16 января 1908 года, Санкт-Петербург, недалеко от Царскосельского вокзала
Погода давно перестала быть самой большой проблемой, но местами идти приходится на полусогнутых. Пётр Романович скучает по прошлым временам, когда от скуки в участке начинали обсуждать гололёд. Предсказуемая, хоть и совсем не спокойная жизнь, время, когда он был уверен, что эту самую жизнь познал достаточно, чтобы ничему не удивиться. Однако с некоторых пор эксперт второго сыскного отделения не уверен вообще ни в чём. Конечно, он по-прежнему замечательно ощущает себя в прозекторской, но душа, — субстанция, которой так не хватает тем, кто оказывается у него на столе, — величайшая загадка. — Ой!.. — женская рука в поношенной перчатке хватает его за сгиб локтя так, будто это не её обладательница готова была позволить поезду раздробить себе все кости. — Простите, пожалуйста. Не упадите... Дальше уже не слишком скользко. А-а... куда мы идём? Щукин делает глубокий вдох, и смотрит на виднеющийся впереди доходный дом фон Бессера, совсем недавно построенный. Очевидно, они уже долго бредут без цели. Всё устраивало его, пока имела место обыкновенная прогулка, и он был один. В планы не входило спасение приспешников Бреуса. Пётр Романович наконец бросает испытующий взгляд на Тоню. Антонина Кулакова. Почти Анна Каренина. Что ж, вполне логично и, в отличие от того, что происходит со страной и миром, объяснимо. — Извозчик! — он машет рукой, проклиная себя за доброту, а Кулакову за то, что её потянуло из Нижнего в столицу самоубиваться. — Пить вино и веселиться, сударыня! Со стороны Щукин вполне может выглядеть тем стариком, которому седина в бороду, да бес в ребро. Ещё и объявил на всю площадь. Никого уже давно не интересуют такие мелочи, как чужая личная жизнь. А может, всё наоборот. Не залезть в голову каждому и не проверить. Может, ни война, ни террористы, ни ужасная смерть Великого князя не способны уменьшить склонность людей к пересудам. Антонина косится на него одновременно виновато и с детским восторгом. Что-то изменилось в ней с тех пор, как Пётр Романович видел девушку в последний раз. Морщинки в уголках рта и между бровей свидетельствуют о том, что время накладывает свой отпечаток на каждого. Но нет, дело не в возрасте. То же самое лицо, и вместе с тем, совершенно другое. Как ни вспомнить умозаключения Её Светлости, кои на той неделе представлялись чем-то глупым и необоснованным, а сейчас вселяют надежду, будто добротная улика. Пётр Романович хмурится — у него нет желания тянуть за эту ниточку, однако уже поздно.10 января, 1908 года Санкт-Петербург, апартаменты княгини Сатыгиной
Анастасия Павловна, вероятно, могла бы работать в театре, если бы происхождение не избавило её от проблем, хорошо известных простому люду. Всегда обеспеченная материально, опекаемая сначала родителями, а затем и супругом, — Царствие Небесное князю, — она в сущности осталась юной романтической особой, которая искренне восхищается искусством во всех проявлениях. Клоуны, гипнотизёры, певцы и актёры вызывают в её сердце отклик, сирых и обездоленных детей она непременно накормит и пристроит в учебное заведение, а племяннику даст благословение на брак с не пойми кем, лишь бы хоть что-то мешало всё время проводить в участке. Щукин протирает очки, закончив осмотр, а княгиня одаривает его взглядом умирающего лебедя. Чего говорить-то? Что абсолютно здорова и сама себя уложила на одр, потому что ей так проще сбежать от правды? Что микстуры — плацебо, и что никакого пареза нет? Слушать не соизволит, снова начнет задыхаться. И вместе с тем каждый день без движения действует на организм княгини пагубно. Тупик, ей-Богу! Нет, Пётр Романович и не думает Её Светлость обвинять. Сложно себе представить, каково несчастной было пережить всё это: ссоры Николая Валерьяновича с Аглаей, будь она трижды неладна, Петровной, попытку отравления высокородных друзей Безсонова, которую последняя лишь чудом провалила, прежде чем сбежать. Прямо на Рождество! Анастасия Павловна, в отличие от Щукина, искренне верила в чистоту намерений Аглаи. Для неё то, что Петра Романовича не удивило, — потрясение. И тётка, и племянник обладают упорством, коему остаётся лишь позавидовать. Один захотел, и смертельная доза яда его не взяла, другая захотела — на ровном месте превратилась в лежачую больную. Оба закрывали глаза на Аглаю, и когда та едва не угробила Лендорфа, и когда разродилась пламенной речью в защиту революционеров, всегда тихая и покорная чужой воле. Разве не было это знаком? А то, что их со свадьбы сразу выдернули