Следы от поцелуев горят, я захожу в темноту, Обещаю вернуться другим. playingtheangel — Мертвый и заряженный
В кабинете удивительно пахнет — ничем. Обычно Миру, не привыкшего чувствовать хоть какие-то запахи своей в ноль убитой слизистой, это никак не трогает, но сейчас, спустя несколько дней, проведенных в окружении въедливого больничного запаха и затхлого привкуса безысходности, ничто ощущается, как блаженство. — Кофе? Мира оглядывает кабинет: скользит заторможенным взглядом по неровности стен, криво выкрашенных в теплый персиковый цвет, изучает корешки книг и несуразные фигурки, заполонившие полки, пересчитывает вазочки с цветами. Одна белая, круглая, пузатая, с уютно сидящим в ней фикусом, другая — бежево-серая, странной извилистой формы, похожая на каплю, набитая декоративным мхом, а третья — голубая, квадратная, заполненная чем-то, похожим на кактус, но не в точности, будто бы у кактуса иголки должны быть тоньше, а стебель толще и… — Мирослав? — Мира, — автоматически поправляет он. — Мира. О чем думаете? Взгляд сползает на женщину, сидящую напротив; Мира пытается улыбнуться, но губы, высохшие до корок, не поддаются. Женщина — Яна — заливает в кружку кипяток, и по кабинету разносится кисловатый запах растворимого кофе. Мира дергает ноздрями, впитывая этот аромат всем собой, и наклоняется, чтобы молча пододвинуть ей вторую кружку. — Одну? Две? — Две. Яна протягивает ему кружку с двумя ложками кофе и кипятком, и Мира, забирая ее, случайно касается пальцами кожи. Горячая. У него самого руки такие ледяные, что в последние дни он не вытаскивает их из карманов. Теплый пар, поднимающийся из чашки, окутывает лицо теплом, и Мира не к месту вспоминает чужие руки, точно так же тепло касавшиеся его щек. — Голубая ваза смотрится на фоне теплых стен какой-то лишней, — говорит он; делает обжигающий глоток и откидывается на спинку кресла, чувствуя себя для него слишком большим. Яна смотрит на него странным, непонятным взглядом, и Мира не выдерживает, отводит глаза в сторону, снова принимаясь изучать обстановку кабинета. Обставлен он безвкусно: глаз цепляется то за глупую вазу, то за неровные стены, то за слишком короткие шторы. Невыносимо. — Только она привлекла внимание? Мира вздыхает и, чтобы не отвечать на вопрос, делает еще один глоток. Кофе кислый, горький и в целом такой же отвратительный, как и сам кабинет, но Мире кажется, что именно этого он и заслуживает. — Почему именно она, Мира? — спрашивает Яна. Голос у нее мягкий, теплый и спокойный, но настойчивый достаточно, чтобы он, даже будучи в ноль обгашенным транками, понял, что отвечать рано или поздно придется. — Я знаю, что вы хотите от м-меня услышать, — хрипит Мира, взглядом впиваясь куда-то в ножку кресла напротив. — Что она напоминает мне меня и все такое. — Это ваши слова, — улыбается Яна. — Она просто объективно с-стремная. Извините. Голубой с персиковым — это, типа, проеб по стилистике. — Но почему лишняя она, а не стены? Мира переводит на нее взгляд. Светлые кудряшки, обрамляющие круглое лицо, слишком сильно напоминают ему Дениса. — Вазу выкинуть проще, чем стены перекрашивать. — Так вы с собой и поступили? Мира молчит, снова отводя взгляд: не может больше смотреть в ее лицо, на котором застыла такая понимающая улыбка, что хочется блевануть. — Я вынес мусор, — тихо говорит он. — Попытался. — Почему вам показалось, что ваша жизнь — это мусор? — Мне н-не показалось. — Хорошо, — выдыхает Яна. — И все-таки вы так считаете. Почему? — Я не хочу говорить. — Боитесь осуждения? Мире вдруг становится смешно. Он хмыкает, вздрагивает, подносит чашку ко рту и едва не расплескивает на себя кипяток, пока придумывает, что ответить. В голове как назло ни одной мысли — ни отговорок, ни оправданий, ни даже привычных ядовитых шуток. Стерильная пустота: почти такая же, как под кокаином, только мертвая и абсолютно немая. — Осуждение — даже не сотая часть того, что я заслуживаю. — Что же такого вы сделали? — Изнасиловал друга. Тихий выдох Мира улавливает будто бы всем телом: экранирует его, зеркалит, возвращает обратно. Поднять глаза не решается, потому что, чтобы он ни говорил, ему страшно: страшно увидеть в глазах напротив отвращение, слишком хорошо ему знакомое, страшно осознать, что даже в ебаной психушке для торчков он худший из худших. — Что вы… — Разве вы н-не должны, типа, заявить об этом в полицию? — перебивает