Всего лишь отдать свое сердце

Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно! А. Блок

Текст не шел. Он перевернул лист вверх ногами, и уже написанные буквы, выведенные то ровным, то пляшущим почерком, стали колоть глаза. Он отложил карандаш и потер глаза, нажимая на них так, чтобы под веками появились разноцветные разводы — как на луже, в которую капнули бензином. Он положил голову на стол, вздохнув, пролежав так с полминуты. А текст все равно не шел. Тогда он встал и подошел к зеркалу, коснулся своего отражения. Оттуда, из зазеркалья, на него безучастно смотрел угрюмый мужчина среднего возраста с трехдневной щетиной и растрепанными волосами. Он подумал: не добавить ли моему Мастеру, скажем, усы? Какие-нибудь казачьи, залихватские, чтоб колыхались на ветру... не упомянуть ли об этом в середине книги, когда образ, собранный читателем, разобьется о такую деталь? Он представил выражение лица Маргариты Николаевны и улыбнулся. Отражение, как ему показалось, не ответило взаимностью. И правильно. Улыбаться — это не про него было; как, впрочем, и слово «колыхаться». Он вспомнил, что колыхаться могли груди у доярки из ранних текстов Алоизия, который показал их по пьяни, в момент, когда он остановился у него переночевать после очередного веселого вечера среди товарищей писателей. Любил Алоизий доярок. И доярка та тоже кого-то любила. Оттого и груди колыхались — бежала встречать своего пролетария. Профессии мужчин у Алоизия менялись, а вот женщины нет-нет да были доярками, будто Партия больше никакой работы, кроме той, которой они занимались испокон веков, и не оставила. Он его как-то по-дружески покритиковал, и Алоизий его тоже по-дружески, изрядно зардевшись, послал туда, куда друзей не посылают. Ну и ладно. Может, в этом и была проблема? Любви тексту не хватало, но она — почти во всех ее проявлениях — казалась ему пошлой. Целоваться — пошло, раздеваться — пошло, детей заводить — верх пошлости. Даже танцевать — и то пошло. Берлиоз тоже сказал бы, что пошло: вот, мол, когда-то «господа» танцевали на балах, а теперь — желательно б на площади, желательно б какое-нибудь «яблочко»... Глупости, подумал он. Но любви — настоящей, не пошлой — и вправду не хватало. То, что было между ним и Маргаритой Николаевной, он ни оценить, ни измерить не мог: такие вещи, считал он, не поддаются никакой системе оценок и мер, можно даже не пытаться... Когда его рассеянный взгляд сфокусировался после столь глубокого погружения в себя, он увидел, что в зеркале больше не один. В первое мгновение осознания он встрепенулся от испуга, но ко второму уже успокоился. — Не заметил, как вы вошли, — сказал он по-немецки. Доктор Теодор Воланд в зеркале расплылся в доброй улыбке. — Я старался сделать это очень тихо, — признался он, а затем хлопнул в ладоши, как хлопают люди, долго не решавшиеся что-то сделать и вдруг — решившиеся. — В последний момент, полагаю, меня подвели туфли. Скрипнули. Он усмехнулся в ответ на слова Воланда, но поворачиваться, чтобы поприветствовать лично, а не отражение, не стал. Отсюда было хорошо видно их разница: живое лицо Воланда — и спокойно-мертвое его лицо; щуплый, юркий и низкий Воланд — и высокий, статный, точь-в-точь советский атлант, держащий великое, светлое коммунистическое будущее он. Забавно, что были они одного роста, а воспринимались в его сознании так по-разному. Невыносимо захотелось курить, но он давно ввел правило для самодисциплины — никаких поблажек, пока не допишешь главу. Иной раз даже в туалет себя не пускал — так был строг, зная, что одна поблажка разрушит многолетнее привыкание. — Вечер сегодня хороший, — продолжил Воланд, остановившись у зеркала, как будто бы тоже очарованный разницей. — «Погожий», — сказал он по-русски почти без акцента, а затем, как лягушка, снова перепрыгнул на