в участок? — Ну-с, княгиня, я вами доволен. Динамика положительная заметна, — он тоже умеет приврать. — Тот мой приятель из первопрестольной, профессор Юрьев... — Пётр Романович, прошу вас, сделайте кое-что для меня, — голос Анастасии Павловны необычайно резок. — Достаньте из шкафа альбом в малиновом переплёте. Щукин выходит из роли, встрепенувшись. Несколько раз моргает и не спешит выполнять просьбу. Княгиня вообще ни к чему интереса не проявляла, а сейчас желает полистать альбом и пустить слезу? — На верхней полке справа... — Анастасия Павловна, по-своему расценив замешательство доктора, добавляет деталей: — Там только книги и он. Когда княгиня пытается приподняться на локтях, чтобы сесть поудобнее, то делает это проворно, без его помощи. Пётр Романович тактично закрывает на это глаза. Он давно всё понял, после того, как произвёл пробу Гувера. Тем более, птицу счастья в виде увесистой коллекции семейных фотографий велик шанс спугнуть. Щукин передаёт альбом княгине. Где-то с минуту она листает его в полной тишине, и взгляд женщины заволакивают воспоминания. Скорее всего, в равной степени приятные и горестные. Известно, что сестра Анастасии Павловны умерла совсем молодой. Князюшке должно было в то время исполниться лет восемь или девять... Пётр Романович внезапно ловит себя на мысли, что сыновья склонны наследовать внешность матерей. Вероятно, Мария Павловна — со светлыми глазами блондинка. В таком случае с княгиней Сатыгиной они похожи не больше, чем двоюродные сёстры. — Доктор... доктор, вы слышите? — Анастасия Павловна вытаскивает его из бесплодных размышлений и протягивает одну из фотокарточек. — Я хочу, чтобы вы сами увидели и сказали, права я или нет! О, знакомые диктаторские нотки в голосе — как их не хватало этому дому. Пётр Романович машинально кивает, как если бы он слышал предыдущие слова собеседницы. И тут же понимает, что необъяснимым образом она говорила, а он думал об одном и том же предмете. На фотографии сидящие рядом молодые девушки, в одной из которых безошибочно узнаётся княгиня. На плечо ей склоняет голову... — Что?..— он смотрит на Анастасию Павловну, потом на снимок, потом снова на Анастасию Павловну. И так ещё несколько раз по кругу. — Это же вы... Вы и... — Моя Машенька, — звучит в ответ. — Я сразу заметила сходство. Уж ничего ему говорить не стала. Тогда разве можно было слово поперёк сказать? Когда он оправдывать её начал перед Митей, в меня слово что-то вселилось. Я видела, она несла саквояж... Но мне так хотелось ему счастья, и я знала, как упорно он ищет циркачку... Не знаю, что нашло на меня... — она судорожно вздыхает, но жестом останавливает Щукина, который подаётся вперёд. — Я просто хотела, чтобы у Николя была своя семья, любимая жена, дети, а не только участок и вы с этим... Мальцевым!.. Пётр Романович давится воздухом от столь прямого ответа. Княгиня тут же исправляет допущенную оплошность. — Нет-нет-нет, против вас лично я не имею ничего! Вы очень хороший человек, вы его лучший друг. Но, сами ведь понимаете, та жизнь, которую вы ведёте... У вас нет никого, и детей... — У них с Аглаей тоже за шесть лет не появилось. Перегнул. Но, учитывая направление, в котором несёт княгиню, честь второго сыскного защищена. Плоха ли была их жизнь? Они сами её выбрали, видели в ней смысл и до сих пор не променяли ни на что другое. Безсонов даже теперь, отстранённый от дел в связи с исчезновением супруги, не может оставаться в неведении относительно всего, что происходит в городе. Он раздавлен, мучается, винит себя, — отнюдь не новость, — но хочет вернуться на службу. Княгине не понять ни Щукина, ни Мальцева тем паче. Да и причём тут Мальцев?! — Знаете... — подаёт голос она. — Это иногда бывает, и ничего не поделаешь. — Что? — снова как-то грубо отзывается доктор. Задела за больное всё-таки. Да, у него не было своей семьи и теперь уже совсем нет близких родственников. Сначала слишком легкомысленное отношение к жизни, пара непростительных ошибок, следом пресловутые десять лет в драгунском... Время пролетело, покуда он делом новым жил, и подступила старость. Пётр Романович всегда был человеком, не признающим полумер. Если и брался за что, то постигал ремесло в совершенстве. Этим они похожи с Николаем Валерьяновичем. — Ну... — княгиня неожиданно теряется. — Порой брак остаётся бездетным и при наличии большой любви. Мысленно доктор даёт сам себе тумака. Странная синхронность у них сегодня с пациенткой. — Прошу прощения... — он пожимает плечами. — Я не... Следовало мне подумать, прежде чем такое