Мира. — Не должна. — Почему? — Законодательство меня к этому не обязывает. Мира, я здесь, чтобы помочь вам. Мира чуть наклоняется вперед, проливая кофе на колено, и от следующего его вопроса тянет какой-то одержимостью: он это понимает, но спрашивает все равно. — Зачем? Зачем помогать мне? Яна молчит несколько секунд, а после отставляет кружку на столик и смотрит на него тяжелым серьезным взглядом человека, уставшего от чужой глупости. Какая-то часть Миры хочет спросить, этично ли психотерапевту так смотреть на пациента, но другая, более слабая, уязвимая, даже не планирующая защищаться, шепчет, что именно такой взгляд и должен быть у нормального человека при виде него. — Человеческая жизнь ценнее, чем вам кажется, — медленно произносит Яна. Ее голос звучит на пару тонов ниже, и оттого становится каким-то совсем интимным. — Если вы хотите наказания, искать его надо не в смерти, а в зале суда. Мира моргает — и тоже отставляет чашку на стол; откидывается на спину, приподнимает брови и не знает, как правильно отреагировать. Он молчит с полминуты, а потом почти растерянно выдыхает: — Я не хочу в тюрьму. — Конечно, — сдержанно улыбается Яна. — Вы и умирать не хотели, Мира. Никто не хочет умирать. Все просто хотят жить по-другому. Мира приоткрывает рот и тут же его захлопывает. Не то чтобы раньше он об этом не думал — думал, крутил в мозгу эту мысль раз за разом, в моменты редких просветлений говорил самому себе, что нужно пойти на терапию, разобраться со своей головой, вернуть себе себя. Но светлые дни заканчивались, солнце закатывалось за горизонт, и Мира утопал в новых волнах ненависти к себе, жалости и невозможности смотреть в зеркало — а теперь уже поздно что-то менять. — Я… — начинает он, и задрожавшие руки приходится спрятать в карманы худи. — Он так на меня смотрел, что я н-не мог. — Что не могли? — Ничего не мог. Глаза щиплет подступающими слезами, но заплакать так и не выходит: Мира жмурится, сглатывает ком в горле, кое-как успокаивает подергивающиеся губы и роняет голову ещё ниже, отгораживаясь волосами от чужих глаз. Странные статуэтки на полках будто впиваются в него взглядами: Мира буквально чувствует, как внезапно лишним в кабинете оказываются не дурацкие шторы и нелепая ваза, а он — никчемный, бесполезный, годный лишь на то, чтобы в очередной раз сделать кому-то больно. — Мира, когда это случилось, — тихо, на грани слышимости начинает Яна, — когда вы изнасиловали друга, вы были трезвы? — Нет. — Расскажите, что произошло. Мира вздыхает. Он бы хотел сказать, что не знает, что был настолько пьян и обдолбан, что не помнит никаких деталей, но у Миры хорошая память — отличная, на самом деле, настолько, что не проебалась даже за несколько лет на наркоте, — и это, наверное, какое-то проклятие. Или карма. Или еще что-то такое. Иначе Мире сложно объяснить, почему он помнит абсолютно все — каждую деталь того вечера, каждый вздох Дениса, каждый взмах его ресниц, каждый взгляд и каждое движение. Мира помнит, какая музыка играла в баре, помнит, какой коктейль заказывал Денису, помнит, как был груб с ним — ненамеренно, просто не контролировал себя, просто с трудом заставлял пальцы не дрожать, просто знал, что Ден может ему помочь, но не хочет. — У него был пакетик с остатками кокаина, — шепчет Мира, не поднимая головы. — Я накидался в баре, мы, типа, потискались в туалете, а потом пошли ко мне. Мне было… Я по-попросил его отдать мне пакетик, а он отказался. И я так разозлился… Яна дает ему несколько секунд, чтобы перевести дух, а потом задаёт следующий вопрос. — Как наркотики оказались у него? — Он забрал. Я пообещал, что больше не буду. — А когда вы давали это обещание… — начинает она, и Мира перебивает: — Был обдолбан. Просто пиздец как. И не только кокаином. — Чем ещё? — Его любовью. Короткий удивленный выдох повисает между ними, и Мира съеживается ещё сильнее. — Он пришел и трахнул меня. Это был мой п-первый секс за, н-не знаю, год? Он рассказывал, что любит меня, что я красивый, самый лучший, и я почти ему поверил. — Почему «почти»? Губы сами растягиваются в невеселой усмешке — и лопаются посередине, перечеркивая рот алой полосой. Капелька крови собирается под нижней губой, стекает в ложбинку на подбородок, и Мира поднимает голову, чтобы заглянуть Яне в глаза. — Посмотрите на меня. Я за-заслуживаю любви? Она улыбается мягко и как-то