АНАНКЕ

Скоро осень поздняя, слякоть да мороз, Как в краю возлюбленном без тепла я рос? Осень. Лето юное умирает. Ты Собираешь поздние осенние цветы… Я лежу задумчиво и не шевелюсь, Испугать, любимая, я тебя боюсь. Ведь вчера скончался и лежу в гробу, Похороны завтра. Только не могу, Не могу смотреть я как рыдаешь ты, Плачешь и рыдаешь, и всё рвёшь цветы. Умираешь осенью — странная игра, Только всё окончилось — умер я вчера…

❖

1348 год Флоренция Над городом нависла мрачная тень. Небесные светила разгневаны: днём солнце беспощадно палило лучами, сушило землю до глубоких трещин, что чернеющими чумными жилами оплетали все дороги. Ночью же луна не казала и носа: назидательно укрывала крошек звёзд пеленой облаков. По опрожаренным улочкам тугой завесой стелился трупный смрад. Гадкий дух разложения тщетно пытались перебить сладкими ароматическими маслами. Как обереги с собой таскали засушенные пучки гвоздики и мяты, собирали в букеты пахучие цветы, полагая, что миазмы заразы разносятся с вонью. Бубонная чума. Чёрная смерть свирепствовала по всей Европе, выкашивая города и сёла, проряжая население. Люди гибли сотнями, тысячами. Деревни выжигали заживо. Лишь карающая длань пламени могла справиться с заразой. Напастью, что обрушилась на род человеческий за его грехи. Сын отворачивался от отца, брат проклинал брата. Человечность меркла, уступая место инстинкту. Многие в это страшное время собирали единомышленников и уезжали в загородные имения, где благочестиво проводили время в увеселениях, развлекая себя историями, вином и плотскими удовольствиями. Вдали от горестей, которые несла за собою болезнь. Не осталось такой семьи, которой бы не коснулась смерть гнилостным утлым дыханием. Другие же, те, кто оставались в городе, решали для себя, что терять теперь уж нечего, и прожигали время по злачным кабакам, надираясь и забываясь мертвецким сном. Заветы, данные церковью, затерялись. Вера не помогала справиться с обрушившимися ужасами. Смерть — единственная беспристрастная мера, пред которой становились равны и богачи, и бедняки. Юный художник Андреас, пребывая в невесёлых мыслях, вспоминал, что когда-то всё было иначе. Говорили, что болезнь пришла с моря вместе с купцами из других торговых очагов. Случилось то на изломе десятилетий, и Андреасу не посчастливилось на своём веку застать, как в самый разгар болезни прибывающие в порт корабли вынуждены были стоять в открытом море по сорок дней. Экипаж зачастую погибал в отведённое под пиршество чумы время, но если везло, выживших по истечению отведённого срока запускали в город. Исхудалых, обточенных голодом, измученных морской болезнью и солёными ветрами. Гиб скот, наступал голод. Сегодня Андреас видел разлагающийся труп свиньи у пустого дома. Жирные мясные мухи облепляли её рыло, копошась и уничтожая поражённую плоть. Если раньше ходили толки, что животные не болеют, то в последнее время приверженцы этого мнения замолкали и впредь с тревогой относились к потребляемому мясу. Некогда полные роскоши дома с будоражащей воображение родословной пустели, и даже власть оставалась бессильной, вынужденная складывать полномочия и отсиживаться в глухом молчании, предоставляя возможность беднякам, пьяницам и каторжникам наниматься похоронщиками. Наступили смутные времена. Стало страшно жить, а умирать ещё страшнее и гаже. Потому что все ныне оставшиеся на свете знали, что трупы погребали второпях, не утруждая себя подготовкой новых могил, а повторно используя уже имеющиеся. И их так схоронят. Прибери тела и души смерть. Но Андреас помнил: «Несколькими годами раньше никто и помыслить не мог, что страшный рок, никого не щадя, станет властен над жизнями людей». К ночи брусчатка успевала остыть от лучей дневного солнца, но свеже́е не становилось. Плотная вощёная одежда сидела подобно второй коже, липла к телу от горячего пота. Андреас мечтал о том, как доберётся до дома и сбросит эту шкуру, позволит себе вздохнуть кожей, каждой задыхающейся порой. Поздняя прогулка в это неверное злое время являлась отнюдь не жестом доброй воли или желания перевести дух от дневной суеты. О истинной причине позднего выхода говорил потрескивающий в руках Андреаса свёрток плотной бумаги. Когда-то раньше, в своей прошлой жизни, которая теперь казалась позабытой и далёкой, он был художником. Уличным рисовальщиком самоучкой. Большую часть световых суток Андреас проводил в прогулках по солнечному и светлому городу, восхищаясь его архитектурой — нагромождениями домов, стекающих под гору, затопленными хрустальной синей водой улочками. Удивительной красоты мосты, зелёные, дышащие свежестью уголки живой природы у водоёмов. Оазисов посреди города, которые ещё не накрыты камнем, положенным руками человека. Множество работ осталось у него с той безоблачной счастливой поры. Горожане рады были получить свой портрет, поэтому Андреас никогда не бедствовал и не голодал. К вечеру в его карманах обязательно позвякивало несколько монет на кусок хлеба и кружку пива в любой таверне, работающей круглые сутки. Лишние деньги ему за ненадобностью. На излишек Андреас кутил с друзьями, с удовольствием проводя вечера в весёлой компании за выпивкой. Горькая грусть осела в душе, расползаясь болью и сожалением. Сейчас же, видя вокруг обугленные до черна стены некогда светлых домов, пустые окна без единого отблеска огня в них, ему хотелось отвести глаза и не видеть разрухи. Всё пребывало в устрашающем безмолвном запустении. Жизнь теплилась едва-едва только в тех домах, где ставни накрепко затворены. Портреты стали не нужны, и художник отложил материалы в ящик стола, изредка рисуя дома, чувствуя себя затворником, по собственной воле заточённым в темнице. В городе больше нечего рисовать. Вода испортилась, туда стали выливать помои прямо из окон. Трава пожухла и посерела, а местами и вовсе была сожжена. На месте оазисов распростёрлись пепелища. Но сейчас Андреас нёс, как ни поразительно, раздобытый редкий пигмент для краски. Минерал лазурит, который чудом удалось достать благодаря сохранившимся связям с поставщиком из прошлой жизни. В Европу минерал импортировали из стран Ближнего Востока, и Андреасу пришлось дожидаться необходимый пигмент несколько мучительно растянувшихся месяцев. Призвав на помощь всё имеющееся в запасе терпение. Лето стояло в самом разгаре. Второй жаркий месяц нёс с собою не только запредельную духоту, но и день, подаривший ему человека, который сейчас ждал дома, провалившись ещё с вечера в крепкий глубокий сон после очередного пережитого дня, вовсе не подозревая, что Андреас замыслил и почему выскользнул из нагретой их телами кровати в этот недружелюбный час. Мысли о нём живо отозвались внутри. Губы тронула усталая искренняя улыбка. Нисколько Андреас не жалел потраченных сбережений. Он благодарил данный богом талант, который некогда сослужил ему хорошую службу, позволяя не только прокормить себя, но и сводя с множеством интересных людей. Некоторые стали Андреасу друзьями, с другими жизнь развела по разные стороны. Но с одним… Судьба устроила ему встречу, которая многое определила на годы вперёд. Микаэль — так звали бродячего музыканта, выступал в таверне за ужин в качестве оплаты, развлекая народ и ловко обходясь со старой лютней. Андреас заслушался переливчатой мелодией, какую на ходу сочинял этот одарённый парень. И, может быть, не такой великолепной показалась ему сама музыка, как искреннее наслаждение ею трубадура. Что-то необыкновенное крылось в том, как он ретиво стряхивал длинные взмокшие волосы с покатого лба, как пританцовывал, взобравшись на скамью. Музыка была универсальным языком среди иных искусств, среди всех служителей Мельпомены и простых работяг. Она звучала для каждого в таверне тем вечером, и Микаэль делился энергией, складывая мелодию, опираясь лишь на веяния чувств. Тогда под рукой не нашлось листа бумаги; даже небрежно вырванного клочка. Только брусок угля, завёрнутый в отрезок ткани, чтобы не пачкать пальцы во время рисования. Весь оставшийся вечер Андреас, восхищаясь, наблюдал за трубадуром, задорно скачущим по скамьям и столам, ломящимся под разнообразной снедью. Никто не говорил ему и слова против. Микаэлю играючи, с улыбкой и блеском тёмных цыганских глаз удавалось отщипнуть по кусочку от приглянувшихся блюд. В его пальцах то и дело мелькали спелые виноградины, мякоть хлеба и белое волокнистое мясо. Раньше Андреас его здесь не примечал. Редко захаживал, а в тот вечер монеты бренчали и оттягивали карман, намекая, что сегодня он будет пьян и весел. Микаэль завершил своё выступление на высокой ноте. Окрылённый, почти слетел со стола и скамьи. Все взгляды и рукоплескания весёлого хмельного народа обращены к нему и, разведя руки широко в стороны, словно вознамерившись обнять всю таверну, Микаэль поклонился в пояс меж рядами, покружившись на пятках во все стороны, сердечно прикладывая ладонь к часто вздымающейся груди и держа высоко сладкоголосую лютню. Андреас хлопал с остальными и задиристо свистел, добавив в общее восторженное стаккато азарта. Его просили сыграть ещё, но Микаэль шутил и улыбался, просил дать передохнуть, а потом, залпом, жадно пил вино, запрокинув голову. Багровое вино стекало из уголков губ по шее вниз, за воротник одежды. Люди вокруг продолжали есть и пить. Стоял гомон, кто-то затягивал застольную песню, а Андреас замер с куском мяса в руке, который отходил от кости. Микаэль осушил две кружки подряд, а потом мясо шлёпнулось на тарелку, и это отвлекло наблюдателя всего на мгновение. Когда он поднял глаза на то же место, трубадура уже и след простыл. Андреас, как филин, заозирался по сторонам, приподнявшись на полусогнутых и высматривая высокий запоминающийся