сказать! Отсутствие семьи, справедливости ради, он переживал не так остро, как должны были Сатыгины переживать отсутствие наследника, при большой-то любви особенно. С годами мысли об упущенном становились громче, но их неплохо заглушал труд, вкупе с алкоголем. Не стать законченным пьяницей помог лишь судьбоносный случай в лице того, кто связывает нынче его и княгиню. Всё так или иначе сходится на Безсонове. Щукин не знает и представлять себе не хочет жизни, в которой нет ни службы, ни своего друга. Но если с участком он вполне может расстаться когда-нибудь, то без Николая Валерьяновича долго не протянет. Это он тоже давно понял, когда бродил по княжескому следу, вечно мимо китайской прачечной. Иные удивятся. Да все удивлялись его упорству в поисках — ведь сперва Пётр Романович был главный противник Безсонова, открыто ему оппонировал и даже до оскорблений опустился. А теперь вон какие выводы делает — пути Господни неисповедимы. Но вот таких совпадений он всё равно не понимает! — Я и сама сказала лишнего... — княгиня совсем забывает о своей немощи и садится прямо на кровати. — Не учла, что вам тоже одиноко и плохо должно быть. Давайте забудем? Ему не одиноко вот уже лет десять как. Пётр Романович с улыбкой кивает и возвращает ей фотографию. — Что вы, Анастасия Павловна, думаете об этом? — не зря же она показывает ему настолько ценную для себя вещь. — Я не знаю! — голос женщины вмиг становится выше. — У меня есть только предположения, а вы — врач. Вот я и хотела спросить у вас, возможно ли... — Я копаюсь в трупах, а не в мыслях, Ваша Светлость, — он подавляет неуместный смешок. — И познания мои в медицине не касаются... психиатрии или того, что могло бы это объяснить. Может, совпадение? Взгляд умирающего лебедя превращается во взгляд коршуна, который очень скоро выклюет доктору оба глаза. — Пётр Романович, мой племянник никогда не волочился за барышнями, его всегда больше интересовали книги. Я пыталась познакомить Николя с девушками его возраста и круга, но он оставался безразличен. В какой-то момент я испугалась! А потом... Аглая и его желание её найти. Ничего подобного прежде не случалось. Это помешательство ведь было, чистый недуг! Николай Валерьянович и впрямь поразительно равнодушен был ко всем особам женского пола. Многие дамы засматривались на молодого и статного сыщика и оставались в замешательстве, когда он никак не реагировал на их кокетство. Петра Романовича это забавляло. Исключительным является лишь дело Крюковых, после которого всё медленно начало сползать в тартарары. И... дело актрисы Пожарской. Как её звали-то? Напрягая память, Пётр Романович, очевидно, слишком морщится. Княгиня спрашивает, что с ним. Но вот оно. Лицо Антонины Кулаковой, после того, как Щукин сохранил ей жизнь, одним выстрелом прикончив Лютаева. Совершенно точно, все трое похожи. Аглая, чья физиономия надолго в ориентировках, закатившаяся куда-то звезда фильмы́, и покойная госпожа Безсонова. Чёрт-те что! А ведь Николай Валерьянович привязался к Антонине. И что-то говорил о ней, кажется, сразу после того, как тётушка преподнесла сюрприз. Тогда Щукин не обратил внимания, ибо... — Твою ж маман.16 января 1908 года, Санкт-Петербург, Невский проспект
«Доминик» встречает их шумом и дымом дешёвого курева. Впрочем, если бы Пётр Романович имел желание потратить всё до копейки на свою невольную спутницу, он вряд ли бы избрал для цели столь благородной данное заведение. Здесь самые приемлемые цены, а людей как в Ноевом ковчеге каждый день. Почтенные горожане заняты разговорами, едой или спорами за бильярдным столом — никому не будет дела до того, что они друг другу с Антониной в итоге поведают. Последняя сначала отпирается, когда Щукин делает заказ, но после с охотою грызёт здешнюю кулебяку. Себе доктор заказывает тарелку бульона и ликёр. Примерно с полчаса они не говорят ни слова, но по лицу молодой женщины Щукин без труда определяет: ей не терпится выпалить поистине вдохновенный монолог. — Что же, Антонина... как вас по батюшке? — Васильевна. — Антонина Васильевна. Могу ли я, на правах вашего постоянно спасателя, получить некоторые разъяснения? Она улыбается, как делают это либо очень старые, но добрые люди, либо безгрешные младенцы. Совсем не вяжется ни её мимика, ни то, как она расслаблена, с типичным поведением самоубийцы. Скорее, она похожа и впрямь на немного грустного ребёнка, которому только начинает открываться мир — смотрит по сторонам с любопытством, ест с аппетитом, причмокивая. Провинция никуда из неё не делась, хотя псевдоним в своё время