я видел как она опускает руки и мне стало не по себе. Мне было страшно.       После начался период жизни, о котором я не особо хочу вспоминать, не то, чтобы рассказывать подробно. Мать не выдержала и перестала следить за отцом. Она ходила только на работу, а после ложилась спать. По дому был главный я. И я не обижался на мать. Я понимал её чувства, я знал насколько ей плохо. Знал, что она устала и надеется на мою помощь. Я не мог ей отказать.       С того времени я сам начал готовить завтраки и следить за домом. Это было весьма сложно, но я быстро привык. Мать никогда мне не помогала. Она даже не ругалась на отца больше, не обращала на него никакого внимания. Когда он подавал ей знак о желании посетить уборную, она не помогала ему встать. Какое-то время я пытался поднять его сам.       Я молча плакал, поднимая отца с кровати. Ничего не говорил, не кричал. Отец пытался мне помочь, хоть как-то отталкиваться. Я понимал, что надорву себе что-нибудь, если продолжу тащить эту тушу. Приходилось звать соседей на помощь. Те с заметным нежеланием помогали. Я благодарил их взглядом.       Такой сложный взрослый период длился не долго. Вскоре отец умер. Прямо на кровати. В той же позе, что и лежал обычно.       Мне было его очень жаль. Судьба поиздевалась над ним как могла. На его похоронах я был единственным, кто плакал.       Смотря на его надгробие я вспоминал фразу, что он сказал мне, пока матери не было дома. — Ты слишком рано повзрослел.       Эту фразу я запомнил надолго.       После его смерти мама впала в глубокую депрессию, даже хуже, чем было раньше. Я знал, что она любила отца. И я знал, что она плакала по ночам от случившегося горя.       В то время я не хотел раздражать её своим присутствием и уехал жить к тёте. Но слишком долго я там не был. Я волновался о матери и её моральном состоянии. Поэтому примерно через месяц приехал снова домой.       Там, кажется, ураган пронесся, не иначе. Предметы разбросаны по всему полу. Обломки и осколки какого-то стекла, куски штукатурки, древесина и другие строительные материалы валялись и тут, и там, мешая пройти. Книжные полки опрокинуты, книги и бумаги разбросаны. Электроприборы покрыты грязью. Ощущается сильный запах сырости и разрушений. Комната кажется заброшенной, холодной и опасной для пребывания. Будто бы какой-то монстр нападет на тебя из угла.       Но когда я зашёл в другую комнату, на полу лежала мать. Вроде бы спала, точно не знаю. Когда я подошёл к ней близко, она заметила движение и сразу подпрыгнула, испугавшись. Увидя меня, она слегка успокоилась и спросила что я тут делаю. Наверное она была не особо рада моему появлению.       Я помог ей убраться, привести дом в порядок. Помыл полы, собрал мусор. Мама, конечно, отблагодарила. Мне её слова благодарности не были интересны.       Дальше сжился с ней. Я до сих пор чувствовал, что она не верит в смерть мужа. Могу её понять. Но жизнь с ней была даже хуже, чем с отцом.       Она строго следила за моим питанием. Утром я должен был выпить стакан воды. Завтрака такового нет, как заметили. Когда я был голодным и лез к холодильнику, она устраивала скандалы. Начинала запугивать меня, что я стану таким же как и отец, если буду есть. Иногда даже кричала, что будет запирать меня в комнате, если я буду пытаться что-либо брать из еды без её спроса. Вы даже не представляете какие крики я выслушивал каждое утро по поводу завтрака. — Ты что, хочешь стать таким же жирным и умереть, лёжа на кровати? — кричала она. — Хочешь пойти по стопам отца?       Я никогда не отвечал на её крики, слушал и уходил. Мне даже хотелось поскорее уехать от сюда к тете, там, где хотя бы как-то питаюсь, но она отъехала тогда в Токио по делам с работой. Мне пришлось мучится с ней долгое время.       Из-за её запретов к еде я стал заметно худеть. Действительно, заметил это сам, когда смотрел на себя в зеркало. Даже испугался, что мне неудобно ложится на живот из-за выпирающих костей. И мама видела как я изменился. Но она осталась при своём мнении.       