силуэт. Таверна полна народу. Видимо, музыкант затерялся в пёстрой толпе. И тогда ему на плечи опустилась рука. Сзади послышался смех, и следом донёсся сладкий запах забродившего винограда. — Об меня, выходит, чуть глаза не сломал, трубочист? И только смысл сказанного дошёл до Андреаса, он тут же посмотрел на руки. Тёмные. От мизинца и до запястья тянулась растушёванная полоса. Уголь был податлив и мягок, оставляя видимые следы от малейшего касания. Тем временем трубадур продолжил, сочтя его за такого же работягу, как и остальных: — Позволишь? Андреас молча подвинулся, освобождая место для музыканта, который, подняв руку, привлёк внимание обслуги и уже кричал через весь зал: — «Дайте людям рому»! — Я Микаэль! За знакомство! — не размениваясь правилами этикета, сразу предложил тост он. Таверна загудела. Трубадура дружно поддержали, согласные пить хоть за здравие, хоть за упокой. — Андреас. — Они тоже подняли полные кружки, чокнулись, расплескав ром и смеясь. Так и познакомились. С того дня они сошлись и больше уже не расставались. Ни в ком до и ни в ком после Андреас не смог найти для себя источник идей и вдохновения, столь полный и неисчерпаемый, сколь Микаэль. Окружающие видели в них людей, не имеющих ничего общего. Один — проныра, озорник, голодранец, чей заработок и благополучие зависели от удачи. Другой же по натуре своей артист. Бродячий трубадур без труппы, потому что ему в ней тесно. Ставить давно изжившие себя сценки творцов, что многие годы уже прах, Микаэлю претило. Хотелось своего. Хотелось театра, которому он мог дать душу, вдохнуть жизнь и наблюдать за детищем, что обессмертит его. Андреас дивился тому, как поразительна может быть человеческая мысль. И лишь они вдвоём в полной мере понимали, что гораздо ближе, чем то, что можно передать словами. Схожие, будто из одной плахи вытесаны. Когда Андреас задумывался, иной раз ему грезилось, точно судьба только и ждала подходящей поры, чтобы их столкнуть. Готовила к этой встрече, взращивая на благодатной почве два мира, что в итоге слились в один сказочный. И с тех пор, как ужас во плоти обрушился на них своею непомерной тяжестью, изменив курс жизней так же легко, как ветер ход кораблей в море, Микаэль остался с ним, поддерживая в Андреасе искру, не позволяя потухнуть и отчаяться. Потому что как-то незаметно, но неотвратимо стал чужим смыслом. Тем, к кому хотелось возвращаться после невыносимо долгого дня, тем, для кого имело смысл бороться и быть осторожным, не теряя рассудок в наступившем земном аду. По исходу второго месяца, в начале третьего Микаэлю исполнится двадцать три, и Андреас хотел подарить ему самый лучший портрет, написанный его, Андреаса, рукой. Суть поздней вылазки была такова. Необходимая краска в руках и все тревоги, связанные с её качеством и сохранностью, по дороге во Флоренцию исчезали, растворяясь в густом ночном воздухе. Вот уж и знакомая дорожка, ведущая во двор, замаячила впереди. Раньше по стенам светлого двухэтажного здания замысловато вились сочно-зелёные виноградные лозы. Микаэль собственными руками собирал обильный урожай и заготавливал красное на зиму. Запасы домашнего вина оставались в погребе по сей день, согревая самыми томкими вечерами. На подходе к дому Андреас совершенно потерял бдительность, а потому и вскрикнуть не успел, когда из-за обожжённого куста на него бросилась фигура, укутанная в чёрные лохмотья. Молниеносный силуэт сбил его с ног, навалившись сверху и зажав рот ладонью. Свёрток выпал из невольно разжавшихся рук, и Андреас обмер от первобытного ужаса, когда понял, что особо отчаявшийся прокажённый принял свёрток с краской, должно быть, за еду. Силуэт молчалив. Он не источал въедливой вони, но, тем не менее, настроен не благодушно. Только вот что поразительно: и за свёртком он не тянулся, чем вводил Андреаса в недоумение, из-за которого он упускал драгоценные секунды спешащего времени. Он не успел вырваться и дать отпор на равных. — Свежая кровь! — просипел человек в лохмотьях и с наслаждением втянул воздух. Щеки Андреаса коснулся высохший шершавый язык. — Знал бы ты, как мне осточертели гниющие живые мертвецы, падаль! — Андреас дёрнулся, встретив лишь паскудный смех, сопровождающий тщетную попытку противостоять. — Они все испорченные! Будь Андреас слабовольным трусом, он, скорее всего, сию же секунду смирился бы со своею печальной участью. Но вместо этого он, приложив усилие, одним рывком сбросил с себя проклятого душегуба и вскочил на ноги, готовый сражаться не на жизнь, а на смерть. Слишком много было силы у незнакомца. Это не походило на тех, кто оказывался болен. Они, напротив, хирели и испускали дух в первые дни болезни. Так свирепа зараза. — Кто ты?! — Сверкнули алые зрачки, и, крестясь, Андреас отшатнулся назад. — Дьявольщина! Они вновь сцепились, и с бродяги слетел капюшон. Из глубокой тьмы выплыл его светлый лик. Дикие красные глаза под свинцовыми веками, оскаленная пасть с выдающимися клыками и бледными дёснами. Череп, обтянутый кожей так плотно, что нечто человеческое в нём угадывалось лишь едва. Он и человеком то не был. Может быть, когда-то давно, но точно не сейчас. Ответа не последовало. Незнакомец, словно сражённый бешенством пёс, раскрыл пасть и, заломив до хруста руку Андреаса, вгрызся алчущим укусом в открывшееся плечо, ближе к беззащитной шее. Зубы вонзились так глубоко, челюсть сомкнулась намертво, и Андреас не выдержал, закричав от страшной боли. То был не человек, а зверь. Его крик не мог остаться неуслышанным в доме. Пронзительный, раненый, одинокий в ночи. Стремительно распахнувшись, дверь со всей силы врезалась в стену дома, и на пороге показался заспанный и недоумевающий Микаэль. Представшая его рассеянным очам картина чудилась лишь продолженьем дурного сна. Его Андреас в руках незнакомца, с искажённым от болезненного страдания лицом. Недоумение быстро сменилось красной пеленой слепящей ярости, она дымкой заволокла разум. Сон слетел надтреснутой скорлупой, и он, прихватив с собою кочергу, как был, в ночном одеянии, босоногий, нырнул во двор, сократив расстояние за считанные мгновения. Железный кованый прут без промедления, со страшной силою, словно застывшая плеть, опустился на спину того, кто большим пауком вцепился в добычу. Кочерга упруго прогнулась и не произвела на незнакомца должного «впечатления». Микаэль покосился на зажатый в кулаке прут, подозревая, что прихватил сослепу не то, что нужно. Но металл знакомо холодил кожу, его ни с чем нельзя спутать. Попыток Микаэль не бросил, обрушив град ударов, слушая свист рассечённого воздуха и гул крови в ушах. Когда и это не принесло плодов, Микаэль решил сменить тактику. Он напрыгнул сзади, уронив незнакомца вместе с Андреасом на землю. Андреас упёрся ладонью в мерзкую восковую рожу, пытаясь отцепить паука от себя. Микаэль лишь сейчас понял, почему тот просто не вывернулся из хватки, и это окончательно лишило его рассудка. Теперь кочерга удобно легла под челюсть, а Андреас пальцами едва не выдавил упырю глаза из орбит. Незнакомец забрыкался, зажатый с двух сторон, и Микаэль с Андреасом одновременно усилили напор, словно чувствуя друг друга. Челюсти разжались из-за вырвавшегося наружу скрипучего крика, и Микаэль, не щадя чужой глотки, завалился на бок, позволив Андреасу откатиться в бок и перевести дыхание. Чёрная кровь сочилась по загорелой коже, сбегала шёлковыми лентами вниз по плечу. — В дом! — крикнул Микаэль, искренне не желая, чтобы его художник видел то, что он собирался сделать с покусившимся на жизнь Андреаса упырём. Но тот слишком ослаб, чтобы послушаться. Поэтому, едва он поднялся на ноги, силы покинули тело, потерявшее кровь, и Андреас припал к земле, борясь с подступающей к сознанию чернотой. Страх держал за холодные ладони и дышал прямо в побелевшее лицо. С животным рыком Микаэль вскочил, приставив острый край кочерги к кадыку незнакомца и, памятуя, что кожа того всё равно, что слоновья шкура, навалился всем весом. Раздался влажный чавкающий звук, и прут, словно вертел, прошил шею насквозь, воткнувшись с другой стороны в землю. Не позволив себе передохнуть, Микаэль упал на колени рядом с Андреасом. Его горячие руки испачканы в золе, она мешалась с живым пульсом. Незнакомец не сразу затих, будто что-то мешало ему покинуть этот свет. Пробитое горло пузырилось кровью. — Он больше тебя не тронет. — Микаэль помог встать, подставил верное плечо и довёл до порога. — Андреас, что ты забыл на улице? Почему не разбудил? — Там… — Ноги предательски подгибались, но Андреас всё равно пытался обернуться и сказать кое-что важное. — Что? — нахмурился Микаэль, склоняясь ближе. Уверяясь, что не ослышался. — Свёрток. Забери, прошу, — сказал Андреас, переступая порог, который вдруг показался целой лестницей. — Какой свёрток, о чём ты? — недоумевал Микаэль. — С краской. Твой день рождения, Микаэль. Я думал о портрете. — Не остывшая ещё кровать приняла его в пучины, и была она почти бездонной. — Тебя едва не загрызли во дворе собственного дома. Понимаешь? А ты думаешь о портретах? Художник, горе мне! Андреас испытывал сожаление, почти не замечая, как Микаэль принялся расстёгивать испорченную одежду, чтобы осмотреть рану и вытереть скопившую кровь. Всё-таки идея подарка должна была сохраняться в тайне вплоть до самого дня вручения. — Всё обошлось, — попытался успокоить его Андреас, вскользь целуя руку. Микаэль не выдавал своего испуга, но его глаза, разгоревшиеся в сумраке, влажно блестели. — Не смей меня оставлять, — прошептал он в лоб Андреаса, прижавшись к нему сухими жаркими губами. — Слышишь? Я нагрею воды и обработаю эту чертовщину. — И краску, пожалуйста. — И краску, — со вздохом согласился Микаэль.