гремел на всю столицу. Нет, Антонина Кулакова и Полина Пожарская должны быть личностями так же далёкими друг от друга, как, например, Граббе далёк от изящества. — Со мной такое теперь часто, — она пожимает плечами. — Придёт мысль и не уходит. Я не хочу этого, но противиться сил нет. — Под поезда прыгать мысль? — чувствуя, что придётся ему несладко, Пётр Романович заказывает ещё ликёру. Антонина кивает, с сомнением. — Это сейчас под поезд. Дома другие мысли были, но все про одно, — спокойный тон, с которым она говорит о страшной по сути вещи, заставляет поёжиться. — Я знаю, чьи это козни, но мне очень сложно бороться. Грехи мои... и вы знаете хорошо о них... Может, я уже погубила свою душу. «О, Господи!» — хочется воскликнуть доктору. Детали дела Кулаковой память подбрасывает услужливо, и все они выстраиваются во вполне крепкую цепочку, крайнее звено которой — религиозный фанатизм. Не Мария же Египетская перед ним, право слово! Мария. Фотокарточка княгини с сестрой так и застывает перед мысленным взором, позволяя сравнить то, что он помнит, с тем, что имеет возможность наблюдать и подкармливать. Да, заказал пирожные с кремом. Это дитя абсолютно точно изголодалось. И абсолютно точно оно — хитрая лиса, с чьей помощью Лютаев, а главное, Михаил Бреус, успешно шантажировали не последних людей в правительстве. Кто теперь уж вспомнит! Безсонов вообще не обвинял её и считал пешкой, пожелавшей выйти из игры. Он всегда предпочитал видеть в людях лучшее, поэтому гибель своих идеалов переживает остро. Но если в случае Кулаковой такое утверждение, про пешку, вполне справедливым кажется, то Крюкова... У них даже фамилии похожи. И как не поверить в судьбу, обладающую несколько специфическим чувством юмора? Отмечая, что пауза затянулась, Пётр Романович спрашивает: — А что ваши родители? Опять оставили вы их, я погляжу. Тоня откладывает в сторону остаток пирожного и прочищает горло. — Скорее... меня оставили. Сначала папенька отошёл ко Господу, — быстро, но сосредоточено крестится, — а мама вскоре после того, как узнали, что брат погиб под Мункденом. Щукин поначалу не знает, что сказать. Получается, потеряла всех. Не первая, не единственная, однако, вкупе со всем, что выпало на долю Антонины... — Вы прекрасно справляетесь, сударыня, — он больше не говорит взыскательно. Напротив, раздражение уходит, сменяемое нежностью. — Не позволяйте себе утратить надежду. — Не позволю, — качает головой она. — Я сейчас снова понимаю, что Господь может ещё меня любить, немножко. Раз дал мне ещё времени, благодаря вам. Не верится, что можно так просто встретить человека из прошлого. Я приехала, чтобы быть в толпе, чтобы ничего о доме не напоминало, думала пойти в гувернантки... Да, Он меня любит. Но брата больше, наверное. Брат мой был гордостью семьи, военным, как и батюшка. Не то, что я со своими тщеславными мечтами... Ну вот, опять понесло не туда бедняжку. Пётр Романович усилием воли удерживается от колкого замечания, говоря: — Преувеличиваете. Если вы в Него верите по-настоящему, то должны знать также, что Он всё прощает. Если вы раскаялись, то хватит себя ругать, Тоня. Вы ничего не можете знать до конца ни про себя, ни про брата. Пётр Романович ни проповедник, ни теолог, ни философ. Он всего-то слишком много раз ощущал близость смерти, когда был одного с этой женщиной возраста. — Да... — соглашается Кулакова. — Он добрее нас, своих созданий. Знаете, а я ведь... Запинается, щёки розовеют. Что за ерунда? — Колитесь. Жаргон благотворно действует на Тоню. Она, хихикнув, потирает лоб. — Я... после Николая Валерьяновича не встречала таких добрых людей. Николай Валерьянович... — снова запинается. — Он видел те фотокарточки ужасные и не выказал отвращения. Я его ударила по голове, врала ему, а он... Отпустил, прямо как... блудницу. Тьфу. Ну это уже ни в какие рамки. Нимб осталось приделать князюшке. При всей любви к Безсонову, Пётр Романович воздержался бы от столь опрометчивого шага. И главное. Ничуть не играет, она совершенно искренна. Неужели все эти годы хранила память о Николае и возвела его на пьедестал повыше Александровской колонны? Вот это номер! Доктору вдруг становится смешно, и он, чтобы не обидеть виз-а-ви, напускает на лицо выражение глубокой задумчивости. — Скажите, господин Щукин, — всё больше теряя спокойствие, Антонина безотчётно прикусывает губу. — Николай Валерьянович в добром здравии хотя бы? Мне большего знать не нужно. Я писала ему, он не почтил моё письмо ответом, всё ясно мне. Можете ничего не говорить... Ох, женщины. То скажи, то