совсем как мама. Мира гонит эту мысль подальше, но как загипнотизированный смотрит в теплые светлые глаза и едва дышит. — Кто сказал вам, что любовь надо заслужить? — Что? — Кто-то рассказал вам, каким надо быть, чтобы вас любили, — объясняет Яна. — Кто это был? Мира приподнимает брови, удивляясь теперь не меньше, чем Яна минуту назад. — Надо быть долбоебом, чтобы не понимать, что наркоманов нельзя любить, — говорит он. — Может быть. Но ведь вы думали так и раньше, до того, как начали употреблять. — Я… Нет. — Нет? Мира отводит взгляд, а потом и вовсе прикрывает глаза — не хочет даже случайно, даже периферическим зрением увидеть чужую жалость. — Вы имеете в виду, что меня не любили родители? Любили. У меня хорошая семья. Яна молчит — видимо, ждёт, что ещё Мира может сказать, — но он молчит тоже, и она задаёт следующий вопрос: — Что вы имеете в виду, когда говорите «хорошая семья»? — Что вы не, типа, не там ищете проблему. — А где мне ее искать? — Мира морщится, так и не открывая глаз. — Мира? Приходится снова схватиться за кружку, чтобы выиграть время на подумать. Мира глотает кислый, но все еще обжигающе горячий кофе, оседающий на языке невыносимой тоской, и думает, что надо было пустить по вене золотой укол — умер бы некрасиво, зато гарантированно. — Расскажите мне про ваш первый опыт употребления наркотических веществ. — Не хочу. — Почему? — Я не помню, — врет Мира. — Так не помните или не хотите? Чужую улыбку Мира слышит в тихом голосе — такие же интонации когда-то давно были у мамы, когда она спрашивала, чем он занимался всю неделю: учился или играл в Доту. — Не хочу, — сознается он. — Нам нужно об этом поговорить, если вы хотите бросить. — Кто сказал, что я хочу? — со смешком спрашивает Мира. — Ваши руки. Кулаки в карманах сжимаются крепче, а бинты, перетянувшие предплечья, будто бы сильнее впиваются в кожу. Мира кусает губы, вымазывая зубы в крови, чувствует ее соль на языке — металлическую, тошнотную, пробирающую до мурашек на загривке, — и не может выдохнуть осевший на дне легких едкий воздух. — Мне стыдно об этом говорить. — Но надо. — Зачем? — Чтобы излечиться. Мира хмыкает. Чужие слова врезаются в кожу, как тысячи мелких бритвенно-острых лезвий, оставляют на нем глубокие кровоточащие порезы: как те, которые зияли на его руках глубокими дырами, выворачиваясь наружу боками из подкожного жира. Удивительно, что Мира не зацепил ни одного сухожилия, когда резал себя с остервенелостью и отчаянным безумием, исполненный желания наконец это все закончить. Странно. Мира не раз слышал, что выжившие суицидники говорят о последних секундах своей жизни: мол, все проблемы решаемы, жизнь — это дар, и все, что по-настоящему требуется человеку — найти для себя какой-нибудь персональный смысл. Но Мира, глядя на то, как его жизнь утекает, пропитывая красным ковер, чувствуя, как его тело слабеет и немеет, как сердце начинает стучать медленнее, а сознание — метаться в попытках что-нибудь изменить, ощущал только бесконечное спокойствие. До тех пор, пока в комнату не влетел Денис, пока не схватил за плечи его, уже ни черта не соображавшего, пока в секунду не заревел и не заорал на весь буткемп — наверняка перебудил всех, поднял на ноги, устроил никому не нужную суматоху. Мира помнит из этого вечера только свой обжигающий стыд за то, что не закрыл дверь, за то, что Денису пришлось все это видеть, за то, что даже в таком простом деле облажался. После была только палата интенсивной терапии, капельницы и сочувствующий взгляд Русланы — а теперь он здесь, и Яна зачем-то пытается ему помочь. Для чего? Ведь Мира сделает это ещё раз, как только его выпустят из дурки, только теперь будет умнее и сделает все по-другому: чтобы наверняка. — Мира, — тихо зовёт Яна, и Мира решает: ладно. Пусть этот разговор станет его исповедью, пусть в истории болезни останется он настоящий. — Когда мне было пятнадцать, я встречался с девочкой, — начинает он. — М-мне кажется, я любил ее, торчал рядом с ней каждую свободную секунду, даже устроился на работу, чтобы дарить ей, типа, подарки. К горлу подступает ком, и Мира сглатывает слюну вперемешку с кровью, пытаясь протолкнуть его поглубже; дышит в горловину худи, собравшегося гармошкой на шее, прикрывает глаза и бормочет: — Однажды я напросился за город вместе с ее семьей. Нас положили спать в разных комнатах, и ночью, когда я уже спал, п-пришел