Барбара фон

Всё начиналось одной прекрасной лунной ночью. Дело шло за полночь, наш сад окутала беспрерывная мертвая мгла, а звёзды на небе сияли, как тот огонь, что искрился в отблесках твоих глубоких темных глаз. Ты смотришь своими внимательными карими очами в пустоту, а я делаю зарисовки для бюста. Я вижу, тебе очень хочется говорить и ты складываешь губы в иронической полуулыбке и хочешь начать, но спохватываешься и плотно сжимаешь их, отчего глаза, как угли, блестят и жгут еще сильнее. Ты сидишь боком, и свет из окна падает на твое лицо слева. Как я люблю твое обличие, как же мне хочется схватить его уникальные черты и передать их в моей скульптуре. Мрамор, металл, гранит, — я задумываюсь о том, какой материал лучше из-за своей текстуры. Кажется, мою работу можно создать из золота и украсить её яркими изумрудами, алыми рубинами и белоснежными сияющими алмазами, что слепят взор. Помнишь, как мы познакомились в поезде и разговорились о Гёте, католицизме и влиянии музыки Вагнера на настроение? Как же мне сладко-горько, когда многие десятилетия спустя, я читаю в издании твоих дневников: «Фрау фон Калкройт делает мой бюст. Сидел с ней шесть недель, мы мило болтали, размышляли о природе и даже немного сплетничали. Думаю, получится отлично. Позировал также скульптору Кранцу для бюста целый месяц! Показывал в глине. Не такой уж и хороший. Пытка. Больше никогда.» Жаль, что ты написал это о нём, а не обо мне, ведь я эту критику заслужила, а он нет. Ты так был ласков со мной и щедр к моей работе, так мягко поправлял недочеты и подбрасывал новые изумительные идеи. Ты укреплял мою уверенность в себе и был готов дать мне столько своего драгоценного времени, что в него мог вместиться целый мир. Ты сидел часами и позировал мне, а вышла дрянь. Я не смогла вложить в работу всю мою любовь к тебе. Иногда Галатеи оказываются и бездарными: сколько не трудись, а получиться может совсем иное, и сколько бы любимый Пигмалион не вкладывал в них сил, труда и таланта, работа просто не воспаряет к небесам.