не говори. — Скажу, Тоня. В первую очередь, что Николай Валерьянович недавно вас вспоминал. Вы дышите, дышите. Человек он нынче занятой, нервный, многое позабыл. Вы в число забытого не вошли. Щукин готов биться об заклад, что окажись это мгновение рядом с ними Достоевский, — который, согласно легенде, в сих стенах имел несчастье промотать тысячу рублей, — то он бы проникновенно описал Тонино состояние. Так, как Пётр Романович никогда не сподобится. Красота её усилилась чувством, вне всяких сомнений. Если бы она всегда оставалась такой, Пожарской без надобности были бы грим, парики и яркая помада. Как нечто естественное, приходит на ум идея. Но прежде, чем дать ей ход, Пётр Романович продолжает вводить Тоню в курс дела. Сообщает всё, ни малейшей детали не утаивая. На моменте с побегом Аглаи Тоня сжимает пальцами скатерть, отчего посуда на стороне Щукина тоже норовит убежать. — Ой... — только и выдавливает из себя Кулакова. — Простите. Когда они общими усилиями приводят стол в порядок, Тоня берёт слово: — Как же так? Бедный Николай Валерьянович... Нельзя настолько людям доверять, особенно простым. — Я, если позволите, — Щукин усмехается, — из простых. — Так и я! — вспыхивает Антонина. — Я обманывала его, в случае со мной он это сразу определил. А тут... Бедный! Слишком любит. Возможно. А возможно, любит совсем не её, а память о матери, которую не смог защитить, о которой не успел позаботиться. Не исключено, что княгиня права. Пётр Романович не способен такие вещи на голову натянуть — те женщины, в кого он влюблялся, между собой имели мало сходства. Чего только нет в мире. — Любить, Тоня, в романтическом ключе, следует взаимно, — Пётр Романович с неудовольствием покручивает в ладони пустующую рюмку. — Княгиня князюшку ненавидит, как... как классового врага. С её слов, позвольте вам заметить. Буду рад услышать новость об их разводе, а её... накажут по всей строгости. Если найдут. Вот если бы Безсонов искал, нашёл бы точно. У него большой опыт в поиске тех, кто не просит себя искать. Те же, кто просит, дожидаются годами. — Вы писали ему и адрес оставляли? — стоит перевести тему, пока его личная неприязнь к Аглае не переросла в острую необходимость разбить что-нибудь. — Д-да, — Тоня подтверждает. — Я ещё зачем-то выбрала фотографию, где я с мамой. Потому, вероятно, что это единственная фотография Антонины Кулаковой, а не Полины Пожарской. В молодости он закатывал глаза при упоминании таких вещей, как знаки и предначертанное. Совпадения — ещё не факты. Однако, оставить всё, как есть, Щукину не позволит совесть. Пусть, если он ошибается, всё закончится, не начавшись. Пусть Тоня откажется или сюда ворвётся Феликс Юсупов. Удивляясь собственной изобретательности, Щукин понижает голос: — Антонина Васильевна, у меня к вам деловое предложение. Вы хотели бы увидеть Николая Валерьяновича, к примеру, сегодня?29 декабря, 1907 год, Санкт-Петербург, Спасская часть
Лендорф делает очередное внушение Евсею Ардалионовичу, который закатывает глаза и юродствует в типичной для себя манере. Он единственный, кажется, кто не утратил чувства юмора в эти неспокойные деньки, когда речь только об исчезновении, с позволения сказать, княгини Безсоновой. Про «дважды в одну реку» — сильно. Древние подразумевали: как вода речная пребывает в движении, так и обстоятельства одной и той же на вид ситуации могут отличаться существенно. В их случае, впрочем, простор для философских изысканий небольшой. Тогда бомбистка, теперь — отравительница классовых врагов, как сама и обозначила в письме. Письмо князь разорвал в приступе гнева, но прочесть Щукину удалось. И запомнить тоже. Он многое помнит, но от этого не легче. Действовать надо было, отговаривать, кричать. Знал ведь, добром не кончится ни брак князя, ни эта история про людей с... горячими сердцами. Безсонов обмолвился как-то, что считает эти сердца холодными. Супружница его поспорила бы! Долгорукий всё ещё барахтается на грани жизни и смерти по милости последней. Двое других оклемались. Очень хочется сказать, мол, перевес на стороне жизни, но никак не выходит, ибо неизвестно от чего слегла и Анастасия Павловна. С молодежью она не обедала, так как в это время совершала визит — причина пока не ясна, хоть консилиум и был созван. Навалилось, как снежный ком. И Евсей Ардалионович, и Дмитрий Сергеевич переживают, как бы всех не разогнали к чертям, поэтому и стараются всячески оправдать Безсонова наверху. Щукин видит в каждом их действии лишь заботу о себе. Некому даже заглянуть в кабинет князя. Из этого самого