Мать просто боялась, что я наберу вес и стану такой же обузой для неё как отец в своё время. Я это понимал. Я знал, что она не желает мне зла, а хочет, чтобы я был в форме и не последовал за судьбой папы. Не видел в её переживаниях ничего плохого. Но запрещать мне кушать — перебор. Через некоторое время она вообще с катушек слетела, по другому и не объяснишь. Сама она перестала питаться, и меня в это втянула. Она голодала несколько дней. И говорила, что я должен делать это вместе с ней. Я не понимал для чего нужны именно голодовки. Может всё-таки обычная диета? Это куда лучше. Но мама начала возмущаться, что ты можешь набирать вес от любой пищи, и чтобы этого не случилось, надо вообще не питаться.       Начался очередной сложный период моей матери. Она перестала вообще воспринимать еду как нужное. Могла не есть днями, а только валяться на кровати без сил. И мне говорила, что я должен делать также. Я не мог участвовать в её голодовках, так что ел мало, меньше, чем раньше, но хотя бы питался один раз в день, и то, где-нибудь под кроватью, чтобы не увидела. Самое страшное было то, когда мать попросту перестала покупать продукты в дом. Тогда мне и есть было нечего… Лучше не спрашивайте как именно я переборол этот период.       После мать совсем сошла с ума и начала бояться еды. Не преувеличиваю. От любого её вида она могла заплакать. Её тошнило от упоминания пищи, какой бы она не была. У меня таких сильных проблем не было, но я просто отвык питаться, как бы это странно не звучало. Я уже не чувствовал голода, даже если не ел днями. Мать даже боялась упоминать слово «еда» в своем лексиконе, поэтому просто намекала и говорила мне, что я не должен стать как отец. Она сама боялась набрать вес и стать для кого-то такой же большой проблемой, и большой в прямом смысле. Я понимал её страх, но не принимал его. Полностью отказаться от еды? Это бред. Человек просто погибнет через некоторое время. Мне приходилось брать деньги у мамы с кошелька, покупать еду и кормить маму с ложечки… Да, так и было. Она не могла съесть её самой. Она убегала, пряталась, рыдала и орала, что не голодная. Я всё прекрасно понимал и спокойно к этому относился. После, когда она успокаивалась, я мог её хоть немного покормить. Она плакала, глотая еду.       Через время я наконец добрался до тёти. Рассказал ей проблемы матери с питанием. Она сказала, что эта болезнь называется расстройство пищевого поведения (или сокращенно РПП). Я также поделился с ней информацией, что сам отвык от еды и не особо её желаю. Тётя тогда просто вздохнула и сказала, что я нуждаюсь в лечении. Я согласился, смотря в сторону.       Тогда тётя, узнав о моих проблемах, поселила меня у себя на какое-то время. Начала хорошенько откармливать. Но я обычно отказывался от пищи, ведь не чувствовал нужды в ней. Действительно, за тот период проживания с матерью, мой организм привык к тому, что пищи я получаю в очень маленьких количествах или вообще не получаю. Теперь я чувствовал рвоту, когда тётя готовила мне мои любимые блинчики. Меня начинало не на шутку тошнить, когда она пыталась запихать мне их в рот. Я терпел.       Через время, пока тётя отходила, я придумал выход из ситуации, а именно — начал выкидывать еду в мусорник или кидать в туалет. Однажды тётя про это узнала и наказала меня тем, что заставила съесть целую порцию вареной картошки. На удивление, для меня это было ещё каким наказанием.       Тётя долгое время кричала на меня и говорила, что я сумасшедший. Потом резко поменяла свое мнение и начала винить в моей болезни мать. Я никогда её не винил. Даже однажды устроил ссору с тётей, ведь та очень сильно задела маму.       Дальше всё шло более и менее нормально. Тётя назвала меня больным и посоветовала посетить психолога. Я закатил глаза, ведь в то время думал, что не нуждаюсь в чей-либо помощи. Если захочу сам что-нибудь съесть, то съем, не надо меня заставлять. И давится едой мне совсем не хочется.       Тогда тётушка отослала меня жить к матери, сказав, что я уже не тот, кем был раньше. С этим я согласился и молча уехал домой. Тётя провела меня строгим взглядом.       Вернувшись домой я понял, что лучше бы этого не делал. Встреча с матерью после долгой разлуки не была любезна и драматична, как в большинстве случаев. Зайдя в дом, первым делом я заметил несколько бутылок дешёвого сакэ на полу. Пустых. Мать в это время смотрела телевизор, не замечая прибывшего гостя. Я мрачно глянул на состояние дома. Состояние критичное. Надо убраться.       