ее отец. Воздух в комнате застывает янтарем, сверкающим и безжизненным, и Мира продолжает, все так же боясь поднять веки. — Я думал, он пришел поговорить. Он принёс колу, говорит: «Выпей, наверняка во рту пересохло». Мне было неловко отказываться, и я выпил. Он замолкает, и часы отщелкивают ровно двадцать три секунды до момента, когда Яна тихо спрашивает: — Что было в коле? — Не знаю. Скорее всего, что-то типа мефедрона. Тяжелый вздох, ещё сорок щелчков. — Что случилось дальше? — Он меня выебал. Говорил, какой я красивый мальчик и какая я бес-с-толковая шлюха, что я не достоин даже дышать рядом с его дочерью, что я должен быть благодарен за его внимание. — Вдох. Выдох. — Он ушел под утро, и я рыдал до тех пор, пока ее мама не позвала всех завтракать. Больше я с этой девочкой не общался, но через неделю ее отец прислал мне видео. — Чего он хотел? — Чтобы я приехал, — выдыхает Мира. — И я приехал. И продолжал т-трахаться с ним два года, пока родители не отправили меня учиться в Польшу. — Он пытался выйти на контакт? — Да. Но я не отвечал и он, видимо, забил. Потом, когда у меня появились деньги, я встретился с ним ещё раз. Сказал, что если это видео, типа, кто-то увидит, я убью его и всю его семью, и мне ничего за это не будет. — Он поверил? — Не знаю. Но больше меня не трогал. Яна делает паузу, чтобы отпить из своей чашки, а потом с тихим стуком ставит ее на стол и ворочается в кресле, шурша обивкой и тканью юбки. Мира этой паузой пользуется, чтобы утопить себя в кресле поглубже, будто бы это в самом деле может как-то помочь ему спрятаться от чужого взгляда. — Как вы жили до этой встречи? — снова спрашивает Яна. — Нормально. Учился и играл в Доту, чтобы ни о чем не думать. — Помогало? — Нет. — Почему? — Я боялся знакомиться с людьми. Ни с кем не встречался. С девочками не получалось, потому что все время, типа, казалось, что они видят меня насквозь, знают, насколько я жалкий и слабый, и я просто не м-мог. А с парнями было страшно. На втором курсе я начал долбить кокаин, чтобы потрахаться. Сначала раз в неделю, потом каждый день. А потом влюбился. — В кого? — В Магу. Мы играли вместе в онлайн-стаке, и у меня каждый раз сердце замирало, когда он со мной говорил. Потом мы оказались в одной команде, и я ходил, как одержимый, все никак не мог на него надышаться. — У вас ничего не получилось? — Нет. Я срывался, когда не было возможности обхуяриться вечером, ус-с-страивал, типа, истерики, потому что он не хотел со мной спать, и в итоге он меня бросил. — Почему он не хотел с вами спать? — Потому что трезвым я не мог, а со мной обдолбанным он не хотел. Тишина разливается по комнате, вязкая и липкая, и Мира наконец с трудом разлепляет глаза; смотрит на Яну, на ее лицо, мрачное и одновременно очень сочувствующее, на ее стиснутые в замок руки. Мира улыбается, сам не знает, почему, и наконец позволяет себе расслабиться. — Потом я пробовал с одним парнем в Киеве. Его не парило, что я рядом всегда на веществах, и даже предлагал пробовать всякое новое. Но мне с, типа, с ним все равно не было хорошо. — Почему? Судя по вашим словам, он принял эту часть вашей жизни. — Да, но… Я ему не нравился. Он все время говорил, что я тощий, страшный, нихуя не умею, могу только кнопки жать и сосать по туалетам в клубах. — И как вам было с этим? — Я… сначала сопротивлялся и с-спорил с ним. А потом понял, что он прав. Яна вздыхает, и Мира снова отводит взгляд. — Я пытался уйти от него. Но не мог. — Почему? — Он меня трахал, — говорит Мира. И вдруг начинает смеяться: как будто впервые по-настоящему осознает, насколько жалким он был тогда, насколько жалкий он сейчас. — Он говорил, что кроме него я больше никому не нужен, и я верил. До сих пор верю. — Но вы почти поверили в слова… как его зовут? — Денис. — В слова Дениса. Почему? — Он целый год ходил и в рот мне заглядывал. И по-потом говорил столько приятного, мне казалось… Я не знаю. Не знаю. Мира сжимает кулаки и зубы; дышит через раз, готовый вот-вот заплакать, и мягкий голос Яны, который звучит будто над самым ухом, произносит: — Хотите я расскажу вам, что вижу я? Мира молчит: не хочет. Слушать от едва знакомого человека, какое он говно, нет никакого желания, даже если он это заслужил, даже если это единственное, что ему теперь положено слышать, но он все равно выдыхает тихое «да», готовый ко всему — но не к тому, что