кабинета, — недолго довелось Его Светлости хозяйничать на собственной территории, — уже повыносили часть документов, которые он предпочитал держать под рукой, словно Безсонов их в любую секунду передаст куда-нибудь в Англию. Уже не доверяют — скоро отстранят. Конечно, это самое страшное, что может случиться с высокородным чиновником сыскной полиции. Но если происхождение своё князь ни во что не ставил, то службу на благо Империи видел едва ли не главным смыслом жизни. Люди, когда теряют самое дорогое, способны вести себя непредсказуемо. Пётр Романович ощущает небывалое презрение ко всем вокруг себя. А если мальчишка там, за закрытой дверью, не просто так полтора часа сидит и носа не кажет? Что, если повесился с горя, пока они тут гоняют чаи!? От неожиданности Щукин давится чаем. Предположение было бы абсурдным, — воля к жизни у Безсонова невероятная, — но не сейчас. Оставляя полупустую кружку на столе, Пётр Романович решительным шагом направляется в кабинет — тревога заставляет воображение рисовать страшную картину, и всё это следует прекратить поскорее. Дверь оказывается незапертой. Штора наполовину закрывает окно, и солнечный свет причудливо обрамляет силуэт князя. Он, к счастью, сидит на рабочем месте, а не в петле болтается. Сидит, причём, слегка согнувшись, что для него свойственно в моменты крайнего эмоционального истощения. Жалость, вперемешку с сочувствием, пронзает сердце Петра Романовича. Он входит стараясь не поднять шума, хотя в том нет нужды — у Безсонова музыкальный слух. Порой создаётся впечатление, что этот человек во всём безупречен. — Заприте за собой, пожалуйста, — не поднимая головы, говорит князь обессиленным голосом. — Мне необходимо поговорить с вами... Я раньше не был готов и, наверное, потом не буду. Щукин повинуется и как можно быстрее садится в кресло рядом с письменным столом, теперь уже идеально чистым. Всё кажется неслучайным. Неужели события последних дней пяти повлияли на него сильнее, чем он хочет признать? Щукин намеревается ловить каждое слово, но не торопит Безсонова. Последний так же медлит. Вблизи становится видно, какой отпечаток наложили на него все эти злоключения. Бледный, осунувшийся, как после изнурительной болезни. Князь изменился, и не узнать в нём того юного мальчики — жизнерадостного, в чём-то дьявольски умного, но крайне наивного, смелого почти до одури, не умеющего держать обиды, улыбчивого и слишком чувствительного. Нынешний Николай Валерьянович стреляет метко, он способен ранить словом так же, как пулей. То ли новый, холодный век тому виной, то ли череда потерь и общее настроение в обществе, но прежнего Николая Валерьяновича больше нет. А сидит перед Щукиным сейчас и вовсе кто-то другой. Непрошенные гости, в голову лезут воспоминания о Порт-Артуре. Мальчишка здорово поиздевался над ним тогда! А потом назвал самым близким другом, и ничего не было важнее. До сих пор так. Впрочем, говорить Щукин имеет право исключительно за себя. Он не питает ложных надежд. Скорее всего, Николай Валерьянович сообщит какие-то сведения о жёнушке. Собирается, значит, духом. Ради этого стоит подождать. — Вы один знаете меня лучше, чем кто-либо, и от вас я хочу услышать правду. Когда тишину нарушает, наконец, осипший голос князя, Пётр Романович недоуменно поднимает брови. — Вообще, это я хотел от вас что-то услышать. Вы минут пять эдак назад обещались! — Она совсем не любила меня? Вот оно что. Разговор по душам... Щукин с радостью сказал бы раньше всё, что думает об Аглае, дай ему кое-кто сказать. Сейчас всё это похоже на посыпание головы пеплом. — Чужая душа — потёмки. А сердце, Николай Валерьянович мой дорогой, тем паче. И не разберёшь, холодное оно или горячее. Осторожно подбирая слова, он стремится намекнуть на то, что было для него очевидно уже во время поисков Рогожина. Со своей первой любовью князь оказался бы по разные стороны в любом случае. — Вы... вы видели. Князь почти неслышно шипит, но в его тоне непривычно много эмоций. Так говорил прежний Безсонов. Щукин старается не думать об этом и глазами ищет графин. — Вам нужно горло промочить, Ваша Светлость, — он второпях поднимется и едва не бегом выскакивает к остальным, с трудом одолевая препятствие в виде замка. Мгновением позже на него вопросительно взирают три пары глаз. Наверное, выглядит он, словно от медведя убегал. — Куда девали воду? Не получив ответа, Щукин выходит из положения, забирая собственную чашку. Чай остыл, да и в целом не гигиенично. Но что ещё прикажите делать? Когда Пётр Романович возвращается, Безсонова обнаруживает