После уборки я попытался завести разговор с мамой. Та лишь орала на меня, что я не должен был приходить и пыталась выгнать меня из дома. Я спросил у неё из-за чего она начала пить, но она ничего не ответила и в пьяном бреду ударила по плечу. В нашем доме насилие было редкостью. Это, кажется, был первый раз, когда она вообще подняла на меня руку. Плечо не особо болело, скорее болело сердце. Я ведь помню, что она раньше была другой. Пока меня не было дома, она успела потратить все свои сбережения на алкоголь. Я, ничего не сказав, шустро убирал дом под её монотонные крики.       И такая ситуация продолжалась не долго. К счастью или к сожалению — сам не знаю. Терпеть очередные выходки мамы у меня не было сил. Утром она всегда бралась за стакан с алкоголем, вечером — за бутылку, ведь было лень доставать посуду. При этом, давясь этим пойлом, кричала на меня, что я у неё оказывается плохой сын. Я старался не мешать ей ругать меня, тихонько подметая комнату рядом.       Дальше — хуже. На её крики прибегали соседи. Вызывали полицию, ссылаясь на громкие звуки в позднее время. Когда я просил маму успокоиться и не кричать, она будто бы делала мне назло, поднимала на уши весь район. Иногда ударяла меня по спине или голове, куда попадёт бутылкой. Кулаками била редко, наверное не хотела сделать себе больно. Когда я умолял её остановиться она через слёзы кричала, что я очень похож на отца и она не хочет меня видеть. Я соглашался с ней, принимая удары.       Однако принимал удары я не долго. В один прекрасный момент я проснулся и заметил, как мама копошится в моих вещах. После вопроса: «Зачем ты это делаешь?» мама ответила, что я переезжаю в более лучшее место. Сначала я было подумал, что она отправляет меня жить к тёте уже навсегда, и даже в какой-то степени был рад такому исходу. Когда я понял что к чему, было уже поздно. Что-то во мне оборвалось в тот миг. Уже потом, гораздо позднее я понял, что именно тогда передо мной разверзлась пропасть, в которую я до сих пор продолжаю лететь.       Мой последний вопрос матери был: «Почему?»       Та, быв ещё в трезвом состоянии, ответила, что такова моя судьба и я не должен судить её. Тогда я понял, что с ней больше не о чем разговаривать и ушёл.       Ушёл в место, называемое приютом.       В приюте дела обстояли не лучше. Я бы предпочёл даже остаться дома, чем находиться здесь. Внешне, когда я впервые увидел приют, я удивился этому месту. Выглядело оно в чересчур аварийном состоянии, и я не могу описать по-другому. Я даже сначала не поверил, что это действительно приют, а не какая-то тюрьма. Моя мать зашла внутрь, и как я понял, направилась в кабинет директора. В это время я стоял на улице и ждал указаний. После, как она вышла, ко мне подошла какая-то женщина и миловидно поприветствовала. Изначально я испугался её и не знал как надо себя вести, чтобы не показаться совсем неумехой и балдой. Она заметила мою тревожность, но вместо криков или смеха присела на корточки рядом; взяла мои ладони к себе в руки и сказала, что теперь приют — мой новый дом. Я отогнал накатывающий, будто на волны берег, страх. Она сразу повела меня внутрь моего нового «дома», а я неуверенно следовал за ней по пятам, чтобы случаем не заблудиться. В скором времени я узнал, что её звали Ичика.       Меня довели до моей комнаты. Ичика рассказала мне, что там я буду спать и проводить большую часть своего времени. Я поблагодарил её за информацию и уже хотел было заходить внутрь, как она смутно сказала, что меня там уже заждались. На вопрос: «кто именно меня ждёт?», она пробормотала, что это мои одногруппники. Я очень стеснялся заходить туда, но мне пригрозили, что если не зайду, меня выгонят на улицу. Я удивился, но спорить не стал.       Зайдя в комнату, меня первым делом представил преподаватель. Сказав моё имя и возраст, (только вот возраст, собственно, зачем?) повисла гробовая тишина. Я хотел сквозь землю провалиться в тот момент. Девочки и мальчики разных возрастов пялились на меня глазами, будто бы вовсе не человека увидели. После той тишины последовал тихий шепот, на что я только поджал губы. Все начали шушукаться, переговариваться, некоторые даже смеялись, показывая на меня пальцем. Я не совсем понял, что я сделал не так. Я должен был сам представить себя группе? Или я по внешности какой-то очень смешной? Я потянул преподавателя за рукав, ведь понял, что больше не выдержу этих недовольных взглядов и тот показал на кровать у правой стены; мне сказали, что там моё спальное место. Я кивнул головой в знак согласия и направился к своей кровати, ловя на себе отвратительные взгляды. Я не подавал виду, что очень волнуюсь и молча сел на кровать, пытаясь не глядеть на одногруппников. Где-то в другой части комнаты я услышал тихое хихиканье.       