Когда стоишь на краю скалы, всегда помни, что пока ты не упал — ты можешь взлететь

      — Гарри, что-то случилось? — спросила профессор Макгонагалл, внимательно рассматривая своего, уже взрослого, ученика, что теперь стоял перед ней в образе мракоборца.       Гарри вздохнул, улыбаясь директору. Её взгляд был таким же, словно и не было той злосчастной войны, а он по-прежнему был обычным студентом Хогвартса, где она была его деканом. Словно скоро он войдёт в кабинет директора, а за столом будет сидеть Дамблдор, и обязательно предложит ему лимонный щербет. Но изменилось практически всё: он больше не студент, Дамблдор мёртв, а она — нынешний директор, и, кажется, он просто вырос.       — Всё хорошо, директор. Повода для беспокойства нет.       — Можно просто профессор Макгонагалл. Как тебе привычно, Гарри, — сказала волшебница.       Он кивнул, развернувшись, и, крепко вцепившись в перила каменного моста, посмотрел вниз.       — Это касается Малфоев. Это, скорее, личное, нежели общественное. А что касается их дел, то всё это движется слишком медленно. Большой резонанс.       — Я читаю газеты. Пророк об этом много пишет.       — Газеты, — медленно произнёс Гарри. — В них не всегда есть правда, или же она настолько спрятана за словами, что…       — Тебе не стоит ничего объяснять мне, Гарри, — женщина положила ему ладонь на плечо, приободряя. — Мисс Грейнджер сейчас подойдёт.       И действительно: не прошло и несколько минут, как он увидел Гермиону. Улыбнувшись, она махнула ему и, поправив спадающую с плеча сумку, быстро двинулась навстречу.       Девушка хотела кинуться ему в объятия, но внимательно пробежалась взглядом по его форменной одежде, серьёзному виду и, взглянув на Макгонагалл, дёрнула плечами. Осталась стоять на месте, сдерживая порыв радости от встречи с другом.       — Здравствуй, Гарри, — сказала она.       — Пожалуй, я оставлю вас.       — Да, спасибо, профессор.       МакГонагалл внимательно посмотрела на Гермиону, а потом, улыбнувшись, ободрительно похлопала Гарри по плечу.       — Мистер Поттер, я бы хотела, чтобы после разговора с мисс Грейнджер вы зашли ко мне в кабинет.       — Конечно, обязательно зайду, — пообещал Гарри.       Волшебница ушла тихо, словно её тут и не было вовсе.       — Гарри, я не знаю, что ты на службе, да и может быть и нельзя, но… — не сдерживаясь, она обняла его, крепко прижимая к себе.       — Служба дружбе не помеха, — сказал он, и Гермиона, рассмеявшись, всё же отстранилась и взглянула ему в глаза.       — Что-то случилось?       Он кивнул.       Гарри достал палочку, взмахнул ею — и в воздухе появилась резная, чёрная шкатулка. Гермиона внимательно на неё смотрела, понимая, что именно в ней кроется какой-то секрет. К которому она имеет определённое отношения.       — В них письма, адресованные тебе.       — От кого?       — Гермиона, понимаешь, дело в том, что неделю назад я…       — Гарри, скажи от кого, а потом расскажешь историю с самого начала, — волнительно потребовала Гермиона, не отрывая глаз от старинной шкатулки.       — Нет, ты сейчас поймёшь, просто послушай. Несколько дней назад я дежурил у поместья Малфоев.       — Поместье всё ещё охраняется? — тихо спросила Гермиона, но Гарри проигнорировал её вопрос.       — Так вот. Там появился Теодор Нотт. Студент со Слизерина, ты помнишь?       — Гарри, конечно я помню. Мы учились вместе шесть лет. Это от него письма?       — Нет, это письма от Малфоя. Теодор должен был их передать тебе, но на пути его оказались препятствия в виде нас. Он меня попросил помочь, но я ничего не обещал, да и первое, что я сделал — это проверил их на наличие тёмной магии. Они хранились в подземельях поместья, их прятал старый подземельный эльф.       Гермиона удивленно открыла рот. Непонятно, что её больше удивило: от кого письма, что предназначены ей, или то, что в подземельях обитал эльф.       — В подземелье у Малфоев живут эльфы? — громко воскликнула она.       — Тихо, послушай, — попросил Гарри, резко схватив Гермиону за запястье и притянув к себе. Студентов на мосту почти не было, шло время занятий. — Гермиона, не стоит так кричать. Послушай, всё в порядке, я проверил эту шкатулку: и она, и письма чисты. Это просто письма.       — Ты их читал?       — Нет.       — Почему Малфой пишет мне?       — Я не знаю этого. Не стал читать, подумал, что это что-то личное.       — Личное?       Гермиона перевела взгляд с друга на шкатулку, что висела на уровне её груди.       — Но что он мог мне написать? Мы же с ним… — пробормотала она.       — Я не знаю.       — Где он сейчас? — и посмотрела Гарри в глаза.       — Он арестован. Скоро состоится суд.       — Он в Азкабане?       — Да. Он — Пожиратель Смерти. Несмотря на то, что он не совершил ни одного убийства, он совершил покушение. Малфой дал тысячу показаний, так же, как и его отец, но суд постоянно переносит заседание, и пока что он заключён в Азкабан. Но Драко выйдет, нужно только время. Я в этом уверен.       Гермиона взяла шкатулку в руки, а Гарри напряжённо наблюдал за подругой.       — Я пойду, мне нужно зайти к директору. Или мне остаться, ты прочитаешь сама или…       Гермиона кивнула.       — Конечно иди, я найду тебя чуть позже или напишу тебе. Спасибо, что беспокоился, — и она развернулась на каблуках туфель, чтобы уйти.       — Гермиона, чтобы там ни было, думаю, это важно.       — Да, Гарри, я поняла, — она пошла.       Гарри смотрел ей вслед и не знал, что в этих письмах, но понимал, что Малфой никогда бы не написал Грейнджер, если бы это не было важно. Возможно, это было необходимым. Что-то подсказало Гарри, что с этого момента что-то пошло иначе. И ощущал эти изменения всем сердцем.       Он вздохнул, развернулся и обхватил пальцами каменные перила, вскинул голову и посмотрел на небо, которое было ясным и голубым, словно ничего плохого никогда и не происходило. Гарри закрыл глаза, ощущая тонкое покалывание дневных обжигающих лучей солнца на своём лице.

