Мой ненавистный А-Яо

      Если кто-нибудь спросит меня о наиболее завораживающем в литературе и искусстве, ни за что не признаюсь, что это голос человека, сидящего рядом, — единственного, с которым могу обсуждать поэзию, музыку и танцы, живопись и скульптуру, каллиграфию... Все! Он с искренним любопытством рассматривает мои незамысловатые рисунки, а я наблюдаю за его изящными пальцами, касающимися изгибов линий на веерах. Наизусть читает стихи, чтобы поточнее выразить свое восхищение, а я украдкой слежу, как шевелятся его губы. Бледные, но четко очерченные, они похожи на лепестки пиона — того, что цветет на его груди.       Признаться, я не сразу понял, что в какой-то момент мысли о нем стали прямо-таки навязчивыми, — об этом мне сказали добрые глаза Цзинь Гуанъяо, исключительно пристальные. Он взглядывает на меня, заметив, что я отвлекся, засмотревшись на него, дает мне пару мгновений на то, чтобы переполошиться и вернуть внимание к рисованию, а затем — я чувствую — разрешает себе умильно улыбнуться.       — О чем же замечтался молодой господин Не? — тянет он. Не стремится пристыдить, а мне хватает самого себя, чтобы раскраснеться до корней волос. Я утратил достоинство, позволив запретному чувству ворошиться в груди, но А-Яо был и остается самым чутким, великодушным.       О, если бы он знал…       От этой мысли передергивает, и, опустив голову, прячу пылающее лицо под упавшими на лоб волосами.       — Прошу прощения! Ты тратишь на мои прихоти свое драгоценное время, а я все витаю в облаках...       Мои бессвязные оправдания прерывает тихий хруст. Я поднимаю глаза и уже не могу оторваться от его, цвета дикого меда и столь же соблазнительных. Спрятав половину лица за веером, Цзинь Гуанъяо, сощурившись, с кокетливым озорством смотрит на меня поверх узора из белоснежных лепестков, едва-едва подсохших. Еще совсем юный и беззаботный, он похож на проказливого деревенского мальчишку — и я готов отдать все, чтобы, позабыв о приличиях и накладываемых титулами обязательствах, заключить его в свои объятия, под звук нашего смеха защекотать до хрипоты, искусать, быть может, а после — приласкать…       — Я не твой брат, Хуайсан, — говорит он. — Тебе нет нужды угождать мне, чтобы снискать мое одобрение.       Однако одного лишь упоминания Не Минцзюэ вполне достаточно для того, чтобы я одернул себя! Невольно подобравшись, я возвращаю себе веер, согретый теплотой дыхания Гуанъяо, и, расположив перед собой, с нарочитой решимостью наношу очередной штрих.       — Ты нравишься мне таким, какой есть, — тем временем продолжает он. — Честный с собой и другими, открытый всему новому. Но сдержанный. Утонченный. — От его непринужденной похвалы мое истомившееся от безответности сердце заходится, и попытки сосредоточиться на творчестве оказываются тщетными. — Ничуть не похожий на своего милого брата, что прелестно, но...       — Б-брат печется о моем благополучии, поэтому груб, помню-помню! — озвучиваю давно заученное. Гуанъяо повторяет эти слова, точно мантру, каждый раз, когда методы воспитания Не Минцзюэ доводят меня до слез. Удивительно, как он остается объективным, зная о жестокости того отнюдь не понаслышке. — Но все качества, которые ценятся благородными людьми, он считает бесполезными.       Мне не хватает смелости признаться, что я безмерно ценю сказанное моим милым А-Яо, поэтому, склонившись над веером, уповаю лишь на то, что он расслышит невнятный комплимент.       С губ Цзинь Гуанъяо срывается смешок:       — Твой брат, он…       Конечно же, о брате! Говорит беззлобно, улыбается, а мне претит даже такая форма присутствия главы ордена Цинхэ Не здесь, хоть и не могу отрицать, что благодарен ему за знакомство с молодым господином Цзинем.       Мягко качнувшись, делая шаг в сторону, Гуанъяо встает позади меня. Наклонившись, изучает скромный результат моих потуг.       — Хуайсан, твоя рука дрожит от усталости — позволь помочь. — Его плечо ложится на мое, предплечье — на предплечье, теплая ладонь накрывает костяшки пальцев. Я перестаю дышать, и все во мне словно бы останавливается. Замираю, похолодев, как от испуга, — вот только испытываю далеко не страх… А шепот, вибрацией касающийся моей шеи, растапливает ледяную корку на коже: — Обучаясь каллиграфии, однажды я услышал, что кисть не терпит неуверенности. Но и грубость не приемлет. Только ласковая настойчивость способна покорить ее. Подчинить... — Моя рука в его, он направляет ее, надавливая подушечками пальцев — сделавшийся податливым кончик кисти вырисовывает тонкие стебли, один за одним.       Чужие волосы щекочут мое ухо, висок согревает тепло чужого дыхания.       Сквозь плотную пелену совсем недостойных мыслей глядя на наши соприкасающиеся руки, я силюсь не смотреть на лицо Мэн Яо, очутившееся до неприличия близко. И все же вижу его изящный профиль. Пологий изгиб длинных ресниц, еле заметная ямочка на щеке, уголок губ, губы… те самые губы, гладкие, без единой трещинки, из-за которых не могу спать ночами.       — Посмотри-ка… — улыбка растягивает их. — Тебе нравится?       Нравится…       Вяло киваю в ответ. Правда, из-за грохота крови в ушах не могу разобрать ни слова, но, даже если он озвучит смертный приговор, безропотно соглашусь на казнь.       Цзинь Гуанъяо поднимает пылающий, как расплавленное золото, взгляд. Его воодушевленные глаза напротив моих…       Неодолимая сила толкает меня вперед!       Влажное тепло на моих губах, прижавшихся к его… Не поцелуй, такой, какие описываются в романах, — лишь касание, но и из-за него мне делается одновременно хорошо и плохо. С головы до ног покрывшись испариной, я спешу отпрянуть, да поздно: хватает полувзгляда Гуанъяо, чтобы паника парализовала мои голосовые связки — издаю не то подобие писка, не то выдавливаю что-то нечленораздельное, не раскрыв рта, и вскакиваю с места. Отшатнувшись, ударяюсь об угол стола, чуть не падаю, споткнувшись.       — П-п… Прости! — выкрикиваю и… сбегаю!

***

      Если кто-нибудь спросит меня о самом волнующем в редких свиданиях с молодым господином Цзинем, то не отвечу даже самому себе: короткое мгновение до соприкосновения наших губ или его улыбка, которую вижу, когда открываю глаза.       Да, он снова и снова разрешает себе целовать меня, будто это так же естественно, как почтительный поклон, а я все не могу как следует отблагодарить его за разговор, случившийся в тот день... Цзинь Гуанъяо не стал избегать меня и укорять, конечно же, не стал! Он обнаружил меня прячущимся от собственного позора в спальне, улыбнулся со свойственной лишь ему ласковостью:       — Второй господин Не, в следующий раз не забудьте дать знать о своих намерениях. Я снисходителен, но другие могут счесть вашу порывистость проявлением неуважения.       Помню, мне понравилось его «в следующий раз», а вот «снисходителен» — не очень.       Помню, покрылся мурашками, слыша шорох шагов, приближающих Мэн Яо ко мне, скрывающему багровеющее лицо за выхваченным, будто сабля, веером. А затем он, требовательным нажимом опустив мои мелко дрожащие руки, заглянул в глаза. Чуть ниже ростом, по положению ниже тоже, но уверенный в себе и дьявольски обольстительный.       — Теперь у нас есть прекрасный секрет — к чему излишнее беспокойство? — заклеймив мои губы кончиком указательного пальца, прошептал он.       У нас… Это общее — только между нами — обещало статься приятнее любых последующих соприкосновений, о которых и не смел мечтать.       