Моё первое пребывания в приюте прошло более и менее гладко, если не считать мерзких взглядов, что я заметил на себе. По крайней мере по сравнению с остальными днями, первый день в новом «доме» был просто сказкой. Я ни с кем не познакомился, ведь в то время все уже разобрались попарно или на группы, но тогда я просто смирился с тем, что буду один. Потом моей преградой к счастливой жизни стали завтраки, обеды и ужины. Когда меня повели в столовую, я удивился её размеров, но ничего не сказал. Учителя посадили меня за стол и дали целую порцию манной каши, хлеба с маслом и какого-то чая (хотя он был больше похож на воду из лужи). Я долго смотрел на еду перед собой и сказал преподавателю, что не голодный и съем порцию потом. На меня накричали и сказали, что приют тебе — не дом, надо соблюдать тут все правила и не спорить с учителями. После я всё ещё долго глядел на тарелку, взял ложку и всё быстро съел на лету. После приема пищи я сразу попросился в туалет и мне его показали. Зайдя в кабинку, первым делом я присел на колени и засунул два пальца себе в рот. В доме тёти я часто занимался такой «процедурой», а вернее выблевывал только что съеденную пищу. Даже не знаю, когда именно вошло мне это в привычку. Съев абсолютно любую еду, какой бы она не была, я почти сразу бежал в туалет. Иногда пальцами было невозможно вызвать рвоту и тогда на помощь приходили любые длинные предметы с наконечником: зубная щётка, как вариант, иногда гелиевая ручка (я боялся, что она каким-то магическим образом прольётся мне в рот, так что я использовал её в крайних случаях), рукоять ножа (да, вам не послышалось! Знаю, что звучит абсурдно, но иногда, когда не было более подходящих предметов рядом, приходилось и на такое идти, хватаясь руками за лезвие, а его обратной тупой стороной — ко рту) и тому подобное. Когда мне приходилось выблевывать еду вне дома, была весьма сложно вызвать рту. Я расцарапывал себе горло, сам того не осознавая, так что часто мне приходилось выблевывать одновременно с кровью, что не на шутку пугало. Мать видела как я этим занимаюсь, но ничего не говорила. Наверное я делал правильно. Я посидел в странной позе над унитазом минут 5, а после какой-то мелкий пацан постучался в кабинку. Всё, что я сделал — ласково, почти по женски попросил прощения и вышел из уборной. Малец тогда кинул на меня косый взгляд.       Следующей проблемой для меня оказался сон. Я совсем не хотел ложится спать так рано. Когда всю мою группу завели в комнату, мои одногруппники сразу легли по кроватям. Я тогда не понял зачем и сделал также, как и они. Когда выключили свет, я осознал, что настало время для сна и мне придётся просто лежать, глядя в потолок. Через время зашла какая-то женщина (к тому времени я не знал про существование «крыс» и ночных проверок) и начинала обходить каждую кровать. Когда она подошла ко мне, она закатила глаза и приказала мне встать с кровати. Я в недоумении послушался женщину и она больно схватила меня за руку и повела из комнаты. Когда я шел, я всё ещё замечал на себе взгляды.       Я не побоялся спросить куда меня ведут. Женщина спокойно ответила, что меня ждёт наказание. Я сразу испугался и спросил какое. Учительница брезгливо сказала: «Ах, ты у нас ещё зелёный» и рассказала мне о правилах приюта подробно. Я слушал её внимательно. — Вставать надо чётко по командам учителя в 9 утра. Хочешь спать, не хочешь, ты обязан встать, — рассказывала мне женщина, всё ещё ведя куда-то. — Ко сну такое же отношение. Если заметят, что ты не спишь в нужный час, тебя ждёт наказание, — она оглянулась на сзади идущего меня. — Ну, как и сейчас случилось, собственно.       Я молча слушал её слова, пытаясь вникнуть в содержимое. Вскоре я понял, что раньше был прав. Не какой это не приют, а действительно тюрьма. Иначе как объяснить эти правила? Разве в обычных детских домах должно быть такое? Почему здесь к детям относятся как к скоту? Мы заслужили подобное?       