❖

Следующие несколько недель стали настоящим кошмаром наяву для обоих. Микаэль, как и обещал, вышел той злополучной ночью во двор, чтобы найти свёрток с краской, из-за которого всё началось. Свёрток нашёлся очень скоро. Немного помятый, но нетронутый, он примял траву. А вот оставленный без должного присмотра «труп» исчез, оставив после себя лишь лужу густой крови и кочергу. Микаэль не стал ничего говорить Андреасу о том, куда подевалось тело. Тому сейчас было не до оживших мертвецов. Уже к утру у него поднялся жар. Укус воспалился, и от него по коже побежали лопнувшие фиолетово-чёрные капилляры. Следы от чужих острых клыков временами кровили, доставляя страшную боль при любом движении. Чтобы остановить кровотечение, Микаэль заваривал корень барбариса. Процедив получившееся варево, он помогал Андреасу выпивать по чуть-чуть каждые несколько часов в надежде, что это поможет остановить кровь. Сильнее помогали примочки из отвара коры дуба и облитая кипятком крапива. Но всё это имело кратковременный эффект. Симптомы возобновлялись с новой силой, и Микаэль с ужасом ждал, когда набухнут бубоны. Но этого не происходило. Андреас провалился в забытье на третий день, и его тело пылало в лихорадке, но было чисто от воспалений подмышками и в паху, если не считать почти гниющего заживо укуса. На лице художника вскоре обозначились чёрные круги под запавшими глазами, чётче проступили скулы, и волосы на фоне посеревшей кожи стали казаться темнее. Светлоглазый и русоволосый, загорелый и солнечный, пышущий здоровьем юноша, который так любил жизнь, таял на глазах. Микаэль сутки напролёт проводил у кровати, надеясь день ото дня на чудо всё сильнее и отчаяннее. Он искал утешения в родных чертах, что заживо поддавались могильному тлену. Примерно к пятому дню жар уступил место холоду. Горячка спала, и прозрачная кожа стала тугой и неподатливой, холодной и серой. Укус словно сжался и больше не кровил. Выделились две отчётливые ранки от клыков, и они оказались совершенно чёрными. Дыхание замедлилось и сделалось поверхностным. Чтобы его уловить, Микаэлю приходилось наклоняться к самому лицу Андреаса и даже не вслушиваться, а пытаться ощутить лёгкое движение воздуха. Только оно выдавало в нём живого человека, а не мертвеца. Как только минули седьмые сутки, последний тихий вздох сорвался и замер на его бледных губах. Андреас расстался с жизнью, не придя в себя, не попрощавшись. Скорбный вой огласил всю округу. Страшный плач окропил осиротевший вмиг дом солью. Микаэль заливался горькими слезами, спрятав лицо на замершей навечно груди Андреаса, умолял очнуться, вернуться к нему, в мир живых, к солнцу, к небу. Ведь они столького ещё не сделали! Он верил, что мор когда-нибудь ослабит свой диктаторский гнёт, и тогда всё станет как прежде. Оставшиеся в живых потихоньку войдут в привычную колею, наладят хозяйство, очистят город от скверны, и они с Андреасом обязательно вернутся к счастливой жизни. На холстах его художника вновь появятся рисунки арочных проёмов, которые ведут в другой мир, иллюзорный. Под мостом, умело выведенные краской, покажутся весёлые тролли, и вновь запоёт вставшая в угол лютня… Но реальность оказалась беспощадно жестокой и неумолимой. Этим утром она перечеркнула всё, на что Микаэль мог надеяться. Его надежда покоилась на его же руках, на себя не похожая. С каждой секундой боль когтистой лапой всё сильнее терзала его обмершее вмиг сердце, оставляя на нём кровоточащие глубокие раны, которые не могли исцелиться. Микаэль не желал так просто принимать, что Андреаса больше нет. Казалось, что стоит ему подойти к смирению хотя бы на шаг, Микаэль предаст его память, перечеркнёт их союз, как слоёные облака в ночи перечёркивали луну, а после и вовсе затягивали её насовсем. Так поступить он не смел. Лето стояло жаркое, но тела Андреаса духота не касалась, словно не смея опорочить. Трупы на улицах плыли, в их глазницах копошились жирные мухи, они вздувались, словно перепив браги накануне кончины, а Андреас будто бы спал. Микаэль, вынув нежное перо из подушки, подолгу мог держать его у лица Андреаса, сам не зная, на что надеясь. Перо оставалось недвижимым. Андреас не просыпался, став узником вечного сна. На десятую ночь, когда Микаэль перебирал ранние рисунки Андреаса, пытаясь хотя бы изобразить жизнь, он зажёг огарок свечи. Его слабого света хватит, быть может, на четверть часа, но он благодарен и этим минутам, в которые огонёк вился и дарил немного света. Память — это всё, что у него осталось. — Я всегда думал, что ты меня переживёшь, — признался Микаэль в никуда, проводя пальцем по шершавой бумаге, но не касаясь самого рисунка. — Мне нравилось так думать, потому что я знал, что ты справишься. — Он узнавал себя во многих набросках и завершённых картинах. Как бы замечательно было иметь всё время этого мира. Чтобы такой эпизод, как Ччёрная смерть был не последним событием в короткой человеческой жизни, а одним из многих. Чтоб никто не сожалел, что не успел сказать, не успел сделать. Не успел проститься. Микаэль сложил рисунки в стопку и открыл ящик стола. Пляшущий свет от свечи выхватил в нём знакомый свёрток. Рука потянулась к нему сама, в чёрных глазах расползлось нехорошее, заволокло радужку. А ведь этого всего можно было избежать, останься Андреас дома в ту ночь. Рисунки отправились к завёрнутой, так и не тронутой никем краске, и он закрыл ящик, чтобы не травить замученную душу. И так вся наизнанку вывернута, торчащими швами. Поднявшись и держа свечу в подсвечнике, Микаэль вернулся к кровати. Андреас в этом свете казался живым. Тёплый и рыжий пламень сглаживал резкие черты сковавшей тело смерти. Микаэль присел подле кровати и вгляделся в умиротворённое лицо. Свеча нашла пристанище на столике рядом с изголовьем. Следы укуса сделались едва заметными, будто впитавшиеся в кожу. О них напоминали только две точки, да и те, если не приглядываться нарочно, не бросались в глаза. — Я отомщу, — прошептал Микаэль, накрывая холодную ладонь своею горячей. — Не оставлю этого так. Андреас сохранил безмолвие, пока Микаэль клялся отомстить за его случайную, чудовищно внезапную смерть. Если бы музыкант только нашёл в себе силы подождать ещё немного. Если бы только нашёл. Кто знает, как удивила бы его судьба.

❖

Вампиры. Так назывались те бледные твари, одна из которых напала на Андреаса во дворе их тихого дома. Кровососущие упыри, чья «жизнь» в мире среди людей стояла под большим вопросом, потому что, шутка ли, людьми они не являлись. Сердце в груди их стояло, дыхание отсутствовало, и пульс был спокоен, как у настоящих покойников. Нежить. Хладные мертвецы, которые бродили по земле испокон времён, убивая и выпивая кровь у своих жертв, до последней капли осушая их, словно бокал вина. Бывало, по утрам находили полностью обескровленные трупы. Так вот, это дело рук вампиров. Обрядившись в неприметный плащ, Микаэль прознал всё это и многое другое, посещая кабаки. Грязные, оборванные пьяницы и каторжники, завсегдатаи таких заведений плодили сплетни и мистические небылицы, перешёптываясь и делясь тайнами друг с другом в ночи. Все страшные россказни больше не казались безыскусной, вульгарной выдумкой. Горькое мутное пиво почти не ощущалось во рту. Микаэль не замечал, что вливает в себя, и даже подбирающийся хмель не брал его, потому что мысли о мести не давали расслабиться хоть на мгновение. А может, всё дело в пойле, напоминающем мочу. В городе ничего не поменялось. Чума зверствовала, смерть пожинала урожаи из человеческих жизней. Но ему уже было всё равно, лишь бы успеть совершить возмездие. Тогда его душа успокоится. Горбатого исправит только могила. Скорбящего тоже лишь она. Богомерзких тварей брало только освещённое в церкви серебро. Где найти полностью серебряный клинок, Микаэль не знал, но вознамерился во чтобы то ни стало раздобыть такой как можно скорее. Дома его всё так же ждал Андреас. В какой-то момент Микаэль так привык к его неживому отсутствующему виду, что начал подмечать, будто бы тот стал выглядеть лучше. Микаэль понимал, что, скорее всего, обезумев от горя, он лишь принимает желаемое за действительное, но ничего не мог с собою поделать. Ночами напролёт Микаэль пропадал в городе, пытаясь узнать как можно больше, не опасаясь прослыть местным сумасшедшим. Потому что, сказать по правде, все мы не в своём уме, и время старательно навязало отборное безумие людям. Так отчего же его стоит отторгать? Быть безумцем нынче можно считать желанным пороком. Дуракам и безумцам везло, в то время как больно умные страдали от своих мыслей. Все они видели лишь мрак впереди без единого просвета. В пятнадцатую ночь Микаэль почти уверился в том, что Андреас всё более перестаёт походить на труп. Синие ногтевые пластины стали светлее. Следы укуса рассосались, как не было. Должно быть, Микаэль действительно потерял всякий рассудок. Прикладывая ухо к чужой груди, вжимаясь в прохладную кожу лицом, он ничего не слышал, а потом долго плакал, сжирая себя в неясной надежде, которая разбивалась о реальность. Рациональное в нём говорило, что нечего ждать. Побойся бога, в доме мертвец, позови священника, помолись о его бессмертной душе. Иррациональное молчало, но заставляло ждать. Заставляло возвращаться. Есть, пить, обтирать тело Андреаса слабым отваром дубовой коры, переворачивать, любовно оберегая от пролежней, растирать вечерами одеревенелые суставы. Неспроста разложение не трогало Андреаса. На семнадцатый день, вернувшись по утру, Микаэль чувствовал себя неважно. Озноб зародился внутри, и он понял, что это конец. Осознание пришло быстро. Принять скорую кончину оказалось легче, чем Микаэль думал раньше. Жалел он только об одном — о том, что не успел воплотить задуманное. Возможно, именно поэтому он продержался дольше, чем другие. Через пару дней, к вечеру, слабость и озноб превратились в настоящий жар. Начались галлюцинации. Голова напоминала котелок над огнём; вскипала, томясь на медленном огне лихорадки. Микаэль слёг. Ему чудилось то, чего не могло быть в действительности. Ему грезился Андреас, который пытался с ним говорить. Трогал лоб совершенно ледяными руками, а Микаэль ластился к нему. Могильный холод родных ладоней нёс успокоение и желанное облегчение. — Зачем же ты так? Зачем же выходил, почему не дождался, когда я проснусь? — в голосе столько искреннего переживания и горя, что Микаэль улыбался. Конечно, он так хорошо знал Андреаса. Разве мог он не упрекнуть Микаэля в неусидчивости? — От твоего сна не просыпаются, Андреас. Он вечный, — шептал Микаэль, целуя любимые пальцы. Перед глазами жирно лоснилось марево. Микаэль сморгнул, прежде чем утонуть во мраке: — Скоро и я усну насовсем… Клянусь! Мы встретимся в каждой из следующих жизней, Андреас, веришь мне?.. Верь мне, верь…