И все же знаю, что губы Цзинь Гуанъяо теплые и очень мягкие, язык — беспредельно нежный. Я имею представление, пусть и смутное, о том, какими страстными могут быть поцелуи, но от его, невесомых, и лишь изредка становящихся глубже, неминуемо подгибаются колени. Все еще робею, желая их часто-часто — почти постоянно, боюсь оплошать, а он остается безмятежным — невозмутим и недосягаем для мирского, точно истинный небожитель. Сводит с ума своей сдержанной обходительностью, однако неравнодушен тоже — я уверен! И это вдохновляет…       Величественные пионы распускают лепестки на веере, который пообещал подарить ему, когда закончу. Не забываю об этом и стараюсь изо всех сил даже тогда, когда провожу время в его компании; а вот о боли в мышцах после последней тренировки, на которую пожаловался, прежде чем А-Яо приласкал меня своей теплотой, не остается ни единого воспоминания. Малодушно размышляю о том, что упоминание моих страданий от тирании брата действует безотказно…       — Навыки второго господина Не все незауряднее, — признает он.       Краснею. Правда, понимание, что он сравнивает меня с кем бы то ни было, оседает вязкой горечью на языке, приятно немеющем после пары ловких поворотов. Мне хочется быть особенным — тем, с кем Цзинь Гуанъяо не такой, как с другими, с кем он искренний и настоящий, как дитя. Потому как — Небеса мне свидетели — я могу быть самим собой только с ним.       От мрачных мыслей о жизни господина Цзиня за пределами Нечистой Юдоли избавляет прикосновение ладони к щеке и его пьянящее, как терпкое вино, дыхание совсем близко. Млею в предвкушении…       Грохот внезапно распахнувшейся двери заставляет меня содрогнуться. Дергаюсь, как от удара, не осознавая даже, что слышу до боли знакомый голос, требующий вернуться на тренировочную площадку. Разве что ужас в округлившихся глазах Цзинь Гуанъяо проясняет мысли.       — Брат! — взвизгивает он. Подрывается с места. Прижимает руки к бешено вздымающейся груди. — Это не… Я не… — Шаг назад. Еще один.       Я перевожу взгляд с его побелевшего лица и чувствую, как к горлу подступает тошнота.       Видел… В противном случае выражение лица брата не было бы столь страшным, не дрожали бы, сжимаясь, его кулаки.       — Мэн Яо… — не то предсмертный хрип, не то стон, как от нестерпимой боли. — Да как ты…       Хватает пары тяжелых шагов, чтобы расстояние между ними сократилось до опасного минимума. Лопатки Цзинь Гуанъяо упираются в стену, и он вздрагивает — путей к отступлению нет, поэтому спешу рвануть наперерез надвигающейся на него угрозе.       — Брат, он ни в чем не виноват! Это все я! — Наша разница в росте и в телосложении, в умении держать себя в руках впервые видится мне столь колоссальной, и все же не отступаю. Пячусь, но не отступаю. — Послушай меня! Послушай же!       Знаю: один небрежный удар, наотмашь, — останусь без зубов. Однако, слепо веря в благоразумие главы клана Не, не прекращаю голосить, а он не слушает, смотрит сквозь меня. Вся его неукротимая злоба вот-вот хлынет волной и накроет Цзинь Гуанъяо с головой, и я настолько бессилен изменить это, что аж тошно. Пусть я, а не он… Бесконечно благородный и бескорыстный, светлый, Гуанъяо попросту не заслуживает ненависти!       И без того заплетающийся язык перестает слушаться, когда Минцзюэ взглядывает на меня. С неприязнью и… сожалением? Он думал, я не стану еще большим разочарованием клана Не.       — Ты! Прочь!       Он запросто справляется с тем, чтобы оттолкнуть меня, и оказывается аккурат напротив Гуанъяо, в паре шагов. Тот, перепуганный, раскрыв рот, во все глаза глядит на нависшую над ним громадину. Молчит, а настроение Минцзюэ портится все пуще.       — Брат! — В последней отчаянной попытке отсрочить неминуемое повисаю на его руке. — Не трогай его! Прошу тебя! Умоляю! А-Яо не сделал ничего плохого…       — Ах, А-Яо?! — недобрая ухмылка искажает лицо Не Минцзюэ. О, лучше бы он гневался, а не скалился вот так… — Что ж, я всего лишь побеседую с… А-Яо. Наедине. — Он стряхивает с широкого рукава мои сведенные судорогой пальцы и, схватив за локоть, оттесняет к двери. Выставит, как нашкодившую псину…       — Нет! — Силы неравны, но я упираюсь, бью кулаком по плечу, хоть и бестолку.       — Жди в своих покоях. Ослушаешься приказа и высунешься — откручу ему голову прямо на твоих глазах.       Знаю, что он отнюдь не лукавит, угрожая. Прямолинейный и прямо-таки одержимый порядком, Не Минцзюэ может расправиться с Цзинь Гуанъяо, имея менее весомый повод, чем тот, который предоставлен ему нами. А я дорожу обоими, поэтому любое недоразумение между ними причиняет мне душевную боль, да и перспективой их беседы напуган, как перед смертью!       Не успеваю взглянуть на Мэн Яо напоследок даже мельком: дверь захлопывается перед моим перекошенным лицом. Бессильно пнув ее, что-то кричу, пока все еще звучит скорбная тишина. Кажется, Минцзюэ, более не шевельнувшись, продолжает стоять напротив створок, с равнодушием слушая мои горестные стенания, и только он знает, какие жуткие мысли роятся в его голове, формируя еще более жуткие намерения.       — Я просил тебя не отвлекать Хуайсана от обучения… — наконец, до слуха доносится глухой, как далекие раскаты грома, голос брата. Замираю, подобно трусливому грызуну, застигнутому врасплох рычанием хищника. — А ты все это время не только потворствовал его глупости, но и… Даже язык не поворачивается сказать, чем ты занимался, Мэн Яо! — Дрожь пробирает до костей.       Шелест взметнувшегося подола его одежд... Не Минцзюэ оборачивается, делает шаг, и в следующий миг, как в бесславном прошлом, о пол разбиваются колени сына главы ордена Ланьлин Цзинь.       — Прости меня! — кланяясь, молит он. Раз. Другой. В его горле клокочут еле сдерживаемые слезы. — Прости! Второй господин Не очень чувственный юноша... Я искал наиболее действенный подход к его обучению, чтобы облегчить эту задачу вам обоим, и оказалось, что он куда охотнее отвечает усердием на ласку и нежность по отношению к нему. Но, увлекшись, я проявил постыдную легкомысленность и позволил себе лишнее. Я… я даже не знаю, что на меня нашло! Я вовсе не хотел с ним…       — Ложь! — яростный рык резко обрывает лепет Мэн Яо. Трещат швы его одеяния, стиснутого в пальцах главы Не. — Говоришь, не хотел?! Ты ни разу в жизни не сделал чего-то, чего не хотел, — мне ли не знать о твоей изворотливости!       — Но это… это была ошибка, брат Минцзюэ! Не Хуайсан, он же… — Во внезапном, как вскрик, вздохе тонут все последующие слова, когда затылок Гуанъяо ударяется о стену позади. Его тело, удерживаемое ладонью Минцзюэ, безжалостно давящей на тонкую шею, обмякает.       Немногое сказанное им в оправдание причиняет боль, хоть и убеждаю себя, что звучит необходимая ложь, ибо Не Минцзюэ казнит на месте, если узнает, что происходило и могло произойти под крышей резиденции клана Не. Будучи столь беспредельно нежным со мной, Гуанъяо попросту не мог оставаться безразличным ко мне! И все же он с такой поразительной легкостью обманывает…       Тряхнув головой, чтобы хоть сколько-нибудь прийти в себя, он, поднимает взгляд, из-под выразительно сошедшихся над переносицей бровей смотрит в блуждающие глаза напротив. Его ногти впиваются в натянувшуюся на костяшках пальцев кожу Не Минцзюэ, оставляют налитые краснотой отпечатки.       — Убери от меня свои руки, брат! — в этом его полухрипе-полустоне умещаются и страх, и… крайне едкая злость.       — Ты себя слышишь?! — в раскрасневшееся от удушья лицо выкрикивает тот. — Ты совратил моего младшего брата, а теперь выгораживаешься, говоря, что это пустяк, не стоящий внимания! Что ты за бессовестная тварь, Мэн Яо?!       — Сам не лучше, так что заткнись! — От утонченности молодого господина Цзиня вдруг не остается ни следа. — Ты же всегда относился ко мне как к ублюдку! Что бы я ни делал! Признай, ценить такого, как я, ниже твоего сраного достоинства?! — Усиливающееся давление на кадык мешает говорить. Он закашливается и все же исторгает остатки желчи: — И у кого из нас двоих меньше совести?!       — Я заметил тебя, сделал — одного тебя — своим помощником, самым близким! Дал возможность проявить себя! Зная о твоем коварстве, пригласил в свой дом, познакомил с братом, доверил тебе заботу о нем — единственном дорогом в моей жизни! Всячески благоволил, а ты… Да ты бесстыднее самой распутной девки!       Отчетливо слыша соотвествующий звук, запросто представляю, как неизменно безупречный Цзинь Гуанъяо, рассвирепев, точно раненый зверь, плюет в лицо брата. За намеренную грубость — поделом, но…       Дергаюсь, когда раздается грохот. Не Минцзюэ отшвыривает его, как вещь, не просто бесполезную — до омерзения грязную, и тот, утратив равновесие, обрушивается на письменный стол. На пол сыпятся свитки и книги. Под ладонями Цзинь Гуанъяо с жалобным скрипом ломаются расписываемые мною веера, на его золотых одеяниях остаются пятна — коснувшись одного, уродливой кляксой растекшегося по груди, он неторопливо приподнимается, встает на ушибленные локти — падает. На четвереньки.       — Раз уж я подлец, что ты хочешь услышать от меня, Чифэн-цзунь? — шипит сквозь накрепко стиснутые зубы. Ощерившись в насмешливой улыбке, он демонстрирует хищный оскал, напрочь лишающий его черты былого изящества. — Правда тебе не по нраву, но даже твой никчемный младший брат лучше тебя, пусть и немногим. — Вскинув голову, из-под упавших на лицо волос Цзинь Гуанъяо смотрит с вызовом, бесстрашно, хоть и потирает складывающиеся в отпечаток ладони синяки на шее и непроизвольно дрожит всем телом. От боли или от гнева. — Два ничтожества ордена Цинхэ Не! Это приводит тебя в бешенство, неправда ли?!       — Только твое существование! — Не Минцзюэ настигает его. Бесцеремонно схватив за ворот, дергает. Развернув к себе, толкает обратно, нависает над ним, распластанным по столу, однако ничуть не утратившим ядовитой надменности. — Я, сколько мог, закрывал глаза на твои гадкие выходки! Жалостливый взгляд, заискивающие улыбки… Любая мерзость ради собственной выгоды, да?! — Дыхания не хватает. — Ты мог играть в эти игры со мной, но втянуть А-Сана я не позволю! — ревет в исступлении.       — О, так чего ты ждешь?! — брызжа слюной, горланит Цзинь Гуанъяо. — Прикончи меня и великим страданиям клана Не придет конец! Уверен, ты надеешься, что по счастливой случайности зашибешь меня насмерть очередным ударом, благороднейший глава!       — Не провоцируй меня, Мэн Яо!       — Или у тебя день не заладится, если не ткнешь в меня своей саблей хоть раз?!       — Мэн Яо!       — Я же сын шлюхи — со мной можно и так! Такие принципы нравственности у главы великого ордена?!       — Мэн Яо…       — И пусть никто не смеет даже смотреть на меня с теплотой, покуда несравненный в своем великолепии Не Минцзюэ не снизошел до этого!       Цзинь Гуанъяо не унимается: не стыдясь непристойных слов, прямо-таки уродующих его речь, говорит о том, куда может пойти почтеннейший глава ордена Цинхэ Не и чем заняться, но вскоре его отповедь, близкая к истерике, становится несвязным бормотанием. Полагаю, брат заткнул ему рот, надавив пальцами на щеки, чему я отчасти рад: не в силах выслушивать, как бранится и беснуется тот, чьи речи обыкновенно учтивы и тактичны, а манеры грациозны. В голове не укладывается: как сердцевина только что налившегося сладким соком плода не может быть гнилой, так и нутро Цзинь Гуанъяо не может быть вместилищем смертоносной отравы — той, что разбрызгивает его язык. В его отчаянии повинен лишь мой брат, очерняющий все самое светлое своей категоричностью. Если бы я только мог ненавидеть его!       Пребываю в смятении и ужасе от всего услышанного и все же не желаю смерти Мэн Яо, да и уж точно не прощу себе, если его кровь замарает руки брата, поэтому, набрав воздуха в стянутую переживаниями грудь, толкаю дверь.       Я словно бы ухожу под воду, темную и ледяную: в один миг промерзаю до костей и покрываюсь инеем.       