В тот день я просидел в запертом подвале несколько часов. Сколько именно? Не помню. Знаю только, что долго. Ибо мне резко захотелось в туалет и мне пришлось отсчитывать секунды до моего «конца».       Второй день в приюте не особо отличался от первого, если не сказать — вообще отличий нет. Не знаю только к лучшему ли это. Просидел я снова один, ловя на себе мерзкие взгляды. Даже ночью чувствовал их.       Через некоторое время я свыкся с правилами приюта. Быстро подстроится под его законы и пытался их соблюдать, насколько бы абсурдными они не были. Появился я в приюте где-то весной, вроде бы в апреле. Ох, какое же сложное время было!       Подцепил я, значит, ветрянку. Проснулся с температурой, весь уставший. Гляжу на себя в зеркало и бац — понимаю, что весь в красных пятнах. Стоял я перед отражением своим и поверить не мог, что заболел такой дрянью. Дети начали бояться ещё больше, чем раньше. Обзывали меня заразным и говорили не подходить. Да я и без ваших криков не ногой к вам!       Преподаватели, увидя меня, сразу повели в мед.кабинет. У нас он был на первом этаже, в самом конце здания. Шёл я туда, молча, глядя на пол. Даже смотреть на своё тело страшно было. Весь в какой-то красной сыпи, что чешется так! А мне говорят: «Не чиши!» А что делать, если очень хочется?       Зашёл в кабинет, а там сидит женщина (я бы сказал уже старуха), заполняет какие-то документы. Заметила меня, так сразу воскликнула (наверное от страха увиденного) и повела сразу на койку. Ну, я лёг, не зная даже зачем, а она сразу начала пичкать меня разными таблетками. Всё, что я тогда мог делать — лежать и глотать препараты. Потом, после какого-то обследования (мне просто померили температуру и осмотрели тело) окончательно дали диагноз. Результаты показали, что я болею ветрянкой и оставили меня лежать на кровати в мед.пункте. Проведённое там время меня даже радовало. Кормили меня, на удивление, не так часто, да и в кабинет редко заходили меня проведать. Большую часть времени я проводил сам, это одиночество докучало, но мне было куда легче без своих одногруппников. Самое страшное началось тогда, когда ко мне пришёл доктор с зелёнкой! И те, кто когда-либо болели ветрянкой, знают, что со мной делали.       Каждый мой волдырь на теле, что безумно чесался, начали покрывать зелёнкой. Говорили, она помогает. Я сначала подумал, что они шутят, но когда заставили раздеться до гола понял, что шутом тут оказался только я. Меня с ног до головы покрыли зелёнкой и был я как лягушка какая-то! Весь в зелёных точках. Запрещали трогать сыпь и ни в коем случае не чесать. Я, конечно, ослушался и чесал всё что можно и не можно вдоволь. Начесался так, что потом мне устроили выговор. Никогда не забуду эти крики.       Было всё так классно до поры до времени. Когда меня отправили снова к одногруппникам я чуть не обезумел, честное слово! Так мало того, что я вообще предпочитал бы не находится рядом с ними, так я весь, мать его, зелёный! Зашёл я в комнату и на меня снова все пяляться. Меня обходили стороной и говорили, что я принёс заразу в приют. И ходил я весь зелёный долгое время! Какое-то время пытался стереть зелёнку, но ничего не получалось. Тогда я смирился и ждал, пока полностью выздоровею.       Я вообще был слабым ребёнком с детства. Любые болезни для меня, даже самая простейшая простуда была чем-то серьезным. Родители говорили, что у меня слабый иммунитет и я должен следить за своим здоровьем и беречь его. Я часто пил витамины даже тогда, когда не болел, просто для того, чтобы поддерживать свои силы.       Болеть я не любил, а поход к врачу для меня равнялся пинку в живот. Я всегда боялся врачей. Хотя они вроде бы делали добро и помогали мне, я не мог выбросить из головы мнение, что всё-таки в них скрывается что-то действительно дьявольское. Медицина для меня была вообще неизведанным термином. Я не мог её ни понять, ни объяснить (если честно я даже не пытался), но страх перед ней действительно сковывал. От посещения областных и не только поликлиник по спине бежали мурашки, а взгляд метался из стороны в сторону. Руки ненароком дрожали перед входом в больницу, а ноги не хотели двигаться, а если и хотели, то только в обратном направлении домой. Мама никогда не понимала моего страха к докторам, но мне и не надо, чтобы она понимала, ведь всё равно ничего не сделает. Когда я