Яна говорит на самом деле. — Я вижу перед собой очень красивого молодого человека, которому пришлось многое пережить. Которого обижали и делали больно, не давали быть самим собой, но он все равно смог многого добиться и был готов бороться со своей зависимостью ради человека, который был к нему добр. — Я, — перебивает Мира, — я нихуя не добился. — Конечно, — вдруг улыбается Яна, — ведь международные соревнования выигрывает каждый второй. Мира смотрит на ее улыбку, и что-то в нем шатается с таким скрипом, что страшно даже сидеть: кажется, будто земля под ним сейчас провалится, будто разверзнутся врата Ада, и его утянут вниз алчущие руки демонов, жаждущие его мучений. Будто их было недостаточно. Будто Мира не настрадался за всю свою короткую жизнь. — Подумайте об этом, Мира. Может быть, вы заслужили ещё хотя бы один крохотный шанс? Позволите мне вам помочь? Мира медленно, сам себе не веря, кивает. Яна снова улыбается и встает, чтобы пересесть за стол, стоящий в углу; роется в ящике, вынимает из него стопку бумаг, щелкает ручкой и говорит: — Вам потребуется мощная медикаментозная терапия. Какое-то время придется провести здесь под наблюдением, и… — Команда не сможет без меня играть. — Мира, — вздыхает Яна. — В данный момент вас должно волновать только ваше здоровье. Команда справится. Я уже обсудила это с вашим менеджером. — Вы можете принимать з-за меня такие решения? — Нет. Но вы сказали, что позволите мне помочь. Мира отводит взгляд — и кивает снова. «Команда справится». Конечно, она справится. Мира в этой команде — не больше, чем проблема, которую уже давно следовало решить, да и Денис вряд ли захочет продолжать с ним играть, а найти в середине сезона хорошего мидера куда сложнее, чем сносную четверку. Ничего. Мира должен быть благодарен им хотя бы за то, что давали ему возможность быть рядом какое-то время — прекрасное время, несмотря ни на что.***
У Миры забирают телефон и выдают книжки, к которым он всё равно толком не притрагивается, потому что все время спит. От таблеток и ежедневных инъекций не хочется ни есть, ни двигаться — только лежать, глядя в потолок с головой, абсолютно пустой и стерильной, и спать-спать-спать, потеряв счет времени и почти забыв собственное имя. О том, кто он такой, напоминает только Яна, трижды в неделю по расписанию ковыряющаяся у него в мозгах, заставляющая раз за разом вспоминать то, что Мира мечтает похоронить, упаковать в коробку, склеить скотчем и спрятать в самый темный угол своего сознания, откуда он уже никогда не сможет ее достать. Но Яна заставляет его ковыряться в этих коробках, перекладывать вещи и мысли с места на место, вертеть в руках и рассматривать, пока не станет тошно — а потом выбрасывать на помойку. Навсегда. Насовсем. На душе становится легче, а в голове — чище. Каждый раз, когда он избавляется от этих реликтов прошлого, пыльных и изгвазданных грязью чужих слов и ожиданий, к нему приходит какое-то почти эйфорическое удовлетворение: будто из раны вымывают весь гной с засорившими ее веточками, палочками и занозами, и чистая плоть пульсирует жизнью, медленно затягиваясь, срастаясь и оставаясь на коже лишь тонким ровным шрамом, на который Мира смотрит, как на старое, потускневшее фото. Без эмоций. Без боли. Без желания снова разодрать и расчесать его в кровь. Он понятия не имеет, сколько времени проходит с тех пор, как он оказывается в этом Богом забытом месте, но когда к нему впервые пускают посетителей, мир за окном плачет бесконечными дождями и облетает золотом на мокрую землю. Мира сидит на лавочке, задрав лицо к небу, впитывает кожей мелкие холодные капли, плотнее кутается в худи и ждёт: кто пришел, ему не сказали, и он не строит догадок, почему-то зная, что все равно ошибется. — Замерзнешь, — раздается за спиной. — Пошли внутрь. Мира оборачивается и видит Илью. На нем плащ, накинутый поверх толстовки, и его лицо почти полностью скрыто под капюшоном, но Мира все равно его узнает: и по голосу, и по недовольно изогнутым губам, и по легкому флеру разочарования, которым Илья обыкновенно окутывает всех присутствующих в радиусе трех метров. Мира улыбается; разворачивается к нему всем телом, опираясь руками на спинку скамейки и поджимая под себя одну ногу, и несколько секунд просто смотрит, почему-то не веря в то, что это не очередной его слишком красочный сон, который он снова спутал с