Анфилада лингвистических тупиков

Авантюрин был готов к тому, что комната вживую никак не отличается от той, что была на фотографии. Голые стены без обоев, кровать-полуторка, разбитый лакированный шкаф цвета дубового, обклеенный наклейками из детского мультика, тумбочка в три мелкие полки и книжки по биологии, оставшиеся от предыдущего владельца на подоконнике. Рядом с ними сохнет герань, а пластиковыми окнами даже не пахнет — от сквозняка не спасает двойная рама и прибитая намертво форточка, которую в своё время он обязательно оторвёт, чтобы блевануть хорошенько от тяжести жизни нерадивой. — Наша хозяйка-бабуля живёт в соседней квартире с шумными соседями, чтобы контролировать их неугомонность, — хихикает Топаз, облокотившись на дверной косяк, пока Авантюрин изучает паутину в дальнем углу и слой пыли на тумбочке. Потолки в три метра, деревянные полы, что скрипят в отдельных местах, и плед с медведями, прячущий отсутствие постельного белья на кровати. Розетка одна на всю комнату, придётся покупать удлинитель — красота. — Но здесь четыре комнаты, — отвечает без энтузиазма. В тусклом свете настольной лампы, сбежавшей из мультиков Пиксар, его клонит в сон, а тело наконец намекает на усталость ломотой и тяжестью. — Я живу в зале со Счетоводом, — порося всё ещё сидит на её руках, словно мягкая игрушка, и голосу не подаёт, — в соседней комнате живёт Веритас, а в той, что напротив, — указывает на дверь, обклеенную зелёными светящимися звездочками, — девчонка, что вечно на гастролях со своей бродячей труппой, она там звезда какая-то, даже имени своего не говорит, а то вдруг сольём в сети. Своеобразная, — но Топаз не лучше. Она улыбается слегка снисходительно, шмыгает носом, видимо, от недолеченной простуды, что поселилась также на губах, и осматривает пустое глухое пространство теперь чужой комнаты с некоторой ностальгией, словно здесь жил кто-то шебутной, но жутко важный. — В объявлении говорилось, что с животными нельзя, — упрекает Авантюрин, отставляя чемодан в угол между кроватью, у правой стенки, и шкафом. Отсутствие зеркал угнетает, вязаные занавески на перекладине для штор кажутся розыгрышем. Он открывает дверцу шкафа, ручка которой остаётся у него в тот момент, когда сама дверца падает на пол с грохотом. Смотрит секунд десять на то, как та опирается на его колени, и выкладывает из карманов кошелёк на полку в шкафу, ключи, что больше ничего не откроют, и футляр с наушниками. — Счетовод — не животное, а член семьи, не обижай его, — усмехается Топаз, хотя сама не слишком весела от такого-то замечания. Гладит свинку по макушке, а та хрюкает в ответ и кряхтит. Шум никого не напугал, даже больше — они были готовы к этому с самого начала, но предупредить — не, не, неинтересно. — Понял, принял, обработал, — отвечает фирменной улыбкой Авантюрин, убирая дверцу в сторону, и садится на кровать, чутка пружинит, а та не поддаётся, потому что каркас из дерева. Пальто оставил в коридоре, длинном таком, мутном, под потолком которого висят верёвки для белья, которыми никто не пользуется, а в шкафах лежат старые газеты и листовки, которые собирались исключительно с благой целью: на случай, если вдруг туалетка реально закончится. Там же, рядом с уже не белыми кроссовками Рацио, Авантюрин оставил обувь — всё равно красть нечего, кроме почти пустой пачки сигарет и жутко дорогой зажигалки, но её не жалко. — Ты кушать хочешь? Могу поделиться ужином, — проявляет гостеприимство Топаз из вежливости и желания казаться дружелюбной, но Авантюрин отвечает ей твёрдым отказом, даже резким, но тут же смягчает тон и просит закрыть дверь с той стороны учтивым: — Я бы лучше поспал, — Топаз пожимает плечами, виртуозно заворачивает за угол, скрываясь из виду, и толкает ногой дверь с трещиной посередине, пока та не щёлкает. Авантюрин наконец расслабляет мышцы лица — левый глаз слегка дёргается — мрачнеет и смотрит на новую комнату исподлобья, долго так, вдумчиво, словно