заболевал какое-то время отсиживался дома и лечился сам, но если было действительно что-то серьезное, что подвергало мою жизнь великой опасности (ну например температура под 40°) то приходилось приезжать к врачу. По дороге туда я сгрызал все ногти за раз и продумывал все варианты событий, что могут произойти. Ведь врачи для меня — нелюди. Не знаю как объяснить эту дикую неприязнь. Что-то скрывалось в них такого, отчего волосы вставали дыбом. Возможно из-за того, что обычно доктора предлагали лечение, что сопровождалось разными уколами и капельницами… что я не особо любил, и это ещё легко сказано. По необходимости мне прописывали уколы и когда я слышал это слово, я чуть ли не падал в обморок от страха. Врачи же с улыбкой говорили, что это не больно и нет смысла переживать. А когда мне впервые его сделали я понял, что меня снова обманули. Потом появилось мнение, что большинство врачей — брехуны, и не стоит им доверять. Какое-то время я даже не принимал лекарства, что прописал педиатр, ведь думал, что это яд и таким образом он хочет, чтобы я поскорее умер… Ну, тревожненьким я был пареньком, ничего не сказать.       А пребывание в больнице было самым страшным событием в моей жизни. Был я там единожды, но уже успел понять, что туда я никогда больше не приду, даже если буду присмерти. Страх перед больницами был таким сильным, что я ревел и устраивал скандалы родителям, а они только кричали, что хотят мне добра. Около месяца я был в больнице, и на протяжении его мне делали капельницы. «Как комарик укусит», говорили мне. Ну-ну, скорее не комарик, а какая-нибудь акула или тигр… После этого «укуса» рука болела несколько дней, я даже пошевелить толком не мог.       А вот лечение в приюте было одним удовольствием. Об уколах и всего, что было связано с иглой даже не упоминалось. Всё, что я принимал — большое количество таблеток. И лежать в мед.пункте — лучшее времяпровождение. Куда лучше, чем сидеть в дыре, тем более со своими надоедливыми одногруппниками.       Также у нас были дни для проведения периодических осмотров. В месяц (чаще всего для этого выделяли время в четверг или воскресенье) нас по одному заводили в мед.пункт и раздевали до гола. Проверяли каждую косточку, родинку, каждый волосок. Не знаю для чего была эта супер проверка, но я ничего поделать не мог. Вся эта процедура не была длительной, однако нуждалась в тщательном внимании от всех присутствующих: старая бабка лет восьмидесяти и молодая девушка (видимо, её помощница) лет двадцати. Кроме осмотра тела визуально, одной из главных процедур было взвешивание. Для меня это никогда не было как таковой проблемой, но мне всегда твердили, что я вешу меньше, чем нужно для моего возраста. Чуть ли не хотели давать мне порцию в столовой больше. Я бы такого не вытерпел. Что уж говорить про другие процедуры! Проходил я множество врачей: окулисты, зубные, дерматологи и тому подобное. Я был не против, чтобы меня обследовали, однако нормально ли то, что осмотры делает один человек? Как может одна старая бабка знать столько направлений в медицине? Разве можно сразу иметь несколько специальностей, тем более так хорошо их знать? У меня появлялись сомнения, что у врачей в приюте даже нет свидетельства об окончании медицинского университета, что уж говорить про грамоты, сертификаты и прочую макулатуру. Не думаю, что тут присутствуют гении со званием бакалавра или хотя бы магистра. Уж надеюсь они хотя бы 9 классов закончили.       Следующие дни были куда легче, особенно после появления Клама. Я много думал насчёт того дня. Первое время мне казалось, что мне на редкость повезло: познакомился с замечательным малым, отличным пареньком. Однако, отягощенный комплексом страха перед людьми, я потерял бдительность. Скажу не таясь: я ведь совершенно боялся с ним общаться. Скованность, робость, безответная тревога, страхи почти доводили меня до безумия; я забывал здороваться с преподавателями (о том, чтобы общаться с одногруппниками уже и речи нет), часто сидел у себя в мыслях и не реагировал на окружающих, а после с недоумением смотрел на них, не понимая, чего они от меня хотят, становилось страшно, когда кто-то обращался ко мне за просьбой, ведь я переживал, что снова сделаю всё не так как надо. Вот так и сложилось, идя я куда-то вместе с Кламом, сразу становился более уверенным в себе, а вот без него я был никем. Меня попросту не замечали, но я не жаловался!       