реальностью. — Боже, блядь, — вздыхает Илья. Обходит скамейку по кругу, падает рядом, достает из кармана помятую пачку сигарет. — Тут нельзя курить. — Как будто мне не похуй. Щелкает зажигалка, и Мира снова улыбается, счастливый без всякой на то причины, тянется вперед, разделяя с Ильей первую затяжку. Дым обжигает нос, горечью растекается по кончику языка, и Мира вдруг чувствует в себе столько жизни, что на секунду становится до безумия страшно. — Ну че, — выдыхает Илья. — Как ты? — Нормально. А ты? — Тоже ниче. Мира кивает и молчит несколько секунд, пережидая странный зуд внутри черепной коробки, не похожий ни что знакомое. — Зачем пришел? — Сказали, что можно. — И все? — Этого недостаточно? Мира тушуется и отводит взгляд. «Доверие — единственное, что мы на самом деле можем дать близким людям», — голосом Яны звучит в голове. Мира вздыхает: то, что он эти слова помнит, не значит, что он их принимает, но в эту секунду он как никогда раньше старается это сделать — и наконец понимает, что зудит у него в голове от страшного любопытства. — Как тима? — спрашивает он раньше, чем успевает подумать. Илья морщится, затягивается сигаретой и выдыхает в сторону, отводя взгляд. Мира его неловкость чует на уровне тела, и в голову приходит всего одна мысль, похожая на правду. — Пришел сказать, что меня окончательно кикнули? — спрашивает он, опуская взгляд на свои пальцы. Окоченевшие, растерявшие навык и теперь, очевидно, никому не нужные. — Почему не Дима? Илья вздыхает, стряхивает пепел прямо на тротуарную плитку, откашливается нервно и поворачивается, чтобы заглянуть в глаза. — На самом деле нет. Пришел попросить тебя вернуться. Мира приподнимает брови и склоняет голову совершенно птичьим жестом, смотрит несколько секунд в виноватые глаза напротив — и понимает, что ничего не понимает. В его голове предложение вернуться и стыд Ильи за это никак друг с другом не вяжутся; Мира хмурится, пытаясь разгадать эту головоломку, но под прямым взглядом в итоге сдается и просто спрашивает: — А почему у тебя тогда лицо такое виноватое? Илья почти давится дымом: кашляет, бросает в урну непотушенный окурок и сжимает отворот плаща своими короткими пухлыми пальцами. — Врач говорит, что тебе ещё рано. — Наверное, — соглашается Мира и тихо смеется. — Я пиздец тупой на этих таблах. — Без тебя в команде нихуя не работает. — Почему? — Я в душе не ебу. Но мы въебали уже вообще все, что могли. — Незаменимых людей не бывает, — выдыхает Мира еще одну мудрость, которую ему пришлось принять. — Да. Поэтому нас всех кикнут, если мы не решим проблему. Мира молчит, переваривая информацию; садится нормально, отворачиваясь от Ильи, сцепляет пальцы на бедрах и тупо смотрит на пролетающие мимо носа капли. Одна из них звонко ударяет его по щеке, и Мира от этого оживает весь, вдруг чувствует себя таким нервным, каким не бывал уже давным-давно. — Мира, пожалуйста, — тянет Илья. — Ты наш последний шанс. «Но вы так легко от меня отказались, — думает Мира. А следом добивает себя: — И я все равно не сумею ничего починить». — С чего ты взял, что со мной будет лучше? — Я не уверен, что будет. Но можно попробовать. Если ты хочешь. Мира не знает. За все время, проведенное здесь, он будто бы разучился хотеть чего-то в принципе и свыкся с мыслью, что вся его прошлая жизнь осталась в прошлом. Возвращаться к ней теперь почему-то страшно: там, в команде, его больше не ждут победы, его ждут только осуждающие взгляды, ненависть и страх. Мира не уверен, что готов к этому. Не знает, сможет ли смотреть в глаза Денису, сможет ли заговорить с Магой — сможет ли он вообще хоть что-нибудь. Но ему хочется: так сильно хочется, что внутри все кричит и воет от желания снова оказаться на буткемпе, развалиться в кресле, пододвинуть поближе клавиатуру, ворваться в катку и разъебать — почувствовать, что он все еще чего-то стоит, что вся возня с сортировкой мыслей на свои и чужие была не зря. — У меня есть время подумать? — Да. Пара дней. — Мало. — У нас больше нет. Мира снова кивает, а потом поднимается на ноги, набрасывает на голову капюшон и смотрит на Илью сверху вниз. — Я подумаю. Обсужу с врачом и… И дам знать. Отвечает Илья или нет, Мира не знает: он разворачивается и просто уходит, пытаясь не думать и не анализировать, пока не окажется в спасительной тишине стен своей палаты.***