находится в музее, созданном для него одного. Снимает перламутровые очки, оставляет их на тумбочке, облизывает губы, покусывает нижнюю с внутренней стороны. Тишина действительно раздражает, но подключить музыку в колонку — всё равно, что поссориться сразу со всеми, ведь если шумные живут под строгим надзором в соседней квартире, значит, в этой все ведут себя уважительно к чужому личному пространству. Да и время позднее. По правде говоря, Авантюрин схватился за это объявление в одном из городов необъятной России, где его теперь точно не найти, только потому, что слишком много смайликов радуги было добавлено в текст. Ну и цена, конечно — ценник мелкий. В личной переписке с Топаз, которая, похоже, отвечает за расселение, коммуналку, график уборки общих территорий и сохранность личного имущества каждого жильца, он понял, что именно здесь ему действительно не придётся скрывать свою ориентацию. Стена возле кровати кажется чересчур тонкой, словно её поставили специально, чтобы из одной большой комнаты сделать две поменьше — Авантюрин слегка давит на неё рукой — гипсокартон без намёка на внутреннюю опору — а за ней комната этого Веритаса Рацио — есть желание постучаться к нему прямо сейчас, спросить, чё каво, как дела, что такое эскапизм, но когда Топаз показывала саму коммуналку, водила по коридору и кухне на манер экскурсовода со стажем, то обратила особое внимание на записку, что висит на двери чужой комнаты. «Без стука не входить, а стучать не нужно» — красноречиво и понятно, что жилец не любит гостей, посиделок и лишнего внимания. Но в монополию же как-то проиграл, а значит, навыки коммуникации у него ещё не атрофированы. Авантюрин растягивается на колючем пледе прямо в одежде, считает трещины на потолке, здоровается кивком с паучком и поворачивается на бок, подкладывает ладони под голову — кольца ему не мешают, потому что привык в них даже спать, — а вот мысли дико путаются в голове, и последней из тех, что настигает перед падением в омут сновидений, становится жертва эскапизма. Спит Авантюрин беспокойно, неосознанно кутается в плед, ворочается и иногда просыпается, пугается незнакомого дома и снова выключается, потому что не успевает пересечь грань реальности. Пыль призраками витает по комнате в свете так и не выключенной лампочки, под потолком даже провода не болтаются для того, чтобы подключить люстру, а пол сам по себе скрипит. Пусто, одиноко и совершенно неспокойно в комнате, где жил биолог, не следивший за геранью, но Авантюрин всё же спит, измученный кошмарами, что проигрывают для него спектакль, собранный из последних потрясений. Там и неслучившаяся свадьба, и лицо бабушки, и отец, что гонится за ним. Там презрение в глазах матери, голоса со всех сторон упрекают, что он их разочаровал. Там старый поезд с боковушками, мужчины в военной форме, которые смотрят свысока, но несут в руках кресты. Там зелёные палисадники, кусты сирени, огороженные низким заборчиком с завитушками, крепкая спина, что пахнет ванильной бомбочкой для ванны, и свечи, плачущие по ту сторону деревянного окна чужого дома. Авантюрин просыпается от того, что лежит неудобно — на телефоне время подсказывает ему, что в три ночи стоит закрыть глаза обратно, но тот встаёт и в темноте по стеночке добирается до туалета, где на полке, о которую он в обязательном порядке бьётся головой, стоят подписанные рулоны туалетной бумаги. Делает акцент на том, что Топаз уже и ему место определила, даже рулончик поставила, а судя по схожему узору, свой собственный. Стульчаки, кстати, не висят, но гвозди для них остались вместо опоры для жёлтой штукатурки, потому что если их выдрать — осыпется вся стена. Вторым местом назначения в плане на ночную вылазку становится ванная, дверь которой, по словам Топаз, не всегда поддаётся с первого раза, поэтому нужно хорошенько дёрнуть. Авантюрин тянет на себя раза два, потом рывком всё же открывает бедную и удивляется горящему