Вокруг моего товарища всегда было большое количество людей, что хотели с ним поговорить. Сначала я не понимал почему он набирает свою популярность настолько быстро, но вскоре осознал, что он изначально был знаменитым. Считайте звездой нашего приюта. О нём знали все: другие группы, уборщицы с верхних этажей, (а мы были на первом), даже поговаривали, что директор знал его, чуть ли не самолично. Я даже себе малевал смешные картины в голове, как Клам, озаряя своей беззаботной улыбкой, пожимает руку директору, обсуждает с ним бытовые темы и затрагивает глобальные проблемы, попивая недавно заваренный кофе. Что-то было в Кламе то, отчего все постоянно бегали за ним, как за последней надеждой.       В первый день появления в приюте Клам стал чуть ли не любимчиком всех преподавателей. Я был удивлен тому, как у него подвешан язык. Склад ума тоже не мало поражал. Я даже не знаю как объяснить! Он был самым умным в нашем приюте. Его голос был тихим, едва слышен, но каждое слово звучало как должно. А улыбка его была как дверь в длинном темном коридоре. То, к чему все тянулись. То, в чём все нуждались.       Далее и Клама настигла хворь. Только, вот, не помню какая именно. Во время его отсутствия я молился о его выздоровлении и надеялся, что скоро появится возможность его увидеть уже в добром здравии. Однако судьба была жестока к Кламу до конца. Болезнь его всё обострялась, и не прошло и десяти дней с тех пор, как он стал принимать лекарства, а его состояние стало таким, что сегодня-завтра мог наступить конец. Но, даже тяжко страдая, он ни на мгновение не забывал о своём оптимизме. Я даже слышал, как сквозь стены мед.пункта прорываются фразы больного, что тот не намерен болеть дальше и хочет поскорее встать в строй. Я был рад, что у него такая цель и через время он всё же выздоровел. На следующей день после выздоровления Клам вдруг, под влиянием какой-то мысли, упомянул свою семью в нашем разговоре. Как выяснилось, мать его умерла от болезни, а отец, не выдержав, просто ушёл из семьи после смерти любимой. Клам с таким спокойствием рассказывал своё прошлое, что я даже думал, что он приукрашивает истории, чтобы его пожалели или как-то поддержали.              Много мыслей. Слишком. Я не любил это чувство. Когда ты сидишь, как околдованный, думая о своём. Ведь кроме прошлого у меня не было никаких других воспоминаний. Я скучаю за мамой. И за папой тоже. За всеми скучаю. Однако всё, что мне остаётся — сидеть в этом забытым богом месте и ждать, пока не настанет мой час и за мной не придут.       Мне страшно. Почему-то кажется, что даже сейчас на меня кто-то пялится из угла или щели. Успел я развить паранойю, конечно. Теперь везде мерещится, что за мной пристально наблюдают, чуть ли не записывая каждое моё действие: от громкого вздоха до постукивания пальцем по подбородку.       Резко я услышал открывание входной двери. Я встрепенулся, будто ужаленный, сжимая все мышцы до судорог, подхватил дневник, что был на столе и сразу спрятался за стенку.       Это не учитель.       Ведь я могу различить их шаги даже по одному шороху.       Человек, что вошёл в сарай, инстинктивно остановится перед преградой в виде коробок. Я прислушался, стараясь не дышать. Ведь кто бы это не был, его надо остерегаться.       Этот кто-то зашёл дальше, делая устойчивые и короткие шаги, будто боялся ненароком упасть. Дальше грохот — что-то упало на пол. И этот источник звука был действительно тяжёлым, ведь пол слегка завибрировал. Или мне так казалось? Я крепко держал дневник в руках, готовясь если что напасть первым. Кто знает, что за гость решил меня навестить?       Неизвестный прошёл дальше, и его шаги с каждым разом становились всё громче и громче. Тогда я с горечью понял, что идут именно ко мне и надо быть начеку. После осознал, что если нанесу какие-либо увечья любой тяжести, то за это могут вообще выгнать из приюта. «Тогда может есть смысл не применять физическую силу, а просто напугать его? , — я глянул на свои дрожащие руки и сошёлся на мнении, что уж лучше просто напугать пришедшего, чем бить. Потом мне ещё отвечать за его травмы.       