***

      Гермиона пришла в совятню. Здесь всегда гулял ветер, от чего было прохладнее, чем на улице. В нос ударил запах помёта, перьев и какой-то свободы, необъяснимо ощутимой. Гермиона взмахнула палочкой: пол, каменные стены и подоконник очистились. Она поставила шкатулку на подоконник, подняла взгляд и посмотрела вдаль: по небу рассыпали розовый порошок — вечерело.       Она открыла крышку шкатулки и увидела сложенные листы пергамента. Взяла один из них, развернула и… Красивый почерк завораживал своей аккуратностью, размеренностью.

Это моё первое письмо тебе, той, чьë имя я не могу произносить вслух, только мысленно. Запрещённая — да, именно так. Ведь я запрещал себе думать о тебе, растил ненависть и хотел, чтобы меня начало от тебя тошнить, да так, чтобы наизнанку, чтобы вырвало этим непрошеным чувством и наконец наступило опустошение, но оно не наступало. И на утро открывал глаза, понимая, что ты мне снова приснилась. Я не помню, когда это случилось в первый раз. Кажется, мне было тринадцать: тогда я разбил зеркало, и на стекле осталась моя алая кровь, идеально чистая. И я подумал, что это какой-то знак: что я должен обязательно тебя переиграть, лучше учиться, быть на виду, быть первым. Но это не спасало меня. Ты была во всём и всюду, и я посчитал тебя ядом: отравляющим.

Каждый раз, когда я слышал твой голос, видел тебя, то уходил в подземелье, прислонялся к холодным камням, и меня начинало трясти от безысходности. Единственное, что мне оставалось — это надеяться на то, что наступят другие времена. Какие они — эти времена? Это когда таких, как ты, не будет, и тебя не будет. И в этот момент понял, что если тебя не будет, то и во мне ничего не останется. Ничего, кроме той тьмы, которую я заливал туда всё время. Туда… Кажется, это место называется душа.

Знаешь, а я не могу смотреть на свет. Мне больно. До глубины той самой души больно.