свету, который на несколько мгновений превращает его в слепого котёнка, что щурится от отвращения. В полусонном состоянии причины его особо не колышут, потому он без задней мысли ползёт к раковине и успевает раза три надавить на баночку с жидким мылом, прежде чем замечает фиолетовую голову и золотые глаза. Они смотрят на него сквозь щель между шторкой с рисунком моря и стеной, облепленной зелёной плиткой, в стыках которой живёт своей прекрасной жизнью плесень. — А ты наглый, — совершенно невозмутимо подмечает Веритас и, судя по звуку, переворачивает страницу книги. Авантюрин почему-то молчит, осматривается так, словно долунатил до данного помещения и не особо понимает, где вообще находится. Рацио лежит в горячей ванне — стекло над раковиной запотело — читает книгу вдумчиво и периодически даёт щелбан жёлтой резиновой уточке, что так и норовит прилепиться к его груди. — Дверь закрой с той стороны, не стой столбом, — а их мысли чем-то схожи, только Веритас не чурается их озвучивать, причём достаточно грубо. Авантюрин же включает воду в раковине и смывает с себя жидкое мыло, полощет руки, молча так, расслабленно, и совсем без сомнений в голове — скорее на автомате. Снова бросает взгляд в сторону ванной, а Рацио смотрит на него в упор сквозь эту щель и выжидает, когда же наконец новый сосед поймёт, что ему тут не рады. — А ты чего не закрываешься? — выглядит Авантюрин помято и немного облезло. На щеке отпечаток шерстяного пледа — волосок к волоску — рубашка потеряла в борьбе с неудобным положением ещё одну пуговицу и теперь открывает всему миру возможность рассмотреть татуировку некого номера на рёбрах, а штаны придётся не просто гладить, но и стирать, потому что собрали на себя всю пыль, которой тот плед зарос слегонца. — Ты щеколду выломал, — они говорят низкими голосами, полушёпотом, смотрят друг на друга так, словно ситуация нормальна и банальна, и не проявляют никаких эмоций. Волосы Рацио зализаны назад, потому что мокрые, шея красная, уши горят возмущением или всё же смущением — шевелюра Авантюрина стоит, как хохолок попугая — фиксирующий лак не выдержал и принял ислам, решил, что так будет лучше. — А, ну ладно, — заканчивает мыть руки, стряхивает капли в раковину, протирает зеркало, чтобы ужаснуться собственному внешнему виду, и уходит из ванной обратно в свою новую комнату, в объятия колючего пледа с медведями. Веритас тяжело так выдыхает, потому что дверь Авантюрин за собой не закрыл, и теперь холодный ветерок заставляет мокрую кожу головы и плеч раздражаться мурашками. Чешет затылок, собирает со лба капли испарины, перелистывает страницы книги, смотрит, сколько осталось до конца по корешку, и решает, что дочитывать нет смысла, ведь и так понятно, что убийца — сын любовницы.

— ххх —

Выползает из своей новой комнаты Авантюрин только вечером следующего дня, потому что запах котлет манит за собой, как что-то из разряда тяжёлых наркотиков, на которые подсаживаешься с первого вдоха. Весь день питается булочками, что остались после поезда, раскидывает вещи по углам, шаманит с перестановкой кое-как и думает, чё делать с геранью, но та его старания оценила и стала как-то повеселее. На общей кухне, где газовая плита, походу, уже не раз горела, где обои чернеют пятнами, форточка жёлтая по периметру, а пепельница больна раком лёгких, стоит Топаз и корпит над котлетами, попутно вываривая рожки. В этой обители тараканьих ловушек прямоугольный стол нуждается в покраске, а разношёрстные стулья — в ремонте. Там прикольный кухонный гарнитур цвета слоновой кости заляпан томатной пастой и жиром. Там фартук, сварганенный из пробников плитки, держится на соплях и святом духе. Там холодильник времён советской эстетики заставлен сверху крупами, которые никто не ест, украшен магнитами разной степени паршивости и графиком уборки, а внутри у него каждая полка подписана — там же живут никому не нужные лечо и огурцы, заплесневевшие в банке