Сначала даже не понимаю, что именно видят мои глаза, а, всмотревшись, попросту не верю… Не Минцзюэ, склонившись над Цзинь Гуанъяо, совершенно беспомощным рядом с ним, терзает-терзает-терзает его губы; в пальцах того до скрежета стиснут ворот клановых одеяний Цинхэ Не, но он не отталкивает — крепко держит и отвечает на поцелуй не то чтобы с жадностью, с какой-то мрачной одержимостью.       Неправда!       Сейчас мой А-Яо совсем не такой, каким был в этой же комнате чуть ранее: ни исключительной уверенности в себе, самодостаточности, ни снисходительности, завораживающей своей величественностью. Словом, другой. Он встревожен, обозлен до блеска слез в уголках глаз — такой… настоящий.       Они взглядывают друг на друга, разорвав развязный поцелуй. Смотрят с ненавистью — так, будто вот-вот зубами вцепятся в глотки, чтобы рвать, и все же ладонь Не Минцзюэ, все еще сминающая нижнюю половину лица Цзинь Гуанъяо, разжимается. С расширившимися до размеров радужек зрачками, с припухшими и мокрыми от слюны губами, в задумчивости, оба выглядят нелепо. Впрочем, меня отнюдь не умиляет абсурдное положение вещей…       В моей заиндевевшей душе еще теплится надежда, что кто-то из них продолжит ругань, однако спокойная строгость в глазах брата не становится злостью, как прежде, а во взволнованности Гуанъяо мне видится распаленность. Он тяжело дышит, пока кончики пальцев Минцзюэ скользят вдоль линии его лица, по подбородку; нажимают на нижнюю губу, теплую после поцелуя и предательски дрожащую. На контрасте со взглядом, затуманенным кровожадностью и похотью, эти прикосновения почти ласковы.       — Пошел ты… — хриплый шепот. — Думаешь, я боюсь? — Осознавая, что ответом на эти слова станет большая жесткость, Гуанъяо, всем своим видом демонстрируя высокомерие, вскидывает голову — взгляду Минцзюэ открывается его изувеченная им шея под распахнувшимся воротом нижних одеяний.       Стискиваю зубы, чтобы не взвыть, когда, хмурясь, мой старший брат приближает лицо к его лицу вновь, не встречая никакого сопротивления — напротив. Неужели… неужели все шло именно к этому?! Да почему?! Почему их взаимная ненависть прямо сейчас выливается в желание, столь необузданное?       Я отступаю, безотчетно делая шаги. Один. Еще один. Еще…       Отворачиваюсь, припадаю к стене и оседаю. Пытаюсь унять агонию раненого сердца ударами вялых кулаков по груди, а лучше бы я закрыл ладонями уши… Слышу истомленный вздох. Не дурак — понимаю, что руки Минцзюэ, сомкнувшиеся на талии Гуанъяо, притягивают его ближе — вплотную, коленом разводит его узкие бедра.       Со стола падают письменные принадлежности, бумага и чернила, спихнутые неосторожными телодвижениями, — все перемешивается. Разбивается тушечница — взметают в воздух и оседают пятнами на полу черные брызги. До слуха доносится шорох одежд, и я, немилосердный к самому себе, представляю, как мнутся складки тканей под небрежными прикосновениями рук.       Безумие! То, что прямо сейчас происходит в стенах резиденции Не, — безумие. И я, обезумевший тоже, уткнувшись лицом в подтянутые к груди колени, почему-то продолжаю слушать, как сквозь трепет небрежных и несдержанных, как удары, поцелуев делается все более рваным одно на двоих дыхание. Я не понимаю, почему это происходит в принципе, происходит на краю стола, за которым я практикуюсь в живописи и каллиграфии. И главное, почему с А-Яо?! С тем, чьи губы первым поцеловал я… Он никогда не перечил брату, позволял ему не только грубить, но и распускать руки, однако я видел в этом проявление покладистости и некоторую расчетливость. Срывая глотки во время ссор, они не должны были, черт возьми, хотеть друг друга!       Знаю, что брат, холодный и заносчивый, смотрит на него сейчас, как и всегда, с недоверием. Пристально следит сквозь череду сменяющих друг друга чрезмерно преувеличенных эмоций за слабыми проявлениями искренности на почти изможденном лице — она в необоримом стремлении Гуанъяо ухватиться за него; в трепете ресниц над полуприкрытыми глазами, в румянце на щеках, в образовавшейся ранке на закушенной нижней губе. Всего этого достаточно для того, чтобы возжелать добиться, захватить и подчинить.       