А ещё я предатель. Для отца, матери, мира волшебников… Не могу смотреть маме в глаза: вдруг она увидит там тебя. Что тогда будет с ней? И что будет, если она поймёт, что в моей жизни уже нет света, совсем. Сплошная темнота. И живу я на ощупь. Но даже в этой темноте я слышу твои ответы, смех, и даже твой образ всегда со мной, Грейнджер. Интересно, а уйдя полностью в темноту, звуки тоже исчезнут, или я обречён?

Ты бы знала, сколько раз я разбивал свои кулаки в кровь, потому что ненавидел её. Оставлял её на холодных серых камнях, а потом заживлял раны, чтобы никто никогда не узнал ни о чём. Ни о том, что происходит, ни о тебе. Особенно о тебе.

      Сначала я боялся позора, отречения, забвения, потому что влюбился в такую как ты. Волшебницу с другой кровью, но потом я понял, что я не хочу, чтобы узнали об этом не по этому, а потому что боюсь, что кто-то решит, что тебе не место в этом мире. И начал ненавидеть их всех.

      Пишу и знаю, что ты никогда не увидишь этого письма, никогда его не прочтёшь и не узнаешь обо мне. Драко Малфой для тебя так и останется злобным хорьком, никчёмным, трусливым… Правда превращается в эти буквы, слова, она такая тяжёлая… Но я вывожу каждую букву, складывая их, превращая в слова, в которых кроется тяжёлая правда моей любви.

      Ты никогда не узнаешь, что каждое слово и мысль о тебе такая въедливая. Да, ты такая! Ты въелась в меня. Словно нестираемыми чернилами написала своё имя на моём сердце.

      Запрещённая, но всё равно моя, потому что никто не узнает, потому что даже ты никогда не узнаешь, поэтому и останешься только моей. Никто не способен отнять у меня это чувство. Если только оно меня не убьёт. Если только…

      Гермиона забыла, как дышать. Правда была действительно тяжёлой. Касалась, что она сейчас упала и придавила её. Волшебница прислонилась к каменной стене, ощущала её тепло, нагретое обеденным солнцем. Закрыла глаза, сжимая пальцами письмо, в котором хранилось признание человека, который её ненавидел, а его ненависть оказалась ненастоящей, словно ночной кошмар, который растворялся, стоило только первым солнечным лучам проникнуть в комнату.       Будто никогда и не было его, и всё это ей просто мерещилось, так как ей мерещился всё это время враг, которого никогда и не было. И сейчас она увидела его бледное лицо и серые глаза, смотрящие только на неё, всегда.       Гермиона открыла глаза, оттолкнулась от стены и подошла к подоконнику, открыла крышку шкатулки и положила туда письмо, взяла её и села на пол, прислонившись спиной к стене. Раздвинула ноги и поставила шкатулку на каменный пол, и взяла второе письмо, закрыла крышку и развернула его. Это письмо было короче. Всё тот же аккуратный и размеренный почерк, за которым скрывался человек, столь же аккуратный, возможно размеренный, — но всё это было неправдой. А правда была в том, что Драко Малфой был очень стойким и выдержал всё, что с ним происходило, всё же ломаясь под гнëтом обстоятельств, но продолжал прятать свою самую страшную тайну. Никому об этом не рассказывая. Лишь сидел и писал эти письма.       Где он их писал? — подумала Гермиона. — В Хогвартсе, в мэноре или где-то ещё? Он выводил каждую букву, как клеймо, оглашал себе приговор.       Гермиона сдвинула брови и сосредоточилась.

Зависимость, да. Наверное, это именно то, что происходит со мной. Я написал первое письмо и подумал, что такое никогда не повторится, что сожгу его. Непременно сожгу. Но я не смог. Так же, как избавиться от этого чувства тоже не смог. И с каждым годом оно крепнет, приобретает силу и управляет мною. А я слабею, потому что начинаю бояться. Но я не боюсь больше потерять значимость в этом мире, кажется, я даже не боюсь боли, но я боюсь потерять возможность видеть тебя и узнать, что ты мертва. Но самое страшное в том, что мне когда-нибудь могут отдать приказ убить тебя. Оттого и хочется всё прекратить, но кто я такой, чтобы прекратить то, о чём я понятия не имею. Казалось, идеальный мир превращается в руины. Всё, к чему стремился мой отец, оказалось иллюзией, в которую поверили все, — и вот мы на пороге войны. Мне кажется, в этой войне нет победителей, ведь проиграют все. А чистокровные склонят голову, уже склоняют, и омерзительное чувство поселилось внутри. Теперь я не могу смотреть отцу в глаза. Но это больше не из-за тебя, а из-за него самого, из-за нас и из-за того, что я вижу в этом искажённость и бесконечную ложь. Грейнджер, а знаешь, что несколько дней назад ты взглянула на меня, посмотрела так, что я понял, что твоя палочка не дрогнет. И, если я оступлюсь, а именно это я и сделаю, то ты толкнёшь меня с обрыва, на котором я уже стою. Сегодня мне хочется только одного: заснуть и во сне увидеть тебя, где-то далеко-далеко, где разливные луга и бесконечно голубое небо. И ты, босоногая, а лёгкий тёплый ветер ласкает твои непослушные волосы, где я лежу в траве и слушаю твой смех. Я готов умереть во сне. Я уже готов.