настолько, что жильцы до сих пор не решили, кто к ним притронется, чтобы выбросить. — О! Живой, кушать будешь? — она точно рассчитывала на него, когда начинала бесоёбить на кухне под завывания Земфиры из дребезжащих динамиков старенькой звонилки. — Ты весь день чем-то гремишь там, в магазин не ходил, поэтому я и тебе тут наготовила, — но Топаз не выглядит как человек, который в целом любит готовить. Она скорее закажет доставку борща и настрочит комментарий, чтобы курьер сам отнёс заказ на кухню, погрел и принёс ей, чем сварит его сама, но котлеты жарит, аккуратно так, словно бомбу разминировать пытается. — Только для меня? — Авантюрин выбирает стул, который крепко стоит на ножках, игнорируя тот, что живёт у стены за счёт выцветших философских трудов, и тот, что вообще кресло-качалка. — Веритас никогда не ест то, что ему готовят, да и он ушёл куда-то, — весело отвечает Топаз, пробуя ещё твёрдые рожки на наличие соли. У неё жутко громкий голос, такому и рупор не нужен — Авантюрин уже прикидывает, как будет гаситься от неё с похмелья, чтобы не устраивать мигрени поприще для растерзания его сущности. — А ты готовишь? — выглядит бодрее, чем вчера вечером. Уже жуёт яблоко, которому сто лет в обед, сидит такой задумчивый в домашних трениках, бренд которых страшно называть в неблагополучном районе, и футболке, о которой можно сказать то же самое. Ногти длинные, нарощенные, на ногах педикюр красненький — кольца снял, побрякушки тоже, но не серёжку. — Иногда, — она аж сияет, — в основном для Счетовода, — и тихонько хехекает, пародируя чьё-то стендап выступление. Готовить чисто для хрюшки — это слом системы в самом её начале, потому что в основном свинюшки всегда выступают тем звеном в трапезе, что получает еду в конце, если плохие дети не доедают, и то ею скорее упрекают — бедное животное. — Ты лесбиянка? — в лоб и рекомендации для тех, кому жить надоело, залетает Авантюрин, откусывая кусок от яблока, громко и противно. В моменте даже масло в сковороде затыкается, муха, застрявшая между стёклами окна, потирает лапки, а лампочка в подъезде лопается от напряжения, выбивая пробки в квартирах на этаж ниже. — А ты гей? — тут же парирует Топаз, вставая вполоборота и хлопая деревянной лопаткой по ладони. — Да. — Да. Вот и поговорили, расставили все точки над «е» и пожали друг другу руки. Опасная тусовка маргиналов педиковатой наружности становится для Авантюрина причиной хорошего настроения, он заигрывающе читает мотивации в Инстаграме от всяких заумных блогеров и лайкает посты тех, кто больше знать его не хочет. Иногда поглядывает на Топаз, которая переговаривается с кем-то голосовыми, но особо не вслушивается в смысл. — …да не говори, Веритас скоро вздёрнется, если я ещё раз его в Монополию выиграю, вот вчера за новым соседом его послала, такой недовольный уходил, — хвастается она телефону, пока крутится возле плиты и слегка пританцовывает под трек пободрее, качая головой. Её серебряная карешка со скрытым окрашиванием собрана в низкий хвостик, а чёлка прибита к черепу невидимками и заколками — макияж отсутствует, а тёплая толстовка на молнии с поросячьими ушками на капюшоне создаёт ей образ уютной барышни, даже если суетной. Под верхним слоем одежды прячется всё та же майка на бретельках, и шорты не поменялись. — Веритас тоже гей? — вопрос Авантюрина нельзя назвать тактичным — даёт понять, что сплетник из него нехилый такой, но если посмотреть со всех углов, то можно понять, почему спрашивает именно у Топаз. Он откладывает телефон к хлебнице, где тараканы пируют крошками, когда соседка заканчивает наговаривать тонну слов-паразитов. — Мы не говорим об этом, — она всё улыбается и улыбается, выкладывая котлетки к рожкам на салатовые тарелки с разводами от мыльного средства. — Для него это больная тема. — Чего так? — Авантюрин наигранно ей улыбается, кивает в знак благодарности, когда та ставит перед ним тарелку, вызывающую повышенное слюноотделение