Возбуждение распаляет обоих, встрепывает и лишает всяческого благородства. Торопятся, будто даже самая короткая заминка заставит одуматься, и они застрянут в вязком и зловонном, как болото, недопонимании.       Скрежещут самые крепкие швы золотого облачения. Со мной Мэн Яо был предельно аккуратен, не напирал — так что же ему нравится в прямо-таки нахальной настойчивости Не Минцзюэ, не стесняющегося рвать его одежду, заламывая тонкие руки?       Сжимаю кулаки с такой силой, что под ногтями, впившимися в кожу, выступает кровь, и все-таки оказываюсь не готов... Мою и без того израненную грудь пронзает боль, словно бы опустилось тяжелое лезвие занесенной над ней сабли, когда Цзинь Гуанъяо вскрикивает. Его истошный вой скрадывает ладонь, легшая на рот, то ли чужие губы накрывают его, искривившиеся. Думаю, за стенами его слышно не только мне: он беззастенчиво являет Не Минцзюэ все, что чувствует; то ли в моей голове не остается ничего, кроме его протяжного нытья, перемежающегося с развратными стонами.       Мои щеки мокнут от слез, пока между обнаженными участками их тел в клейкую жижу истираются стекающие вниз горячие капли.       Хлоп-хлоп! С завораживающей ритмичностью плоть ударяется о плоть.       Стиснув зубы, Гуанъяо, поваленный навзничь, носом вбирает воздух в раздавленную весом мужского тела грудь, исступленно и с жадностью; запрокинутые на широкие плечи Минцзюэ ноги мелко дрожат, по деревянной поверхности выстукивают нестройную мелодию его тазовые кости и лопатки. Взял бы его брат так же нагло, если бы под ними оказался гуцинь?       Трепещущее тело искусано — все в красных отметинах. На растревоженных чужим сбивчивым дыханием висках горят дорожки слез.       А я все еще под дверью…       Уже почти не чувствую. С угрюмой отстраненностью размышляю, был ли у меня хоть шанс узнать при иных обстоятельствах, с какой чарующей отчаянностью стонет Цзинь Гуанъяо? Как он надсадно хнычет от боли вперемешку с вожделением. Как льнет телом к телу, взбрыкивает и сопротивляется, чтобы статься беспомощным перед чужой мощью, подавленным ею, — и льнет вновь. Он не может не играть с жертвой и не может устоять перед соблазном сдаться тоже.       Все это не длится слишком долго.       Обнаруживаю себя изжевавшим собственные губы, когда их неуемная ярость, выплеснувшись, сходит на нет. Тишину между ними, еще трепетную, но безнадежную, нарушают лишь стук взволнованных эйфорией сердец, бьющихся близко-близко.       Нарочитая отчужденность сменяется замешательством — и обратно. Ледяное безразличие, демонстрируемое ими друг другу, трещит, как наст под палящим полуденным солнцем. Момент, переполненный мучительной искренностью.       Отведя взгляд, Минцзюэ упирается в стол ладонями, отодвигается, и обескровленное лицо человека под ним искажает страдание. Гуанъяо невольно зажмуривается, прикусывает язык.       — Мне больно… — признается он. Впервые.       — Прости, — извинения брата слышу в первый раз за жизнь тоже.       Шорох тканей. Скрип стола.       Судорожный вдох.       Несколько мгновений предельной осторожности. Не Минцзюэ кое-как справляется с необходимостью быть бережным, мягко отстраняясь, а затем спешит выпрямиться и одернуть смявшиеся одежды. Обычно глаза главы Великого Ордена отражают внутреннюю силу и достоинство, но сейчас его лицо выглядит донельзя изнуренным, как при тревоге.       Цзинь Гуанъяо, сведя ноги, оправляет свое одеяние тоже, приглаживает спутанные волосы. Обессиленные руки подрагивают, что, однако, приводит его в еще большее смятение. Сев, какое-то время он свыкается с дискомфортом, претерпевая медленно утихающую боль внутри и усиливающееся ощущение запятнанности снаружи, и выглядит при этом одновременно потрясенным и подавленным.       — Мне… — Гуанъяо торопится прочистить горло, устыдившись звучания своего севшего голоса. — Полагаю, мне следует вернуться в Ланьлин Цзинь.       Ответа нет.       Он встает с подчеркнутым изяществом, дабы не утратить остатки гордости, но ноги не держат — тут же подкашиваются.       От падения и потери достоинства соответственно спасает прикосновение Не Минцзюэ, вовремя придержавшего за локоть. Еще темные и осоловелые после близости глаза Гуанъяо округляются, насупленные брови взметают вверх, что на короткое мгновение делает выражение его лица по-детски преданным, но, запретив себе наивность, он спешит обрести равновесие, вернуть себе устойчивость и, уязвленный собственной слабостью, рывком выдергивает рукав из мужских рук.       Я выпрямляюсь, заслышав шаги. Беспокойство, всколыхнувшее загустевшую кровь в моих венах за миг до открытия дверей, напоминает, что я все еще жив, а самые близкие люди обрекли меня на чувство обиды и невыразимую тоску.       Быстро и бесшумно семеня ногами, скрываюсь за углом и, до хруста заломив пальцы одной руки другой, поднимаю затуманенный, как после кошмарного сна, взгляд. Сквозь стоящие в глазах слезы смотрю на спину брата, переступив порог, задержавшегося, чтобы все-таки промолчать и уйти, так и не вспомнив обо мне и о данном обещании — тем более. Он не тронет Мэн Яо, даже если я покажусь, и что-то в этом исключительно благополучном для того исходе задевает меня, способного быть гнусным, как выяснилось.       А вот человека, вышедшего следом, почти не узнаю — того, чей безупречный образ был запечатлен в памяти: каждый изгиб преисполненного изящества силуэта, каждая морщинка у глаз от очаровывающей улыбки. Этот — кто-то другой, лишь отдаленно похожий на молодого господина Цзиня, чуткого и отзывчивого, действительно дорожащего мною. Этот притворяется им! Этот — лживый до тех пор, пока выдавливающий из его тела яд экстаз не стирает фальшь с улыбчивого лица. Будучи неосторожным в своих желаниях, я мечтал лицезреть настоящего Цзинь Гуанъяо — кто же знал, что для этого нужно быть отнюдь не мной, а открывшееся зрелище крайне невыразительно: он — без прикрас — всего лишь сын шлюхи.       Хоть и не заживают полученные раны, мое лицо остается бесстрастным, когда вхожу в комнату, пропахшую жаром желания и схлынувшей страстью. Мне не выплакать то количество слез, которым давлюсь, но с каждым насилу сделанным вдохом мое горе становится все менее отчетливым, сменяется глухой злостью — доселе незнакомое мне парализующее чувство. Распирает. Злюсь на свою беспомощность, ничтожность, как оказалось, претящую другим. Злюсь на брата, которого, как прежде, уважаю и люблю. В конце концов, он делал то, что было дозволено делать, — позже полностью оправдаю его неблаговидный поступок этим.       Злюсь на Цзинь Гуанъяо.       Стираю подсохшие слезы с щек, с ресниц смахиваю влагу тоже и, осматриваясь посреди беспорядка, всхлипываю в последний раз. Погром на столе и возле него — зрелище удручающее. Я мог бы, не дожидаясь слуг, прибраться здесь, дабы вернуться к привычным занятиям в привычном обстановке. Экая циничность — аж передергивает. Ногой сдвигаю осколки, поднимаю пару книг, наклонившись, а затем мой взгляд останавливается на рассеченном трещинами веере, до сих пор покоящемся на краю. Тот самый, разрисованный белыми пионами, который представлял в руках нелюбимого сына Цзинь Гуаншаня; он был под ним все это время, и несправедливостью жизни наученный быть внимательным к мелочам Мэн Яо не потрудился сберечь его. В ненависти сгорает даже сострадание, когда вижу словно бы оборванные белоснежные лепестки, листья, окропленные кровью и не только…       Предусмотрительно спрятав пальцы в рукаве, я поднимаю разломанный веер, роняю на пол и наступаю.