застывшим посреди комнаты, с ладонью у лица и испуганным взглядом. Николай Валерьянович смотрит на друга блестящими глазами, опять заставляя заволноваться о своём душевном благополучии. — Выпейте для начала. Чай обычно имел на Его Светлость целительное действие. На сей раз Николай Валерьянович будто не знает, что с ним делать. Ну да, в нынешнем положении лучше бы шустовского. Когда же Его Светлость наконец делает глоток и опять замирает, кружку приходится отобрать, чтобы не выронил. — Так, а теперь извольте. Они стоят довольно близко друг к другу — вполне можно передать что-то шёпотом, чтобы никто не услышал. Щукина беспокоит блуждающий взгляд князя — такое ощущение, что тысячи разгадок, каких-то откровений проносятся в светлой, во всех смыслах, голове. Безсонов за ними сам не поспевает. — Вы же всё видели. Вы меня хорошо знаете, очень хорошо... Поэтому вы никак не отзывались о моей женитьбе, вы... меня боялись обидеть! — он делает шаг назад, запуская пальцы в волосы. Только бы не принялся их с горя рвать на себе. — Да-да, Пётр Романович, но и лжи я бы от вас не услышал. Вы молчали, потому что я оглох и ослеп!.. Щукин хмыкает и надеется, что на эмоциональном подъёме собеседник этого не приметил. Какое же удачное описание. — Разум помутился, мне всё было неинтересно, кроме неё... — бледность князя уступает место румянцу, нездоровому. — И нет, я не был влюблён, я был одержим. Может, потому вы все видели, а я — нет? Я не переставал думать об Аглае, если не считать того времени, когда носился... И та тоже обманула меня! Ха! — он улыбается, наполовину счастливо, наполовину скорбно. — Почему я не могу быть, как мои однокашники, найти ровню себе и жить спокойно? Вы считаете, я обречён?.. Пётр Романович, с приснопамятными десятью годами в драгунском, из принципа не считает всё это поводом для отчаяния. Тяжело, если не сказать больше, но все живы. И если князь такое говорит не в шутку, поводов для надежды больше, чем для неких непоправимых решений. — Вы всегда были особенным человеком... — начинает он осторожно, чтобы не унесло не туда. — Вы потому и сделали то, что другим не удавалось. — Сел в лужу? — Вообще-то, меня растормошили. Посмеяться бы и закончить на том. Николай не смеётся — опускает плечи, становясь будто тем самым мальчишкой, который при всех называл себя дураком, когда им не удалось, в очередной раз, взять Бреуса. Если он спустя несколько секунд разрыдается, то Пётр Романович опишет московскому коллеге невероятный случай предвидения. — Знаете, Антонина прислала фотокарточку с подписью... — почти шепчет тем временем Николай Валерьянович. — Сказала, что ждёт встречи. Я потерял даже эту фотокарточку, понимаете? Я дурак. Аглая, может, и не ждала, и не хотела... Не хотела, а я заставил... Кажется, не было этого безумного десятилетия, с адским холодом, войной, растущей ненавистью всех ко всем, невиданной прежде жестокостью убийц. Кажется, ещё вчера они гонялись за японской стервой и подбадривали Илюшу, чтобы тот смелее выдвигал версии в ходе расследований. Наступает черёд Петра Романовича, прикрыв глаза, отмахиваться от призраков прошлого: во мраке их проще рассмотреть, а рассмотрев — уничтожить, пусть и не навечно. Если Безсонов дальше и продолжал «исповедь», то Щукин пропустил её окончание и вернулся к реальности лишь в миг, когда рефлексы сработали машинально. Он едва успел подхватить князя, теряющего сознание на ровном месте. Каким-то образом Николай Валерьянович очутился справа от него. Как если бы собрался выйти, но на повороте не рассчитал. — Вот оно как, без воздуха сидеть, — ворчит доктор чаще и охотнее себя прежнего, годы взяли своё. — Нервы у вас расшатаны, это вас ослабляет. Надо гулять больше, на солнышке... Князь, всё ещё немного пошатываясь, спрашивает, и голос дрожит: — Всё из-за меня, да? Петра Романовича несложно довести до слёз, если за дело берётся этот несносный мальчишка. — Нет, Коля, ты не виноват, — он смотрит в потолок, дабы слёзы отправились туда, откуда пришли портить ему репутацию бесчувственного циника. — Но насильно мил не будешь. Это про Аглаю. С остальным помочь не могу. «Я дальше не слушал, старый идиот» — добавляет он мысленно. Образ Даши слишком не желал убираться восвояси. Жаль, не сложилось. В противном случае с князем Щукина объединил бы вкус на авантюристок.16 января 1908 года, Санкт-Петербург, Троицкая улица