      Слеза скатилась по щеке Гермионы, ей хотелось бы знать, когда были написаны эти письма, чтобы понимать, что это был за день, месяц и год. Что происходило тогда, и где находился Драко.       Время нельзя изменить, а прошлое не терпит вмешательств. Ничего уже нельзя вернуть.       Гермиона снова открыла крышку шкатулки и вытащила следующее, третье письмо, а то, что прочитала, сложила и убрала. Она развернула очередное и принялась читать.

Отец в Азкабане. Тьма нас настигла. И когда я остаюсь в полном одиночестве, когда тишина становится слишком кричащей, когда я закрываю глаза, то вижу твои карие. Если победим мы, то что будет с тобой? Это единственное, о чём я сейчас думаю, а если победите вы, где тогда буду я? Там, где сейчас отец? Но знаешь, что, Грейнджер? Я ведь готов к этому. Пусть победите вы! Зато ты сможешь босоногая пробежаться по бескрайнему полю. Может быть, моя душа, которая точно существует, и теперь я это знаю, сможет превратиться в ветер, который будет ласкать твои волосы.

      Гермиона чувствовала ком в горле, слёзы скопились в глазах. Она снова открыла шкатулку и перебрала пальцами письма, достала последнее, убирая остальные. Развернула пергамент и облизала пересохшие губы.

Завтра меня не станет. Нет, я останусь жив, но как человек я погибну. Душа умрёт. Но я надеюсь, что она освободится и превратится в ветер, а не рассыпется прахом.

Я должен убить человека, который смотрит мне в глаза, улыбаясь. Он как будто всё знает. Может быть, он сумасшедший, раз думает, будто бы у меня есть выбор. Да он ничего не знает обо мне или знает всё? Но не знаю этого я. Это последнее письмо перед тем, как я произнесу страшные слова. Потому что не хочу, чтобы моя мать и отец умерли. Возможно, я должен был пожертвовать ими и встать на сторону добра, но я не могу совершить предательство, поэтому совершу убийство. Они породили меня, и я даю им шанс выжить, и вместе с этим падаю в бездну. А что мне остаётся делать? Моя кожа изуродована, а ты… Ты теперь руки мне не протянешь, потому что никогда не посмотришь на трусливого Пожирателя, а я не смогу сказать тебе всего…

      Гермиона видела, как его рука дёрнулась, несколько чёрных клякс, зачёркнутые буквы, и размытая клякса.       Он плакал.       Слёзы затмили её взгляд.

Я люблю тебя, Гермиона. Когда моя душа умрёт, возможно, с ней умрёт и моя любовь. Сейчас я стою на краю скалы, а завтра упаду в бездну, и не знаю что там: острые скалы, тёмная вода или бесконечный полёт, в котором раздирает кожу, мясо, оголяя кости и превращая в монстра. Это будет завтра, а сегодня я чувствую только любовь к тебе. И представляю твои пересохшие губы. Как бы я хотел поцеловать их перед смертью своей души.

      Гермиона с силой откинула голову и ударилась о камень. Закусила губу и закрыла глаза. Смотря на человека, невозможно увидеть его истинного, настоящего, невозможно услышать крик его души, почувствовать раздирающую боль и его слабость. Она снова увидела его серые глаза и бледное лицо.       Его душа ещё жива, потому что Драко никого не убивал, а, значит, и любовь тоже.       Гермиона открыла глаза. Слёз больше не было.