❖

199… год Россия Вкус заражённой кипучей крови запомнился навсегда. Густой и приторный. Не оставляющий и надежды. До сих пор в воображении мелькали бледные запястья с множеством укусов на них вплоть до самого локтя. Торопливые, отчаянные и ни к чему не приведшие. Они остались горьким напоминанием для Андреаса о собственном бессилии. Сейчас, вспоминая дни давно минувшего прошлого, Андреас изводился от горя. Он думал, представлял, как могла сложиться жизнь, успей, очнись он немного раньше. Сработал бы яд на Микаэле так, как он сработал на нём? Превратив в бессмертную тварь, которая сатанела от голода по человеческой крови? Но у них была бы целая вечность впереди. Разве настигающий голод — это такая большая цена за возможность наблюдать, как меняются эпохи; за шанс путешествовать по всему неизведанному миру? Андреас считал, что нет, и готов был заплатить её. Он думал, что сможет показать Микаэлю, какая бывает жизнь за пределами родной Флоренции. Но вечность стала не благом для них двоих, а наказанием для одного. Проклятием, вынуждающим Андреаса метаться в надежде, что посмертное обещание Микаэля когда-нибудь сбудется и Князь Тьмы откликнется на мольбы раба своего Андреаса. Ведь он проводил ритуал на крови, готовый заложить бессмертную до первой падшей от его руки жертвы душу в обмен на душу Микаэля. Но было слишком поздно. Душе его некуда стало возвращаться. Сражённое чумой тело вздулось от жары, начало оплывать. Кровь обратилась густым киселём, что стыл на окоченелом теле, стоило лишь надавить рядом с укусом. И Андреас, скорбно завывая, вынужден был предать тело Микаэля огню. Он не мог позволить тому сгнить в собственной постели, наполовину сожранным мясными мухами, когда ранее та пылала, догорая, лишь в розовом пожаре страсти. Принеся домой сноп высушенной соломы, Андреас положил в него свечу, наблюдая за тем, как пожар зарождается в гнезде, пробиваясь на свет, словно голодный птенец, что трещал, алчуще пожирая всё, чтобы утолить необузданный природный голод. Завёрнутый в саван Микаэль вспыхнул. Ткань прогорела, обнажив его тело, которое начало коптиться. Кожа пузырилась, кровь вскипала и шипела, источая ужасающий аромат готовящегося на открытом костре мяса. Андреас глотал беспомощные сухие слёзы, не в силах оторваться от кошмарной картины. Он оказался в бушующей воронке разросшегося пламени, но огонь стекал по нему, как вода, никак не трогая, словно он был заговорён. Когда Андреас опомнился, несущие балки уже подломились. Он думал остаться внутри, но знал, что желанного облегчения это не принесёт. Андреас смог спасти из пламени некоторые рукописи и картины, те, которые ещё не успели пострадать от огня. А потом, снаружи, наблюдал, как крыша провалилась внутрь, взметая снопы искр и всполохи пламени, гаснущие в ночи на фоне безразличного неба. Андреас тихо плакал, прощаясь с родным домом и Микаэлем, оставшимся под обломками, навсегда погребённый на пепелище. С этих пор ему незачем было оставаться здесь. Каждая улочка напоминала об одиночестве и непоправимой потере. Андреас чувствовал себя сиротой. Единственное, что не позволило ему окунуться в пучину лютой ненависти ко всему сущему — это любовь. Любовь заставила перетерпеть многое, в том числе и столетия, полные перемен, потерь и неизбывного одиночества. Уличный, некогда флорентийский художник ступал из одной эпохи в другую, не оглядываясь. Ему довелось повидать войны, множество жестоких войн и эпидемий, но теперь он был один. В вечном поиске того, что осталось погребено под пеплом времени. И забудется разве что со смертью. Но смерть его отторгала, как, бывало, тело отторгало инородный предмет. Странствуя в семнадцатом веке, при переезде в Российскую империю все его рукописи, имеющиеся при себе, равно как и картины с ранними набросками и багажом, были безвозвратно сожжены. В России тогда зверствовала вспышка чумы. Казалось, она следовала за Андреасом по пятам, планомерно уничтожая всё, что было ему важно. Поначалу Андреас страшно горевал. Смотрел на пламень, пожирающий стопки бумаги, и не чувствовал никакого тепла, исходящего от топки, а только мёртвый холод, поселившийся внутри. Тонкая фигура его музыканта исчезала в алых языках, рассыпаясь сизым пеплом. Вновь на его глазах. Долго он потом пытался восстановить картины и стихотворения по памяти, но у Андреаса мало что выходило. За века накопилось неисчислимое множество писем, так и не ушедших никуда, потому что адресат давно покинул мир живых. Вскоре ему пришлось сменить имя и взять княжеский титул. На русском наречии привычное и музыкальное «Андреас» стало звучать грубоватым, неотёсанным «Андреем». Впрочем, сути это не меняло. Друзей он не заимел, уже выученный бедой. Андреас знал, что расставаться с людьми всегда мучительно больно, а тем, кому названный Андреем открывался, старели, слабели умом и умирали на его глазах, возвращаясь к истокам. Он не брался никого инициировать, не чувствуя должной готовности к тому, чтобы возложить на плечи личную ответственность. Хорошо помнил, каково пришлось самому в первое время после обращения, когда, словно у новорождённого, зудели дёсна, перестраивалась челюсть и животное боролось с человеческим, постепенно одерживая верх. А рядом никого нет, чтобы научить это контролировать. Андреас не понимал, что с ним происходит. Мыкался по тёмным каморкам. В первое время почти не перенося дневного света из-за возросшей чувствительности глаз… а потом навалилась страшная неуёмная жажда и непреодолимое желание кинуться на живого человека, чтобы осушить его, как кружку терпкого вина. Немало времени ему понадобилось, чтобы научиться существовать в новом облике. Человеческая мораль, впитанная с молоком матери, испытывалась на прочность ни единожды и не дважды. Но Андреас побеждал низменное в себе, не поддаваясь и постоянно доказывая, что он сохранил способность мыслить и чувствовать. Он всё ещё был полон гнетущей тоски и сострадания. Он всё ещё крепко и горячо любил, как и столетия назад…

❖

Сейчас всё неплохо. Теперь Андреас вёл осёдлый образ жизни, перебравшись в приглянувшийся Петербург. Постоянные переезды с места на место последние лет сто ему наскучили, привнося в размеренное существование только спешку, когда тянуло к покою. Всё мёртвое бытие было тяжким бременем. Кто-то рад жизни, а он мечтал о смерти, не находя себе утешения ни в чём. Он глубокий старик, чудом не обезумевший за семь сотен лет существования, полного поисков, так и не увенчанных успехом. Пережитые годы давили непомерною тяжестью. Андрей сбрасывал с себя иллюзорный анаплаз, чтобы осмотреть тронутое тленом тело, и уже не помнил, каким оно было раньше. И если с иллюзией поддержания должного внешнего облика не возникало проблем, самой броской частью, которую невозможно скрыть от посторонних, оставались совершенно мёртвые глаза. Мышечная память подсказывала ему моргать время от времени, но Андрей мог забывать об этой необходимости, свойственной людям. Первые семьдесят лет с ним постоянно случались разные неурядицы. Потом перестали, когда он приловчился. Зачастую это и выдавало недавно инициированных вампиров. Старших представителей древнего рода такая беспечность злила и вызывала отторжение. Люди же принимали постоянно покрасневшие белки глаз и оцепеневший стылый взгляд за один из признаков наркотической зависимости. У Андрея же было основание думать, что с инициацией глаза просто переставали являться зеркалом души, потому что души у них как таковой больше не было. Ей, как тонкокрылой бабочке, не пристало быть закатанной во хладное стекло. Уже давно пришло жестокое, но единственно верное понимание, что Андреас никогда не посмел бы обречь Микаэля на эту участь. Разве мог он живого и румяного Микаэля заложить Смерти, как заядлый игрок закладывал золото в ломбард, надеясь выкупить? Да ни за что. Теперь, гораздо лучше понимая и осознавая свою кровожадную вторичную природу, Андрей по праву считал себя чудовищем. Он не мог заходить в чужой дом без приглашения, становясь у порога как вкопанный, обходил стороной церкви и боялся серебра, как раб боялся кнута. Микаэль ненавидел ограничения и всегда боролся со страхами. Такое существование очень скоро стало бы для него тюрьмой, а Андреас — тем, кто захлопнул решётку и нагородил громадьё правил. Вот какой была истинная цена за вечность для них двоих. И её Андреас не был готов платить. К концу двадцатого века, окончательно уверившись в том, что повстречайся Андрею на изнурительном многовековом пути человек, которого он сумеет полюбить хотя бы в половину так горячо, как Микаэля, и попроси тот его инициировать, Андрей, не раздумывая, откажет. Но обычно люди его сторонились, и сам Андрей не искал тесного контакта ни с кем, лелея в душе несбыточную мечту. Чтобы не заплесневеть от бездействия, он нашёл пристанище при Эрмитаже, в бригаде реставраторов. Тесно взаимодействуя с искусством, которое, как и он сам, прошло долгий тернистый путь до современности, став отражением своих эпох. Андрей чувствовал тесное родство с полотнами. Именно за работой он забывался ненадолго, погружённый в искусство. Запах масляной краски, шорох кистей и мастихинов…

❖

Андреас научился многому, но оказался просто отвратительным учеником для смирения. Оно отказывалось посещать горделивого упрямца. Покойником он был на редкость беспокойным. Одним холодным промозглым вечером, возвращаясь домой, Андрей чувствовал себя странно. Он то и дело оглядывался по сторонам, будто искал кого-то взглядом. Не замечая ничего необычного, прислушивался к себе, находя в душе чудно́й трепет и волнение, поднимающееся, как вода в прилив. В один момент его словно снесло бурным течением, и Андрей уже заранее знал, куда идти, до того, как задуматься: а стоит ли? Внутри, в кромешной темноте пробился дрожащий свет, лучик путеводной звезды, и Андрей готов поклясться: бейся его сердце и вздымайся грудная клетка, отлаженный ритм обязательно бы сбился. Он пока не понимал, что произошло, но внутри сладко тянуло, как не было с той далёкой поры, когда… Андрей сорвался с места бегом, пока не выскочил у тёмного тоннеля, который переходил одинокий человек. То был юноша. В руках он держал акустическую гитару и что-то напевал себе под нос, заткнув уши наушниками. Силуэт оказался высоким и несколько сутулым. Большинству статных людей свойственна грация, но среди них находились и те, которые никак ею не овладевали, оставаясь долговязыми и неуклюжими, словно новорождённые жеребята. Вероятно, и этот юноша совсем молод. Когда тот приблизился к концу тоннеля, Андрей бесшумной тенью прокрался следом. Как ведомый, как пёс, оказавшийся на коротком поводке. Тёмные волосы, походка… что-то в этом было знакомое, такое далёкое, что Андрей не сразу позволил себе поверить, вполне осознанно упрекая рассудок в помешательстве. Это не голод, не жажда тёплой крови. Это шёлковая нить! Крепкая нить, связывающая столетия… Но как… неужели?.. Не мог поверить собственным глазам Андрей, торопясь за юношей и вглядываясь в его ускользающее в момент движения лицо. Тот был так погружён в мир музыки, что едва ли заметил Андрея совсем рядом с собой. Этот парень улыбался совершенной блаженною улыбкой, которая когда-то покорила Андрея, послужив причиной знакомства, вылившегося больше, чем в родство… Вылившегося в союз душ, который случался раз в столетия и был запечатлён на века. И пусть смерти не под силу будет разорвать невидимую нить, и пусть жизнь не поглотит воспоминания о былой любви. Его Микаэль — бродячий музыкант, обитающий некогда в каждой улочке солнечной Флоренции… благодаря его рукам, мастерски обходившимся со струнами лютни, и таланту, какой дан был не многим, этот город пел для Андреаса множеством голосов. Пока он украдкой любовался, изображая своё ожившее вдохновение на бумаге, углём и графитом, пачкая руки и кроша брусочки меж пальцев, воспоминания вызвали лёгкую улыбку и тёплую боль. Помнится, когда-то Микаэль принял его за трубочиста, а уголь и графит — за каминную золу. Но сейчас удивительно похожий на его Микаэля молодой человек шёл по улице с гитарой в руках, явно пребывая в хорошем расположении духа. Не в силах противиться, Андрей направился следом, накинув на себя гипнотический полог отвода внимания. Никто из встречных прохожих не узнает его. Даже если им покажут фотографию, в точности передающую наружность Андрея, вплоть до последней родинки. Юноша быстро проходил явно хорошо знакомые ему колодцы подворотен, целенаправленно держа путь… Куда?..