Окна одного из бесчисленных ателье до сих пор украшают вырезанные из бумаги фигурки ангелов и рождественских елей. Невольно Щукин вспоминает, как на перемотке, минувшие несколько лет, на протяжении которых он встречал все зимние праздники вплоть до Крещения с княжеской фамилией. Анастасия Павловна придавалась воспоминаниям о детстве своего драгоценного Николя, тот обязательным пунктом просил прекратить, а потом и сам что-нибудь рассказывал, — то историю из студенческой бытности, то из жизни приятелей, если в этой истории он принимал непосредственное участие. От Щукина требовалось слушать, так как рассказать он мог или о военной службе, чего Анастасия Павловна не переносила вследствие чрезмерной впечатлительности, или о делах, или о медицине — меньше этого атмосферу семейных посиделок разрушала разве что Аглая. Она либо уходила к себе, либо насупленной мышью сидела рядом с Безсоновым, иногда кивая, если к ней обращались. Поначалу ещё можно было увидеть её улыбающейся, но с каждым годом она становилась мрачнее и сварливее. Николай Валерьянович, наивная душа, списывал поведение супруги на тоску по кочевой жизни. Теперь-то всё играет новыми красками... — Мы кого-то ждём? Тоня переходит на шёпот, внимательно смотря туда же, куда и он. Не подозревая, что взгляд Петра Романовича устремлён в прошлое. — Нет, — он проверяет наличие денег в кармане. К счастью, ими пока можно продолжать разбрасываться. — Кое-что возьмём на прокат здесь и помчимся в гости к Её Светлости. — Как бы таких гостей с лестницы не спустили, — Кулакова нервно хихикает, тут же одёргивая себя. — Извините, волнуюсь. Ещё бы не волноваться ей. Когда Щукин изложил свою идею, она всё наверняка мимо ушей пропустила. Вместо того, чтобы разузнать больше о своей роли в маленьком представлении, засыпала вопросами о Безсонове. Да ещё и такими дурацкими! Откуда Петру Романовичу знать, какой у него любимый композитор? Из-за этого не будет лишним пройтись по пунктам плана. — Тоня, не думал, что скажу это, но мы с вами напарники. Постарайтесь не подвести меня, потому что я, со своей стороны, вас выгорожу и дам наилучшую характеристику. Как сиделке, если уж Анастасия Павловна при виде вас останется лежать пластом. А не вскочит, пытаясь вцепиться в волосы, приняв за Аглаю. Должен же быть прок от их сходства. — Да-да, помню. Войти вслед за вами, голову склонить и ждать, что дальше. Войти так, будто я там тысячу раз бывала. Но, любезный Пётр Романович... — Кулакова сводит брови. — Вы уверены, что шалостью мы не загоним Её Светлость в гроб? Действительно ли она может встать с постели? — Иногда, — усмехается он, — злость — лучшее средство для придания сил. На себя или на других. Если примет вас за ту, которая желала смерти князю, на притворство у неё не останется времени. Позабудет о своём «парезе», вот тут-то мы её с разоблачим! И нет, — добавляет почти уязвлено, — в этом доме не смотрят на статус человека. Нельзя утверждать с абсолютной уверенностью, счастье ли это для хозяев дома или проклятие. Князь Безсонов никогда не опускается до простолюдина, но возвышает его, делая равным. Он всегда умел найти общий язык и с вором, и с нищим, и с купцом, а вот с людьми своего круга часто имел разногласия, наживая среди них врагов. Да только простой народ ничего князю дать не способен, обожай тот его хоть до раболепия. Поэтому и хочется Щукину исправить ошибки Аглаи, как человеку одного с ней сословия. Жаль, другого рецепта, кроме как «клин клином вышибают» неблагородный разум изобрести так и не удосужился. — А если она не перепутает меня с вашей Лукрецией Борджиа? — Тоню аргументы не впечатлили. — Какой во мне прок? Эта — образованней циркачки. Безсонов и впрямь слепец. — На крайний случай я презентую ей великолепную и несравненную богиню синематографа Пожарскую. Княгиня была вашей поклонницей. — Пётр Романович, вы льстите... — тень прошлой себя скользит по лицу молодой женщины, но быстро исчезает. — Лицедейство... более не доставляет мне радости. Я делаю это, потому что хочу помочь вам и семье Николая Валерьяновича. Он помог мне однажды, он меня спас... — её голос звучит мягче и наполняется благоговением, каждый раз, как она произносит заветное для себя имя. — И ради него... — Вы подставитесь под пулю, — при всём возросшем за последний час уважении к Тоне, Пётр Романович прерывает очередной поток признаний, — я уже понял. Давайте сначала пойдём и примерим платье, похожее на то, какое я неоднократно видел на Аглае. Всё должно быть правдоподобно. Тряхните стариной, госпожа актриса, и не вздумайте халтурить! Тоня впервые звонко смеётся. Так гораздо лучше. Пусть оставит уже речи и воспоминания о каждом пророненном князем слове в её адрес для него самого.