Лицо у Яны хмурое, но недовольства на нем нет — там только беспомощное непонимание, за которое Мира ее не винит: объяснить, что именно он чувствует, не получается уже около получаса, и в собственных словах он путается, как в липкой, вязкой паутине. — Мира, послушайте, — наконец говорит Яна, вздыхая и снимая очки. — В конечном итоге, жизнь очень простая штука. Вы или хотите этого, или нет. — Жить? — Чего угодно. Мира кивает привычным и абсолютно тупым жестом: в этом кабинете он делает так каждый раз, когда понимает, что согласиться должен, но не может, и потому создает только иллюзию этого согласия. Сейчас, когда разговор заходит на третий круг, а Мира опять возвращается к тезису «Меня там никто не хочет видеть», это раздражает уже не только Яну, но и его самого. — Мира, — снова вздыхает она. — Давайте попробуем поговорить на языке фактов. Смешок рвет тишину и вместе с ней — напряженную до треска в воздухе атмосферу. Мира поднимает взгляд, смотрит на Яну как-то по-новому, будто видит впервые, и сам не знает, почему: может, потому что она веселит его этой почти меметичной фразой, а может, потому что мелкий пакостный ребенок внутри него радуется тому, что наконец нашел предел ее терпения. Мира, конечно, понимает, что до настоящего предела ему далеко, но он и не пытается всерьез его найти — только прощупывает осторожно, учится, как раньше, распознавать настоящие человеческие эмоции. — Ладно, — соглашается он. — Факты: один из них меня ненавидит, второй желает моей смерти. — Нет! Теперь Мира смеется в голос — ему немного стыдно, чуть-чуть весело и самую малость страшно: от того, как старательно он избегает принятия реальных фактов, ему самому неуютно и почти дурно. — Мы с вами как в тех рилсах про пси… — Мира. — Ладно, я понял, — выдыхает он, в секунду теряя всю свою уверенность. — Факты. — Озвучивайте по одному. Несколько секунд он мнется, пытаясь найти еще какую-нибудь причину, чтобы промолчать, но часы тикают, им в такт щелкает ручка и покачивается чужая нога в узкой туфле — Мира ловит себя на мысли, что такие туфли наверняка можно приравнять к пыточным приспособлениям, и уже почти проваливается в нее, но Яна поторапливает его тихим тактичным покашливанием, и приходится сдаться. — Факт номер один: меня позвали обратно в команду, — нехотя выдыхает он. — Хорошо, — как ребенка хвалит Яна. — Какая сопутствующая информация вам известна точно? — Илья считает, что я, возможно, смогу помочь. И, — тянет Мира, задерживая воздух в легких и не желая признавать очевидное, — насколько мне известен механизм принятия решений, так считает вся команда. Яна улыбается, и от ее улыбки Мира чувствует себя странно — настолько, что хочется отмотать время на час назад, решить, что визит Ильи ему приснился, и ни о чем не говорить — ни ей, ни собственному отражению в выключенном телевизоре в общей комнате, который полночи слушал его бессмысленные оправдания собственной глупости. — Отлично. Какие рациональные выводы из этого можно сделать? — Меня все ненавидят, — с полувопросительной интонацией произносит Мира через смех, но потом обращает внимание на чужие строгие глаза и кусает себя за язык. — Ладно, меня ненавидят не настолько сильно, чтобы никогда больше со мной не играть. — И? — И раз мне готовы дать шанс, я должен им воспользоваться. — Чтобы..? — Не знаю. Может, у меня получится что-то исправить. Яна почти незаметно кивает, улыбается одними уголками губ, а потом говорит: — Прежде, чем вам вернут телефон, пообещайте мне кое-что. — Что? — Когда будет плохо или тяжело, вы будете звонить мне, а не искать дозу. Мира застывает, не уверенный, что может это обещать: вчера, с минуту подышав дымом чужой сигареты, он весь вечер думал только о том, как сильно хочет затянуться, в один вдох высосать всю сигарету до самого фильтра, убить себя горечью табака, пропитать смолой пальцы. Что случится с ним, когда он снова окажется за пределами молчаливых стен своей палаты? Когда столкнется с непониманием, осуждением, одиночеством? Мира не знает, и ему страшно — до усрачки страшно не справиться. — Мира. — Я… попытаюсь, — шепчет он. Яна улыбается, и Мира с трудом размыкает намертво сцепившиеся в замок пальцы. Тем же вечером он собирает вещи — если можно назвать так назвать упаковку в рюкзак двух пар трусов, носков, футболок и пачки таблеток — и садится в такси. Машина едет в пределах скоростного режима, но Мире кажется, что деревья проносятся