❖

В скором времени юноша привёл его ко двери одного неприметного здания. Везде разбросаны окурки, стены разрисованы кроваво-красными символами анархии, а из-за двери доносились звуки живой музыки и весёлые голоса, видимо, друзей молодого человека. Тот избавился от наушников, небрежно свернув их и сунув в карман, а сам, не оборачиваясь, исчез за дверью, оставив безмолвствующего Андрея позади. Приветственные возгласы и приглушённый звон барабанных тарелок. Андрей отмер, ощущая, как впился ногтями в ладони. Глаза загорелись синим пламенем, и он, не желая уходить, внимательно окинул цепким взглядом здание. Обошёл его с боку и наткнулся на смердящие мусорные баки. Чуть выше в стене располагалось небольшое прямоугольное оконце, и Андрей, не раздумывая, забрался на бак как раз напротив него. Приложив ладони к вискам, Андрей всмотрелся. Острое зрение тут же выхватило силуэт молодого человека, вновь оказавшегося к нему спиной. Это было просторное помещение, тускло освещённое тёплым жёлтым светом. Помимо юноши, за которым он проследил, здесь находилось ещё несколько человек, и каждый с музыкальным инструментом. Вероятно, у них была своя группа, сделал вывод Андрей, а потом прикрыл глаза, когда услышал голос этого человека. И словно оковы времени рассыпались, возвращая его на семь веков назад. Где Андреас мог слушать Микаэля без подобных ухищрений. Это был голос Микаэля. — Так, всё, мужики, мужики, стоп! Сначала играю я один… Шур, слышь? Щас покажу! — В его руках возникла электрическая гитара, тут же рассказывая всем без лишних слов, как должен быть скроён мелодический рисунок. — Потом прямая бочка, — кивнул в сторону барабанщика, — и ты, короче, вот такую тему!.. Да, времена с шумными застольями давно прошли. Сейчас вместо кабаков и таверн — ночные клубы для молодёжи. Вместо трубадуров и менестрелей — поп и рок-звёзды, покоряющие самые большие площадки страны. Но одно оставалось неизменным. Микаэль и музыка неразрывны и в этой новой жизни. И в этом странном времени.

❖

Теперь каждый вечер Андрей проводил во власти тёмных улиц. Его разум погрузился во мрак. Узнавание не принесло желанного успокоения, в его голове отчаянно уживалась лишь одна мысль, но порою она поднимала такую возню, что можно было решить, будто бы их там тысячи. Но всё это нелепо и не заслуживало нисколько внимания. Мысль то была о Микаэле… нет, нет… о Мише. Ласковое имя. Прокатывалось во рту мягким хмелем, цеплялось, слизанное шершавым языком, и горчило сожалением. Для чего Андрей всё это затеял? Неужели действительно верил, что сможет наблюдать со стороны, никак не вмешиваясь в жизнь этого юноши? Даже к неприкасаемым экспонатам музеев у него был доступ, как у мастера, а к этому человеку — нет. Разве смел он? После того, как пеленал это тело в саван и предавал пламени. Когда все эти столетия носил глубокий траур, так и не сумев доверить своё сердце другим?.. В его жизнь ворвалась всепоглощающая жажда. Как новообращённый вампир тяготел к живой тёплой крови, когда голод донимал нестерпимо, так и он потакал низким желаниям, следовал зову тьмы, вновь и вновь находя Мишу среди множества перемешанных голосов, смутных силуэтов, которые за столетия обратились ни во что иное, как в древесную золу на пепелище. Всё это ради того, чтобы издалека наблюдать за ним. Молодым, полным свежего сока, как набухающий соком плод граната. Давно прошли страшные, пустые без надежды ночи, когда Андреас, гонимый неуёмной жаждой, мог шататься по пустынному городу: мрачной и безжизненной тенью. Сейчас он был как никогда близок к тому вновь. Почти тысячелетний вампир! Андрей чувствовал себя непозволительно живым и взволнованным, а хуже только то, что ощущал, как его статичную фигуру точит ветер грядущих перемен. Всё существо Андрея чутко настроено на Мишу. Он был помешан так же, как одинок — безоговорочно и неизбывно. Одна сладкая мысль о том, что его музыкант жив, что его большое и доброе сердце бьётся в груди, а в венах и жилах кипит горячая алая кровь вводила Андрея в исступление. Причина всегда крылась в нём и только в нём. Всё, что Андрей делал, всё без исключения, ради него одного. Андрей положил Микаэля на алтарь своего существа и поклонялся; верил в него, как не верил ни один человек ни в одного земного божка. Вечный поиск, вечное скитанье. Андрей хранил одиночество, как обет под леденящим сводом тьмы. В возвращенье верил, как в мечту, а теперь не имел представления, как распорядиться новоприобретённым сокровищем. Вскоре в руки Андрея попала почти полностью уничтоженная картина неизвестного флорентийского художника, датированная приблизительно четырнадцатым веком создания. Её состояние плачевно в крайней степени: сгоревшая почти на половину, с недостачами по углам и потемневшим, закоптившимся в пожаре лаком на самом полотне… о, Андрей не сразу признал её, но руки помнили, помнили и глаза любимый силуэт. Воскресил в чертогах памяти и он те пряные весенние дни, когда на столе горела свеча и жар соблазна, вздымал как ангел два крыла — крестообразно. Микаэль позировал, выставив на обозрение стройную крепкую ногу, вскользь выпутывался из одежды, жаловался на донимающую жару и постоянно отвлекал. Андрей писал эту картину больше двух месяцев! Она осталась так и не законченной, весь мир перевернулся с приходом чумного запустения. Без колебаний и сомнений Андрей взялся за реставрацию полотна. Он корпел над ним ночами, до того, пока над Петербургом не занимался рдеющий рассвет. Восстанавливал, подбирал краску и с лёгкостью смог повторить рисунок по памяти. Пришлось переносить живопись на новый холст, но это пошло ей на пользу — картина воспряла, переродилась из пепла. Коллегия реставраторов без лукавства признала проделанную работу одной из лучших, вышедших из-под лёгкой руки Андрея. Спустя месяц Андрей не без гордости представил полностью реанимированное полотно для новой экспозиции в галерею. Картины давно забытых художников. С портрета задорно смотрел Микаэль. На его губах догорала Мадонновская неуловимая полуулыбка, спрятанная и в глазах, в тенях, и в золоте каштановых волос. Андрей делился с ним переживанием и чувством, пока выглаживал кистями знакомые черты скуластого лица с внимательными цыганскими глазами. А потом случилась выставка. Шумные и пьяные, в выставочный зал ввалились уже знакомые Андрею музыканты. Миша прикладывался к бутылке колы, на глазах его развозило сильнее. Было уже поздно. Посетители не спеша расходились. В основном они бродили в прохладных выставочных залах днём, когда были полны сил, поэтому ребята никому не мешали оживлённым гвалтом. Они постоянно срывались в безудержный захлёбывающийся хохот, казали пальцами в обнажённые фигуры юношей и девушек, запечатлённые на древних, покрытых кракелюром холстах. Андрей держался особняком, ближе к тому углу, где, подсвеченный лампой, висел портрет, написанный его рукой, но без указания автора. Как безумна порой судьба. Вскоре друзья гурьбой очутились у его портрета. Андрей с интересом наблюдал за тем, как выразительно замолк Миша, как сошлись на переносице соболиные брови, как его настигло узнавание. Сходство было поразительное, сразу бросалось в глаза, будто портрет писали по нему только вчера. — Зырь чё! Это ж наш Горшок! — засмеялся юноша, которого Миша в первый раз назвал Шуриком. — Да ну нахуй, вылитый! — поразился второй, низкорослый и смуглый, подходя вплотную. — Гаврила, колись давай, вечерами ты не с Сонькой шуры-муры крутил! — веселились они. — Завалитесь, придурки, ё-моё! — рассердился Миша и погнался за бросившимися в рассыпную друзьями, как борзая за трусливыми зайцами. Но не их реакция интересовала Андрея. Он жадно смотрел за Мишей, ловил его пульс, дыхание, скрадывал оттенки ярких эмоций. Андрею было мучительно томко, как если бы он наблюдал за ним через щель в заборе! Друзья Миши очень быстро растеряли интерес к портрету. Пьяные и непосредственные. В их крови бушевал градус, до завтра они уже забудут о картине, погружённые в другие страсти, на которые падки люди. Как горох они рассыпались по залу, а потом и вовсе разошлись по другим. Андрей чувствовал их, как чувствовала бы змея мышей. Их сердца, их дыхание, их жизни. Они были молоды и здоровы, как жеребцы. В отличие от смотрительницы, занимающей стул в самом неприметном углу зала. В дыхании престарелой Марфы Семёновны угадывался тяжёлый присвист, а в ритме сердца пережитый инфаркт. Она дремала, сложив руки на животе. Заметить Марфу Семёновну было сложно. Андрей уверен, что ребята этого до сих пор не сделали, поэтому позволили себе такое поведение. Притихший и будто бы протрезвевший, Миша шагнул к картине и уронил взгляд на табличку с информацией о полотне. Ему хотелось узнать художника, год, отразить в сознании, как удивительна природа и проста, раз даже она штампует клонов, но он не нашёл ничего, кроме обобщённых фраз, и тогда заговорил Андрей, выступивший из тени. — Это картина родом из Флоренции. Года этак тысяча триста сорок шестого. — Тут не написано. — Миша коротко и подозрительно посмотрел в сторону Андрея, будто только что обнаружил для себя его присутствие здесь, в этом зале, совершенно рядом с собой. Так оно и было. Андрей отсиживался за капроновой вуалью иллюзорности. — Откуда вы знаете? Вы этот… как его… искусствовед типа? — Миша оттопырил палец и ткнул им в табличку. — Не совсем. Можно сказать, интересующийся древностью человек. Я реставрировал эту картину. Она была утеряна в пожаре два года спустя после написания и до наших дней дошла еле живая. — Как новая, — глухо сказал Миша, выискивая изъяны острым глазом. Андрей знал — не найдёт, портрет безупречен. — И чё… и прям сами? Её ж, наверное, проще заново нарисовать было, чем восстанавливать то, что осталось, ё-моё, — бормотал Миша под нос, смущённый портретным сходством. Андрей не сдержал нежной улыбки. Повеяло теплом, жирным запахом масляной краски и растворителя. Снова объяснять ему, снова спорить с ним, как много столетий назад. Этот мальчик не помнил ничего из того, за что отчаянно держался Андрей, не знал и не мог знать в своём времени. — В этом не было бы ценности. Старинные картины хранят дух времени, в них память прошлых лет, мастерство художника. — Фигня! — горячо возразил Миша, умиляя Андрея горячностью. — Надо что-то своё, новое нести в этот мир, понимаете, да? Вот вам не хочется написать свою картину, и чтоб как ёб…! Выстрелило, короче! — Всё это когда-нибудь где-нибудь уже точно было, — Андрей кивнул на портрет, а потом впервые прямо посмотрел на Мишу, надутого, как воробья. Он ещё пребывал в том прекрасном нежном возрасте, когда собирался что-то доказывать этому миру, а главное — себе. Андрей хотел, чтобы он как можно дольше сохранял младенческую грацию души, которая скользила в каждом Мишином движении. Большеватая кожаная куртка, тугая шнуровка массивных ботинок и трогательные розовые руки и уши, пронзительный излом бровей. Похоже, доказывать необходимо ему, Андрею. Ни капли злости, ни грамма худого умысла, чистое опьянение и кураж. Андрея омывало жизнью с ног до головы. Терпеть расстояние становилось невыносимее с каждой утекающей мимо секундой, Андрей тянул эту пытку, а встретившись с тёмными глазами — потерялся и пропал. Он был готов согласиться со всем, что готовился отколоть Миша, жаждущий шокировать. Но ведь и он не промах. — На этой картине художник написал своего любовника. Поразительное сходство, не правда ли? — И Миша задохнулся на полуслове. Распахнул губы, зарделся, запылал пожаром — честные глаза рассказали Андрею всё: скованность предрассудками, интерес, смятение. Миша ещё раз посмотрел на портрет уже сквозь призму этого будоражащего знания, перевёл взгляд на смеющегося одними губами Андрея и сбежал. Смущённый и раздосадованный. Андрей остался на месте. Остывший, Миша вернётся через месяц, а он умеет ждать лучше всего остального.