Незнакомец подошёл так близко ко мне, что у меня аж сердце затрепетало. Я зажмурил глаза и рывком выпрыгнул из-за угла, крича во всё горло. Человек рядом испугался и с грохотом повалился на пол. Я приоткрыл глаза. — А?! — спросил я, глядя на гостя. — Твою мать, зачем так пугать?       Я выразительно поднял брови, склоняя голову в бок. И вот его я так боялся? Вот эту малявку? — Ты кто такой? — кратко спросил я.              Незнакомец поднялся с грязного пола, потирая отбитый копчик. Я почувствовал некую вину и спрятал дневник за спиной. — У меня к тебе такой же вопрос, — мальчик лет пятнадцати с острыми чертами лица и шрамом на подбородке нахмурил брови. — Обязательно так сильно пугать? — Ээ, — я виновато опустил голову. — Прости, ты не ушибся? — Ушибся, конечно, ты сам не заметил? Ах, чёрт, у меня синяк на спине будет теперь! Или на заднице! Ну и за что, спрашивается? — А чего ты сюда так рано пришёл? — я грозно глянул на паренька. — Сейчас утро, я уверен ещё нет 9 часов. Тебя тоже наказали и отправили сюда? — Не-а, я сбежал, — парень пожал плечами. — Мне надо забрать от сюда свою вещь, что вчера забыл. Просто если не заберу сейчас, тут потом соберётся много людей и мне будет как-то сложновато выполнять свои долгие мучительные поиски, — незнакомец закатил глаза, а после резко сделал серьезное лицо. Почему-то оно сразу показалось смешным. — Ты не видел тут маленькой книжки? Это мой личный дневник.       Я склонил голову на бок. — Это ты Митукото? — спросил я, не веря глазам. Я думал он будет маленьким запуганным малым, а оказался достаточно дерзким и каким-то чересчур импульсивным. От его взгляда веяло какой-то сильной злобой на весь мир. — Ну я, и что с того? — парень поставил руки в бок. — Так ты видел или нет? — Ты наверное про это…       Я показал Митукото его дневник и тот сразу обрадовался, будто только что не проклинал меня у себя в голове всеми матами, что знает. Я удивился его быстрому изменению настроения, но виду не подал. — Ура, спасибочки, — он набросился на меня своими удушающими объятиями, отчего я чуть ли не упал назад на копчик, повторяя судьбу Митукото. — Чего это ты тут сидишь один? — Я отсиживаю тут своё наказание.       Парень удивился. — Ну ты и придурок, — захихикал он. — Почему не сбежишь? Тебя не заперли тут, значит в любой момент можешь уйти. Вот видишь, я же сбежал! — За побег наказание ухудшиться в разы, — я слегка помутнел. — А ты как сбежал-то? — С окна выпрыгнул! — начал хвастаться Митукото. Я вскоре понял, что он не только импульсивный, но и к тому неадекватный. — Я нахожусь на втором этаже! Открыл окно, пока никто не видел, и упал на вчера приготовленный мною сугроб! Вообще не больно, только очень холодно.       Я чуть ли не поперхнулся. «Что он вообще творит?» — Ты ненормальный! — крикнул я. — Как можно с окна сигануть? А если сломал бы что-нибудь? — Ну, — парень задумался. — Я о таком ещё не думал… Ну, сломал бы что-то, поставили бы гипс, делов то!       Я обеспокоенно глянул на собеседника, думая, стоил ли вообще с ним говорить. Сейчас он посоветует мне съесть дохлого голубя с улицы, спрыгнуть с крыши, сделав сальто, и прочие бредовые задания. И скажет на это, что-то типа: «Ну, не думаю, что ты умрёшь! А если и умрёшь, ну, делов то!» — Так, пойдем со мной. Я тебе покажу сугроб, на который свалился. Он огромный! — парень начал показывать руками насколько великим был сугроб, чуть не попав мне в глаз.       Я сразу начал отнекивается и говорить, что лучше посижу тут спокойно. Ведь если Сакура пойдет забирать меня, а меня, собственно, нет, начнётся ненужный никому скандал. Однако не успел я покорно сесть на диван, как Митукото рывком взял меня за запястье и повёл из сарая. Я начал кричать, что не хочу уходить, но ему было плевать на мои возмущения. Тот лишь устало зевнул, вытаскивая меня из моего места отбывания наказания.       Через время мы вышли во двор, усыпанный снег, и только тогда я понял почему буллят этого Митукото! Я бы тоже начал бы его буллить, познакомившись с ним чуть пораньше.       А парень рядом лишь глянул на меня с каким-то необычайным азартом, беззаботно улыбаясь по самые уши.       «Следующим не твой дневник окажется в туалете, а твоя голова. Клянусь, Митукото. Своими собственными руками утоплю тебя», — думал я, направляясь за пареньком.       Снег упал мне за шиворот и я инстинктивно встрепенулся, неохотно продолжая идти.       «Заболеть мне ещё не хватало»