мимо слишком быстро, перекрестки и красно-зеленые блики светофоров сменяют друг друга так хаотично и резко, будто Мира кружится на карусели или смотрит в глазок калейдоскопа. Руки трясутся. Мира понятия не имеет, что его ждёт на буткемпе, и неизвестность, от которой он ужасно быстро отвык в своем маленьком дне сурка, заставляет его нервничать до икоты и тиков, из-за которых только с третьего раза получается объяснить таксисту, где находится нужный поворот. Возле ворот буткемпа Мира стоит в одиночестве минут десять: мнется, мокнет под хлещущим стеной ледяным дождем и мечтает о сигарете, которая стала бы отличным поводом постоять ещё, подождать, потянуть время до собственной казни, пусть табак и вымок бы под этим ливнем так же, как и он — до последней клеточки. На улице никого, и Мира этим пользуется: открывает калитку медленно и осторожно, как вор-домушник, чтобы не допустить ни малейшего звука. Он приехал поздно, наверняка все уже спят, и это хорошо, это значит, что можно будет тихонько пробраться в свою комнату и не видеть никого до завтрашнего утра, в котором он, не объясняясь ни с кем, просто сядет за компьютер и утонет в Доте на несколько часов. У Миры нет ключей, но двери в этом доме все так же не закрываются: он осторожно опускает ручку вниз до щелчка, едва различимого в шорохе дождя, толкает дверь плечом и проваливается в темноту и тишину, в которой привычно гудит системник чьего-то невыключенного компа. Мира надеется, что это Илья, и что он в катке, а еще лучше — Айрат или Дима, перед которыми стыдно не так сильно: как минимум потому, что им Мира никогда ничего не обещал. Но едва он сбрасывает в угол кроссовки и поднимает голову, видит их. Магу, на ровном, спокойном лице которого мягкой желтой полосой лежит свет уличного фонаря, и Дена, пестрого от расковырянных до крови прыщиков, растрепанного, несколько месяцев не стриженного и абсолютно, до нелепости счастливого. Мира открывает рот, чтобы сказать что-нибудь, но не успевает: Ден врезается в него всеми своими восемьюдесятью килограммами, вжимает в стену, хватает за запястья и смотрит — прямо в глаза. Выключатель впивается между лопаток, но свет не загорается, и Мира не дышит, лишь бы только не двинуться, не позволить лампе включиться, а самому себе — запаниковать. Но он весь мокрый, и Ден моментально вымокает вместе с ним, покрывается мурашками, которых Мира в темноте не видит, но чувствует, и приходится бросить в тишину тихое, глупое, беспомощное: — Я промок. Ден не отвечает, только жмется ближе, тычется носом в воротник худи, дышит горячо и мелко, как пес, рукава толстовки на Мире задирает повыше, чтобы кончиками больших пальцев ощупать тонкие полосы, оставшиеся на теле, как напоминание о слабости, глупости и неумении делать правильный выбор. — Мира, — шелестит Ден в шею, целует, не разбирая, куда, щекочет жесткими кудрями нос и щеки. Мира едва держится, чтобы не закричать, и сам не знает, как справляется с голосом, когда прячет лицо у Дена в макушке и, заливая ее натекшей с волос водой, выдыхает со стоном: — Ты ёбнутый. Мага подрывается, отлипает от косяка, вытягивается весь и уже готовится броситься Дениса защищать, — Мира видит это, потому что следит за каждым движением, — но Ден, не отлипая и не выпуская из рук его кисти, задирает голову вверх, пытаясь заглянуть в глаза, и улыбается, как псих. — Это не мне тут психиатр нужен, — продолжает Мира, умывая слезами лицо, влажное после дождя, и шмыгая носом — простыл, наверняка всего лишь замерз и простыл. — Замолчи, — просит Ден шепотом, съезжает губами вбок, целует шрам на шее, скулу и торчащую из-под выреза родинку на ключице; впивается в кожу зубами, тяжело дышит, целует поверх укуса и замирает. — Да, я ёбнутый. И что ты мне сделаешь? «Что еще ты мне сделаешь?» — слышит Мира, прикрывает глаза и плачет — плачет горько, плачет навзрыд, бьется своей бестолковой головой о стену и воет, убогий и никчемный, скулящий от жалости к себе — и совершенно ее не заслуживающий. Лицо горит, нос забивается, и Мира сквозь душащие его рыдания кое-как произносит: — Да п-почему ты просто… н-не можешь… меня нен-навидеть? Горячие пальцы сжимают ледяные ладони, губы жгут поцелуями скулы, еще одна рука мягко ложится на дрожащее плечо, отрывает от стены и прикрывает спину теплом, и чужой-такой-родной голос тихо выдыхает в загривок: — Потому что я ёбнутый.