❖

Пытливый до знаний юноша начал всё чаще мелькать близ Эрмитажа. Сначала он с друзьями напивался неподалёку и горлапанил бунтарские песни на злобу дня — про СПИД и дотрахались, потом их неминуемо разгоняла милиция, как облако голодных голубей, сбивавшихся в кучу у дождевой лужи. Андрей не прикладывал никаких стараний для того, чтобы Миша приходил вновь и вновь. Их связь слишком прочная. Она выстояла века, преодолела расстояния, разумеется, её не остановили пределы одного, пускай и большого города. Вскорости Миша перестал делать вид, будто оказывается тут случайно и прекратил таскать за собой друзей, которые слабо понимали, в чём кроется причина такого избирательного интереса в выборе места, где пить и нести в массы свою протестующую музыку. Андрей за время существования столько перевидал, что наличие в музыке такого течения, как панк-рок не могло его удивить. Что действительно веселило, так это йодль. Вечером, в один из особенно пасмурных и холодных Петербургских дней, Андрей собирался идти домой, когда в спину ему донеслось: — Зачем вы мне это сказали, ё-моё?! Андрей остановился, обернулся к Мише. Обветренное лицо, пунцовеющие уши и решительные глаза. — Сказал что? — задал вопрос Андрей. Они остановились на аллее: чёрные, фигурно подстриженные кусты растеряли одеяние и в молитвенном хитросплетении тянулись к затянутому облаками небу. — То! Глупость эту, про любовника, ё-моё! И про сходство это, портретное, сука! — Миша пнул подвернувшийся под ботинок булыжник, поскакавший по испещрённой трещинами плитке. Его движения были птичьими, сломанными, как если бы Миша бился в клетке: ранил крылья о прутья, цеплялся тонкими лапами и царапал клюв. — Ты ведь и вправду похож. Скажешь, я не прав? — Художник этот ваш был пидором! — выплюнул скомканно, чуть не подавившись клокочущим гневом. Чего только Андрей не слышал на этот счёт. Раньше церковнослужители называли содомом, а теперь всю суть их с Микаэлем отношений запихнули в квадратное неотёсанное словцо «пидор». У людей как не было вкуса семь столетий назад, так и не появилось. Приятно нести бремя вечной жизни и раз за разом убеждаться: что-то остаётся неизменно — людское невежество. Самый зловредный сорняк в посеве. Андрей улыбнулся Мише, нисколько не задетый его громкими и отторгающими словами. Улыбнулся и еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Слышал бы он себя со стороны — пришёл бы в настоящий восторг. — Ты никогда не найдёшь человека более свободного, чем того, кто позволил себе любить, — весомо сказал Андрей и развернулся. Он был уверен в своём музыканте и тот не подвёл — двинулся следом, пытаясь оспорить, пытаясь переубедить. Укорениться в своей правоте, ведь если в неё поверит кто-то другой, это уже что-то значимое, большое, весомое. Претендующее на правду. Монолог был направлен ровно в него самого, никак не в Андрея. Его было не переплавить, не выковать нового. Настолько старая собака не научится другим командам. Андрей не перебивал, но к тому моменту, как они подошли к метро, уже знал, что Мише некуда податься. Простуженный голос и лёгкая одежда делали своё чёрное дело. Пропуская мимо ушей всё, что Миша ложно считал правильным, Андрей оставил метро позади; за ним, как на привязи, потянулся и Миша. Ветер толкался в спину бесноватой зверюгой, разгоняя прохожих по домам. Зорким глазом Андрей приметил забегаловку и уверенно повёл Мишу туда. Их встретила звонкая шторка из пивных крышек, нанизанных на леску; пряный запах заветренной курицы-гриль; пластиковые стулья, пожелтевшие от времени; обколотая кафельная плитка с изразцами и белый больничный свет, в котором тени напоминали грязные подтёки. Несколько слов чахоточного вида официантке, никоим образом не перебивших шум, какой производил вокруг себя Миша, и на сплошь засыпанный крошками стол опустился картонный стаканчик с горячим чаем. Не глядя, Миша обнял его руками, согревая задранные заусенцами пальцы, переломил пакетик сахарозаменителя. Только слизывая сладость с красных от горячего губ, он осознал, где они и что он делает. Миша очень смутился, зашарил по карманам в поисках мелочи, но ничего, кроме катышек, ириски и салфетки, исписанной аккордами, не нашёл. Андрей и не требовал, а тихо улыбался, отмахнувшись, мол: — «Пустяк». — Ну зачем вы так?.. — совсем обиженно спросил Миша. Он гнусаво сопел и хмурился — не любил быть должным. — Ты не заслужил горячего чаю? — Я тут вам такое, а вы… вы малахольный, что ли? — Сказать по правде, все мы не в своём уме, — расплывчато отозвался Андрей, поглядывая на муху, бестолково бившуюся в голую лампочку. Миша мало-помалу начал оттаивать: шмыгать носом, простуженно блестеть влажными глазами. Андрей не имел права забрать его с собой — Миша пугливый и недоверчивый, даже сидит так, будто готов в любую секунду подорваться и убежать. Андрей на мгновение обеспокоился тем, что его анаплаз растворился также легко, как сахар в чае, но стоило глянуть в тёмное стекло окна, он убедился в обратном. Отражение было молодо, здоро́во и хорошо собой. Приблизительно таким Андрей видел себя в будущем. Годам к тридцати, если бы дожил. Разве что чуть бледновато, потому что слишком, без возврата мертво. — А вы из этих, да? — многозначительно прошептал Миша, наваливаясь животом и грудью на столешницу, сверкая глазами по сторонам, убеждаясь, что их не подслушивают. Выглядел он подозрительно — сразу ясно, что говорил не о погоде, а о тайном заговоре, как минимум. Конечно, Андрей сразу его понял, но подыгрывать не намеревался. — Кого? — Ну этих… вы надо мной смеётесь?! — набычился Миша, стесняясь дальше говорить вслух. — Ни сколько, — уверил Андрей вскинувшегося музыканта. Улыбнулся взглядом, успокоил. — Но мы не на скотобойне, чтобы клеймить других, Миша. Называй вещи своими именами, раз уж начал. На его лице вспыхнуло несогласие. Жажда спора не прошла, но поутихла — воспитание Миши не позволяло ему до хрипа спорить со взрослым мужчиной, тем более с тем, кто хорошо с ним обошёлся. Слова про скотину смутили Мишу. Кажется, его рассердила мысль о том, что человека — венец эволюции, разумное существо — могут сравнить с животным. Он боролся с собой, но не находил слов. Микаэль всегда был носителем острого, живого ума, но этому юноше не хватало опыта и начитанности. Его разум по сравнению с разумом Андреаса сладко дремал, покачиваясь в колыбели, ещё не очнувшийся от безмятежности. Пробормотав: «Бред какой-то, ё-моё», Миша принялся сковыривать заусенцы. Полупрозрачные стружки кожи осы́пались на стол. Под ногтями и у кутикулы собралась натёкшая кровь и Андреас почувствовал, как горло сдавило спазмом. Как заражённое бешенством, обречённое на верную гибель животное не может напиться, не может приблизиться к воде, но жаждет её нестерпимо, вынужденное издыхать в страшных муках, так и он дрогнул, испытывая что-то сродни. Миша уловил изменившийся взгляд и принял его за осуждение дурной детской привычки. Спрятал ладони, усевшись на них, и сверлил бледное лицо Андрея настороженными серьёзными глазами. — Всё равно вы не правы, — наконец твёрдо сказал Миша, собрав пальцы в кулак. Лицо его ожесточилось, сделалось некрасивым, хищным. — Прощайте. Сказав это, Миша уверенно поднялся, но Андрей ещё долго чувствовал сладкий и пряный, резкий и кисловатый запах крови и пота, выступившего от стыдливости. — До свидания, Микаэль. До скорых встреч. — Проводил его взглядом Андрей и немного погодя расплатился, так ничего и не заказав.