и в то же время эстетическое раздражение, потому что сложно переключиться на домашнюю подгорелую стряпню, когда столько лет транжирил бабки в ресторанах. — Он не такой, как мы, — пожимает плечами Топаз, садится в кресло-качалку, поджав одну ногу под себя, и лёгким движение запястья разрубает вилкой свою котлету пополам. Авантюрин почему-то неосознанно сглатывает, но не теряет ни осанки, ни лица. Ставит локти на стол по бокам от своей тарелки, подбородок опускает на сложенные друг на друга ладошки и хитро так наблюдает за соседкой, сверкая необычными глазами. — И чем он отличается? — развивает тему, а Топаз поднимает глаза и выстреливает взглядом в голову, упрекая в любопытстве, которому никто не рад, за которое можно нос оторвать и в диспансер отправить как запущенный случай букета венерических заболеваний. — У него жизнь под откос пошла после каминг-аута, родители отказались с ним разговаривать и выселили из квартиры ещё в семнадцать, все друзья бросили… Унижения, оскорбления, непринятие себя, на работу не берут, потому что собственная мать почти всему городу нажаловалась, что сын от Бога отвернулся и во грехе живёт, — тараторит, причём полушепотом, а потому некоторые слова коверкаются — их заглушает всё ещё шипящая маслом сковородка. Авантюрин не сдерживается и иронично усмехается, отправляя первый кусок ужина в рот — горячая внутри котлета обжигает язык, но тот жуёт её с нескрываемым удовольствием. — Что смешного? — хмурится Топаз, наливая из стеклянной бутылки апельсиновый сок — такой продают на рынке рублей за пятьдесят, причём толкают настойчиво, убеждая на слегка русском, что привезли лично из Америки. — Просто в очередной раз радуюсь тому, что очень везучий, и подобные вещи обходят меня стороной, — мечтательно тянет Авантюрин, пока внутри что-то по швам трещит, больно так, обидно даже. — Удача может отвернуться в любой момент, особенно здесь, поэтому держи рот на замке и не лезь в трусы к первому понравившемуся незнакомцу, — недовольно отвечает Топаз, смахивая уведомления в телефоне и выглядывая в окно, где из машин только старая волга старичка из соседнего подъезда и поросший ржавчиной жигуль. — Кишки твои на арматуру намотают, или по кругу пустят, а потом камнями изобьют: здесь таких, как мы, не любят, за людей не считают, — звучит печально, но Авантюрина это только расслабляет, потому что на этой кухне, где вместо двери шторка из стеклянных бусин, а вместо гирлянды — лианы разросшегося плюща, он чувствует себя в своей тарелке. — И не лезь к Веритасу, ему без тебя проблем хватает. — А тебя за ориентацию на кол не сажали? — интересуется Авантюрин, поправляя серёжку. — Нет, родители нормально приняли, да и я в целом с хорошими людьми всегда общалась, съехала сюда от бывшей: переругались сильно, а тут к Веритасу как-то прикипела, не хотела его одного оставлять, — жуёт параллельно, так быстро, словно вот-вот отберёт кто-то, запивает апельсиновым соком из кружки с трансформерами. — У тебя ведь тоже что-то такое, ты говорил, что от парня сбежал, — тыкает в него вилкой в воздухе и кивает головой, гоняя жидкость с пищей во рту. — Да, чумной какой-то попался: сталкерил постоянно, орал под окнами и писал всякое, — подтверждает Авантюрин, вспоминая свои подвиги и ковыряя котлету. Рожки оказываются на вкус чересчур солёными, а котлета отдаёт гарью, но он ест довольный, потому что желудок просит и потому, что свинья за ним доедать не будет, хотя в этом случае ей просто готовят что-то другое. — Ну вот видишь, у нас с тобой бывшие ебанутые были, ой! — она громко икает и глотает, надувает щёки и шумно выдыхает, вытирая рот рукой, а не салфеткой, которые вообще на столе не водятся. — А его совсем поломали, так что не лезь к нему: тебе не понять. Авантюрину действительно не понять, каково это, когда во всём мире, что тебя теперь люто ненавидит, всё-таки есть хотя бы один человек, который остаётся рядом и играет с тобой в Монополию.