❖

Зов крови привёл его на Смоленское лютеранское кладбище. Старейшее неправославное, оно разительно отличалось от тех, какие нынче разрастались в России. Однообразные могилы мирно покоились в усыпальнице из золотых и багряных вязевых листьев. Каменные надгробия, каждое из которых словно произведение искусства, вышедшее из-под стила скульптора, приносили успокоение в мятущуюся душу. Вытесанные ангелы будто уморились бесконечно сберегать хрупкие человеческие судьбы и всего на секунду прикрыли усталые глаза, тонкими руками обнимая бездушный замшелый камень. Андрей ступал по тропинке, углубляясь дальше. Туда, где в беседках, возведённых над некоторыми захоронениями, сбивались бездомные и в бочках жгли костры, забрасывая в жерла оборванные провода и негодные покрышки. Пластик и резина прогорали, в золе оставалась медь и проволока. Всё шло на металлолом. Резина чадила страшным чёрным дымом, лица их были в саже, лица их были черны и неузнаваемы. На Андрея никто не обращал внимания — он шёл незаметнее тени. Тише и быстрее кошки, пока наконец не вышел к древнему, покрытому мхом и паутиной склепу. Снаружи казалось, что проход в усыпальницу наглухо запечатан, но Андрей чувствовал, что внутри мерно бьётся одно живое сердце. Тронув ладонью шершавую стену с фамильным барельефом, Андрей проник внутрь, как лунный луч в темницу к заточённой Данае. Под пологом мрака, свернувшись в подножии монолитных гробов, крепко спал юноша. Андрею не нужен был свет свечей или зажжённая лампа, чтобы узнать его. Ощущая жар, исходящий от напружиненного тонкого тела, Андрей оказался рядом, опускаясь на колени перед Мишей. Жар, которым он пылал, показался Андрею недужным, лихорадочным. Андрей уже знал, что в груди у Миши занималась болезнь опаснее простуды. Воспаление цвело в нём, наполняя дыхание сиплым присвистом и ненормальною тяжестью каждого нового вдоха — он будто выныривал всякий раз, когда грудь наполнялась. Сырой плесневелый воздух обжигал нутро, как проглоченный кусок льда. Андрей зарылся в его спутанные грязные волосы, вглядываясь в замученное лицо с жёлто-зелёным синяком на скуле и запёкшейся кровью в уголке губ. «Подрался», — понял Андрей, контролируя себя. Больше, чем кровью, от Миши прогоркло разило болезнью. Миша неосознанно бодался в холодную ладонь, и Андрей, успокаивая, гладил убегающий лоб. В разгар осени Миша одет легко, почти по-летнему. Большеватую куртку он свернул и устроил под головой, как подушку. На болезненно алой щеке отпечатались пуговицы и заломы кожи. Переложив его голову к себе на колени, Андрей всматривался в знакомые черты. Впервые так близко за почти тысячелетие. Для Андрея ничего не поменялось. Он видел Мишу и узнавал Микаэля, горящего в лихорадке, словно ведьма на костре. Андрей остужал пылающую голову, а Миша время от времени заходился истошным кашлем и исступлённым ознобом, пока, наконец, впервые не пришёл в себя. Дрожащий, обнимающий руками плечи. Слепой в темноте, как новорождённый котёнок. — Кто здесь? — гулко спросил он, чувствуя присутствие, но не в силах разглядеть, что происходит рядом; прикосновения чьих мертвенно-ледяных рук стыли на болящей коже, унимая пожар. — Ты меня помнишь, я реставратор, — ответила ласковая тьма голосом Андрея. — У меня жар, ё-моё, ты мне мерещишься, — заупрямился Миша. — Да, у тебя жар, но я так же реален, как этот склеп, — проговорил Андрей, отпуская Мишу от себя. Он сел и, взявшись за голову, пробормотал: — А кто те сказал, что в склепе я уверен, блин? — сам с собой рассуждал Миша, действительно уверенный лишь в том, что галлюцинирует. — Просто так на кладбища не идут, у всего есть цель. — Андрей заметил, как лицо Миши омрачилось. Он скрючился на постаменте, спина вздыбилась колесом. — Только если добрые люди не помогли отправиться тебе сюда в таком состоянии, — безрадостно добавил Андрей. — Где твои друзья? За сотни лет он так и не смог никого назвать другом. Люди быстро гибли, попросту не добираясь до кордона, переступив который, Андреас смог бы сказать, что их отношения выдержали проверку временем. Между себе подобными у его вида дружба не была в ходу. Привязанность распространялась не далее кровных родичей, по какой-либо причине обращённых приблизительно в одно время. Для древних стиралось и это. — Нет… нет их тут… — Миша не договорил — навалившись на колени, закашлялся. Тяжело и влажно. — Ты понял, короче. Они не при чём тут, я сам, один… чё колотун-то такой, ё-моё, — бессвязно просипел. — Пойдёшь со мной? — спросил Андрей ради приличия, так как знал, что пойдёт независимо от ответа. Спрашивал из уважения к свободолюбию. Из уважения к нему. Миша смотрел волком и мотал головой. Не пойдёт — сразу становилось понятно. Андрей не разозлился и не расстроился; взялся за гладкий крутой подбородок, крепко и нежно, приблизился к лицу, безраздельно завладевая вниманием. А большего ему и не нужно. — Я помогу тебе, — произнёс одними губами. — Тебе нужна помощь. — Нужна… — повторил Миша и к глазам его подступила слепая слеза, взгляд обессмыслился. Сделался он безвольным и покладистым. Что угодно ему можно скомандовать — выполнить примет за счастье. Хоть бы и броситься в Смоленку, в это время года на вид густую и ядовитую, словно ртуть. Андрей помог подняться и накинул на сутулые плечи куртку, которую Миша оставил внизу. Он мало осознавал реальность, но так даже лучше: Андрею не пришлось подчинять своего музыканта насильно. Современная медицина казалась ему настоящим чудом. До сих пор случались вспышки эпидемий и пандемий по всему миру, но до дикости средних веков не доходило. Люди сепарировались от церкви, перестали видеть в религии панацею, и плоды, вскормленные наукой, кормили всё двадцатое столетие. Узнали о свойствах пенициллина, повсеместно изобретали вакцины от болезней, которые ещё сотню лет назад гарантированно сводили в могилу. Андрей запрещал себе соотносить сегодняшние знания и достижения с родным временем. Сожаления грозили свести его с ума, а он страшился расстаться с тем человеческим, что ещё не отжило своё в нём. Теперь же у Андрея имелось сейчас, и сохранить ясность ума казалось ему необходимостью. Миша не шёл без указки, будто марионетка из балаганчика, болтающаяся на крестовине. Одна из тех, которыми ловко управлялись кукольники на ярмарках. Он не считывал реальность, цеплялся скрюченными пальцами за рукава, а Андрей бережно укрывал их пологом иллюзорности, не выныривая из густых сырых теней. Обычно он выбирал обыкновенные пешие прогулки, а не голоп по тени. Последние триста лет его преследовало чувство небывалой скоротечности времени. Он дожил до того, когда протяжённость столетий стала приравниваться к годам, декады к месяцам, месяцы к дням, а дни к часам. Минут и секунд в его системе координат более не существовало. Если же при этом бездумно использовать все те «подарки», отжалованные вечностью, велик риск моргнуть и открыть озверевшие глаза в новом веке. И, скорее всего, посреди гор иссушенных до изюма тел. Ничто вечность не отдавала безвозмездно, а брала несоизмеримо больше. И эта короткая пробежка с человеком не обойдётся Андрею даром; жажда проснётся уже завтра, если повезёт и не придавит к утру. Миша не запомнил их путь, отдавшись чужой воле. Андрей довёл его до больницы невредимым. Окна приёмного покоя горели тёплым жёлтым светом, в одном из них виднелась сонная дежурная медсестра, озадаченная кроссвордом в газете. Андрей ввёл Мишу внутрь и оставил его, прислонив к стене. Не повышая голоса, он бросил через плечо: — Помогите ему. И, не дожидаясь ответа, вышел.

❖

Жажда. Она не похожа на обыкновенную человеческую. Наиболее близкой для сравнения показалась Андрею наркотическая ломка, но и она не могла внести ясность и полно описать процессы, завладевающие неживым телом, когда наваливалась жажда. Ощущения наиболее приближенные к тем, что вообще способны испытывать люди, но механизм разнящийся. Очевидно, что жизнь теплилась в Андрее непостижимым сверхъестественным образом, и пытаться найти сходство всё равно, что обесценивать истину. В этот раз ему удалось совладать с собой и обойтись донорской кровью, быстро унявшей подступившую дурноту. Залежавшаяся кровь безвкусная и пресная, она не насыщала. Только на время притупляла сосущую пустоту и оттягивала неизбежное. Вечная жизнь, увы, не несла с собой забвения и Андрей помнил лица всех тех, кто окрасил его века красным. С того вечера на Лютеранском кладбище не проходило и дня, чтобы Андрей не навестил Мишу в больнице. Строго инкогнито, отсиживаясь в тени, ведь помимо Миши в палате лежало ещё несколько человек в состоянии не лучше его. Андрей чувствовал тяжесть царящей здесь атмосферы. Смерть доедала их, накинувшись на стариков. Некоторые не выйдут своими ногами из этой палаты. Первое время Миша почти не приходил в сознание из-за болезни и слабости. Он бредил, переходя на тосканский диалект нынешнего итальянского. Изредка в потоке бессвязной речи мелькало и его, Андреаса имя. Он вслушивался с затаённой тёплой болью. Оживали похороненные под обломками воспоминания о последних минутах жизни его музыканта, и как вязала и жгла рот заражённая кровь. Андрей считал это достойной насмешкой: ясность рассудка Микаэля пробуждалась в минуты горячки и меркла с тем, как стихал жар. Миша звал его и Андреас отзывался, почти постоянно находясь с ним рядом: прятался за шорохом одежды и шагами персонала, кутался в темень, как в плащ. Мишу вы́ходили неравнодушные медсёстры, и вскоре на осунувшихся щеках заиграла краска. Его навещали родители и друзья. Отец, человек с военной выправкой, строго смотрел на сына и с удивлением задавался вопросом: — Неужели, сам додумался обратиться в больницу? — Миша упрямо молчал. — Его привёл мужчина… — на выручку поспешила крошечная медсестра, меняющая капельницу пожилому мужчине в другом углу палаты. Миша спрятал глаза и вцепился пальцами в простынь, припав к койке. — Какой мужчина? — уже к ней обратился отец Миши, понимая, что с сыном разговор не идёт. — Мы не успели спросить, он сразу же ушёл, — виновато ответила медсестра. — Небось валялся, как бомж, раз тебя уже чужие люди приводят в больницу. Миша ссупился, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не начать спорить. Он сердился, а Андрей наблюдал за ним из угла. Мать относилась иначе, с любовью: много расспрашивала о том, как он себя чувствует, и что хочет поесть. Миша не хотел ничего и очень стеснялся, когда она при посторонних обращалась с ним не пряча нежности. В эти мгновения он искал глазами застывшего, как скала, отца и пытался вывернуться, уйти, отстранить её, неубедительно прячась за: «Ма, я же не маленький!» Уходя, она склонилась к нему, чтобы быстро поцеловать в щёку, и Андрей уловил поверхностный шёпот: — Мишутка, возвращайся домой. Папа в командировку уезжает. За мгновение Андрей различил надежду, смягчившую излом густых бровей, но Миша тут же спрятался за колким безразличием. Гордыня — порок, сопровождающий юность вплоть до зрелости. Родители оставили палату. Вслед за ними ушло и напряжение, притушившее Мишино настроение. После школы несколько раз заглядывал брат. Мальчик, как две капли воды похожий на Мишу. Каждый раз он говорил с больши́м переживанием за старшего и надоедал вопросом, когда же Мишка, наконец, вернётся домой. Миша не спешил обнадёживать брата, а если он не прекращал напирать, повадками невыразимо напоминая отца, Миша вспыхивал, будто лучина. В остальном же, когда брат не просил вернуться, то делился успехами в музыке, и зазывающими речами, какой вкусный борщ на обед готовила мама. Андрей улыбался. Младший оказался хитрее брата. Впрочем, тоже только осваивая азы манипулирования. Микаэлю и при его жизни было сложно навязывать чужую волю. Поразительное простодушие, ошибочно принимаемое окружающими за твердолобость или того хуже за слабость рассудка не оставили его и в этом веке. Лёша уходил ни с чем. И не обходилось, конечно же, без друзей, всякий раз не оставляющих тщетных попыток пронести в палату спирт или хотя бы пиво. Санитары ловили их и конфисковали бутылки, а позже и неумело надорванные и опорожнённые пакеты сока и кефира. Когда они действительно занесли простой сок, им уже никто не поверил и Миша получил к полднику несладкий компот из сухофруктов, затаив обиду на всех без разбору. Бо́льшую часть времени Андрей уверен, что Миша его не видел. А ту меньшую он, бывало, подолгу всматривался в тёмный угол, откуда за ним следил Андреас. Притаившись в тени, будто гадюка, много-много часов проводящая без движения, чтобы исподтишка схватить беззаботную пичугу. Как-то раз Миша проснулся среди ветвистой глухой ночи, подскочил от кошмара, приближение которого Андрей уловил на подходе по резкому запаху пота. Страх всегда пах одинаково неблагородно — скисшим молоком. Миша очнулся весь взмокший, засучивший руками, почти уверенный, что его держали. Или стягивали саваном. И бешеный взгляд его замер аккурат на Андрее. Не могло такого быть. Но Микаэль несколько секунд, показавшимися непривычно, а оттого будоражаще долгими, смотрел прямо ему в глаза, словно видел воочию, как белым днём. Так же ясно, как друзей или спешащих навстречу прохожих. И Андрей, чего с ним давно уже не случалось, допустил удивительную мысль: «Вдруг всё же забылся?» Это оказалось совсем не так. За века необходимость прятаться от человеческого взгляда стала даже не привычкой, а натурой. Необходимостью, сравнимой с дыханием. Андрей решил: всё дело в том, что он проводит преступно много времени рядом с музыкантом. А ведь он даже не моргает, только и делает, что смотрит замершим жабьим взглядом. Нет ничего удивительного в том, что Миша подспудно ощущал присутствие, обычно описываемое людьми, как невидимый взгляд. Страшный тем, что он осязаем, но никогда не возможно понять, чьим глазам принадлежит. Миша не выдержал, впрыгнул в тапки, и за два размашистых шага очутился рядом. — Да ну херня же, — бормотал он, отчаянно не догадываясь о причинах тревоги. Его, настроенного сделать решительный шаг в темноту, спугнул хрипатый кашель соседа по палате. За хрипом почти неузнаваемо проскочило: — Лунатишь поди? И вздрогнувший Миша вернулся в кровать, не сводя более взгляда с угла, воровато облюбованного Андреем, будто пауком. Бодрость быстро оставила его, и Миша без кошмаров проспал до утра, где всех их ждал новый день. За окнами палаты, поодаль основного здания, особняком покоился осыпающийся от старости морг. Миша каждый день из-за зверской скуки подолгу смотрел, как туда завозили чёрные пластиковые мешки. Андрей тоже смотрел, но всё больше на Мишу, иногда перехватывая его громкие мысли, как связист сигнал: …опять везут, сколько можно уже?.. Устало, капризно. …четвёртый, пятый, шестой? Или пятый? Седьмой, ё-моё… Сбивчиво, азартно. …мёртвых больше, чем живых. Ну так, скока их окочурилось за всю историю существования человечества? Дофига! И все они в земле… Заинтересованно, цепко. …вот бы обессмертиться!.. Восторженно, мечтательно. Андрей вынырнул из мыслей Миши, как из водоворота, хватающего за руки, за ноги, укутывающего тело. Мальчик не знал, чего желал в действительности. Внезапно Андрея вывела из равновесия, даже разозлила Мишина азартная попытка заглянуть по ту сторону. Со смертью не стоило заигрывать, она могла понять желание буквально и исполнить, исходя из своего извращённого чувства юмора. А потом Миша решил сбежать. Связал вместе наволочку, простынь, пододеяльник. Прилежно вёл себя на обходе, дождался, когда уснули соседи и полез отламывать заклеенную бумагой оконную раму. Покрепче привязав к батарее канат, схватился за самый край, оказавшись чуть ли не у противоположной стены. Крепко ухватившись руками, отклонился назад, проверяя, выдержат ли узлы его вес. Для верности ослабил натяжение и уронил себя, всё же стукнувшись затылком о стену. Ткань натянулась, треснула, но ни один из узлов не развязался и Миша перекинул канат вниз со второго этажа. Вскочил на подоконник, с сомнением опрокинув взгляд вниз. Как хорошо Андреас помнил, что Микаэль, словно огня, боялся высоты. Как-то раз он вскарабкался на кряжистый старый дуб, по-обезьяньи ловко цепляясь за покрытые лишаём суки, угодив пяткой в дупло, а слезть без его помощи не смог, пришлось ловить. Но не пришлось уговаривать довериться. Микаэль неведомым шестым чувством знал, что Андреас удержит, не даст расшибиться о каменистую землю и, не дай бог, переломать себе руки. Андреас поклялся себе не влиять на решения Миши, если ему не грозит гибель. Он чувствовал, как болезнь покидает его молодое сильное тело, как наливается оно энергией, требующей выхода, требующей жизни. Андрей слышал волнение Миши, оставляющее за ним шлейф, напоминающий аромат бродившего винограда. Не удивительно: сладко-пряное волнение пьянило, им легко упиться допьяна не взяв и капли в рот. Упрямец напоследок одарил его странным взглядом и спрыгнул. Сколько ещё расставаний должно оказаться позади, прежде чем они по-настоящему встретятся, чтобы… …Остаться вместе, как и было уготовано им судьбой? Андреас не верил в счастливый исход такой связи. Миша никогда не примет кровожадную тварь. Андрей не посмеет открыться ради его же блага, наученный горьким опытом. Правда уничтожала человеческую суть, а именно видимость контроля над жизнью. Андреас лично становился свидетелем, как умнейшие из людей расставались с разумом, когда достигали истины. Порой они сами шли к погибели, желая получить правду в награду за испытания, выпавшие на пути познания, но святой Грааль рассыпа́лся, стоило его коснуться. Понимание становилось ничем в сравнении с тем ужасающим, противоестественным, что соседствовало с их маленькой полуправдой. Микаэлю не посчастливилось увидеть живой жизни со всеми её радостями и печалями. Он умер чудовищно молодым, не достигнув славы, о какой грезил наяву и во снах. Человеческая жизнь коротка, в ней мало счастья, но её стоит прожить хотя бы потому, что в ней есть любовь. Андрей хотел этого для Миши. И как ни старался, не видел себя рядом с ним в этом чуждом ему времени утюгов и паяльников. Его счастье осталось в увядшей эпохе: юное, чистое, родное. Но на смерти всё не закончилось. Микаэль предсказал их встречу в каждой из следующих жизней и теперь, когда это случилось, единственное, чего жаждал Андрей на излёте седьмого столетия существования — сделать всё, что в его силах, лишь бы Миша получил своё по праву. Целую потерянную жизнь.

❖

Вечерело. Зажигались первые робкие фонари. Низкий Петербург разводил мосты; словно цепных псов, выпускал на выгул бандитов. А Андрей отстранённо думал: «Не такая уж и дурная эта эпоха. По крайней мере, не хуже прочих». На изломе столетий человек всегда раздёрганный; человек не знает, как обойтись с выпавшей на его долю свободой. В начале века было так же. Революции, войны… а вот и широкие шаги за спиной. — Это ты меня отвёл в больничку? — с ходу накинулся Миша, подкараулив его вечером на знакомой пустынной аллее — она почти не освещена. — Как ты узнал, где я? Какого, блин, хрена вообще?! Если не подменять понятий, «подкараулил» не то, что с Андреем можно было провернуть. Мишу он ощущал уже давно, как сердце. Пульсирующее, сильное, горячее. Андрей рад, что музыкант стремительно шёл на поправку, но говорить об этом не стал, незачем. — Вы, должно быть, ошиблись. Извините, я спешу, — тихо и убедительно бросил Андрей, безразлично проходя мимо. От удивления Миша сделался похожим на выпавшего из гнезда совёнка. — Стой! — Горячей ладонью он врезался в плечо Андрея, порывисто толкнул, разворачивая к себе. Его взяла оторопь от собственной смелости, вновь Андрея обдало кисло-сладким, винным. Миша так и не убрал руки́. Приблизился, выдыхая белёсый пар, запах крепких дрянных папирос. Всматривался в него, как тогда в больнице, будто видел больше, чем мог. — Это бред какой-то на самом деле, мне кажется… — Миша смотрел прямо на него, нос к носу, и в широких густо-чёрных зрачках Андрей видел себя настоящего. Без иллюзии похожего на уродливую гаргулью. Одну из тех, которые окружали Нотр-Дам де Пари, служа водостоками во время бушующих гроз. Он знал, что уподобился тому, по чьей прихоти сейчас бороздил вечность, а не тлел в могиле на родине. Никто из древних не мог сохраниться первозданно. Время — плохой помощник и соратник. В глазах Миши появился страх и неверие, Андрею сделалось невообразимо горько. — Я знаю, знаю, il mio musicista preferito, — со всей бережно хранимой нежностью прошептал Андрей. Один Мишин взгляд приносил ему столько счастья и невозможной тоски, что Андрей вспоминал. Вспоминал, что это такое — плакать. Оказалось, тело помнило. Одряхлевшее, иссушенное смертью. Тело помнило и совершало позывы: схватывало гортань, жгло во лбу. Только тело помнило, но не могло произвести ни одной слезы на свет божий. Было похоже на то, будто из Андрея вынимали душу, выскребали из зуба нерв, отрезали куски. Андрей поднял руку оцепеневшего Миши за запястье, оглаживая сухожилия и крупные гребни суставов. Тёплая кожа обожгла ледяные пальцы. Андрей положил ладонь на свою бледную сухую щёку и притёрся к пульсу в запястье. Миша нахмурился — такой растерянный, красивый, мужественный и совсем ещё не смышлёный. — Я ждал тебя каждую минуту и не узнавал ни в ком из людей. Я ждал тебя каждый день, месяц, год. Я ждал тебя декады и века. Я ждал тебя семь столетий подряд. O, mio dolce Mikael, come sono felice di incontrarti di nuovo! Ci credi che avevi ragione? Миша не ответил: он ничего не понял, а чтобы считать изнурённую замученной нежностью интонацию ему всегда недоставало чуткости к людям. Андрей и не ждал. Прощаясь, оставил вдумчивый поцелуй на запястье, где сильнее всего пахло железом, где к сердцу бежала чёрно-вишнёвая кровь. Андрей нашёл в себе нечеловеческую силу оторваться, опустить безвольную руку, обвисшую словно плеть вдоль тела и сделать шаг назад, чтобы, завладев вниманием, твёрдо сказать: — Вы, должно быть, ошиблись, молодой человек. Я не тот, кто вам нужен. Извините, я спешу. Миша встряхнулся, сбрасывая наваждение. Глаза обессмыслились, ушло оцепенение, ушёл испуг и что-то похожее на узнавание тоже ушло. Он спрятал руку за спину, подозрительно посмотрел на Андрея. — А… Обознался походу, бывай, мужик. — Миша нелепо махнул открытой ладонью и, втянув лохматую голову в плечи, поспешил прочь.

❖

20… год Россия Держать данное себе однажды обещание было сложнее, чем Андрей представлял. Миша оказался помечен Смертью. Куда бы он ни пошёл, она везде следовала за ним. Пряталась в шприцах, целовала предплечья и бёдра, оставляла грубые, пошлые отметины в локтевых впадинах, а они гноились, гнили, не заживали месяцами. Он подпускал её близко к сердцу, отдавался ей со страстью, упивался ей, подводя себя всё ближе к краю, откуда возврата нет. Он жил музыкой, он любил, он боролся и восемь раз побеждал. В девятый раз не смог. С вечера Андрей чувствовал, что нужно спешить, до последнего надеясь, что не придётся. Он беспокойно прислушивался к утробной, ослабшей от подступившей немощи пульсации. Андрей знал — Смерть кружит где-то рядом, смыкая кольцо, и в этот раз она не упустит своего. Он хватался за голову, ближе к утру мечась словно загнанное животное. К рассвету, кроваво-красному, страшному рассвету пульсация почти смолкла, а тело прошивали знакомые судороги. К тому часу Андрей точно был уверен — этот раз последний. Он ждал, до последнего не вклиниваясь в естественный ход событий. Андрей яростно осознавал, что не отдаст его, не попытавшись всё исправить. Ужасно мало отведено его музыканту и в этом новом времени. Андрей понял, что тянуть больше некуда и бросился напрямик, сквозь натяжение уходящей ночи. Он рвался, чтобы увидеть Мишу на полу собственного дома, захлёбывающегося пеной, уже потерявшего твердь реальности из-под отнявшихся ног. При взгляде на седые волосы, мелкие конвульсии и закатившиеся белки покрасневших глаз, Андрей лязгнул клыками. Остро пахло отравой и горькой-горькой полынью. Жизнь никак не отпускала Мишу, железной хваткой вцепившись в душу, но он уже лежал в могиле. Мертвецки ледяной, весь мокрый от удушья. Клочки пузырящейся на губах пены таяли на полу, агонизирующее тело добивали последние, самые мучительные судороги. И вот он обмяк. Напряжение отпустило выкрученный позвоночник и лицо с вывернутым в гримасе ужаса и адской муки ртом, приоткрытыми глазами. Мышцы застыли и расслабились. Не помня себя от горя, Андрей опустился рядом с ним на колени. Пульсация смолкла, оставив на месте глухую выстуженную пустоту. Андрей приподнял его тяжёлую, покачнувшуюся на расцарапанной шее голову, аккуратно убрал прилипшие к сизой коже волосы и впился клыками в ещё тёплую артерию.

❖

La fine