немецкий, — прогуляемся? — Не могу. Пока не допишу — никуда. — Но вы же не пишете, а смотритесь в зеркало. — Я... думаю. Довольно глупые вещи, — сказал он. — Вам не кажется, что роману не хватает любви? Лицо Воланда в отражении выглядело удивленным. — Хотите сказать, что главной любовной линии вам теперь недостаточно? — с едва слышной (но он хорошо все услышал) язвительностью спросил он, поправив очки. — Это легко исправить: пускай в Маргариту влюбится ее служанка. — Да, пролетарская драма, — он хмыкнул, — они не могут быть вместе, но не потому, что обе — женщины, а потому, что у них разное положение. — В Советском Союзе все равны, — поправил Воланд, и язвительности в голосе стало на порядок больше. Он улыбнулся. Воланд волшебным, непостижимым образом превращал его проблемы в шутку, над которой оставалось лишь растерянно посмеяться, хлопнув себя по лбу, мол, ну и глупости, было бы чего страдать. Но проблему это не решало. — Вот по-вашему, — спросил он, глядя в свои темные усталые глаза, — любовь — это что? У верующих на это есть ответ, и у нашего с вами знакомого из моего романа, Га-Ноцри, тоже. Как же любовь можно показать не пошло? — Как показать? — брови Воланда поднялись, и он снова стал выглядеть очень удивленным, а потом он заговорщицки улыбнулся и прищурился, встав совсем рядом. Его рука, обтянутая кожаной перчаткой, легла ему на талию, и Воланд почти положил голову ему на плечо. — О, ну это легко. Надо всего лишь отдать свое сердце. — Пошло, — он отмел идею тут же. — Зря вы так, — сказал Воланд. И протянул ему — в отражении это было хорошо видно — сердце. Оно билось, из аорты текла кровь, выбиваясь толчками, и перчатка Воланда быстро стала мокрой и скользкой. Черная кожа никак не передавала красный цвет, но он точно знал, что она покрылась красным мгновенно. Он вздрогнул и отскочил от зеркала. «Ты перепил вчера», — сказал он себе, глядя, как улыбка Воланда становится будто бы грустной. «Этого не может быть», — сказал он себе, глядя, как чужая рука протягивает ему самое настоящее человеческое сердце, мерно бьющееся, как часы, продолжающее плеваться кровью во все стороны. Было бы верхом комедии на ней поскользнуться, удариться головой об острый угол стола и погибнуть буквально от чужой любви. — Вам не нравится? — спросил Воланд. Дыра в его груди, которую он заметил только сейчас, не собиралась затягиваться, и первое, что пришло ему в голову — схватить полотенце и попытаться ее заткнуть, как если бы человек, вытащивший любой свой орган без намека на помеху, мог умереть от потери крови. Тогда Воланд расхохотался, и его смех прокатился по подвалу эхом, отражаясь от стен так же хорошо, как его фигура — в зеркале. — Берите-берите, — с клекотом в горле сказал он, — так ведь совершенно не пошло, верно? Вы ведь хотели непошлой любви? Как у Пилата и Иешуа? Он не сразу нашел, что сказать. Нереальность ситуации смешалась с чувством, что только так все и может быть, и нет ничего более настоящего и правильного, чем теплое сердце, врученное ему, нерешительному, в руки насильно, и торчащее из чужой груди полотенце, которое еще совсем недавно было грязно-белым, а теперь стало мокро-красным. Воланд улыбнулся еще шире, и ему показалось, что края его губ касаются ушей. — Берите, — повторил он. — Не просите любви. Сами предложат и сами все дадут... Он оторвал голову от стола, тяжело дыша. Рядом спокойно тикали часы, будто отбивая ровный сердечный ритм. Он запустил руку в волосы, пытаясь справиться с эмоциями, чтоб не потянуться к бутылке. «Надо успокоиться», — приказал он себе. «Это всего лишь сон», — объяснил он себе. Он сунул руку в ящик и достал папиросы, пару раз чиркнул спичкой о коробок и закурил, глядя в потолок. Так было проще успокоиться и привести мысли в порядок. В груди все колотилось так, что отдавало в зубы и виски, вызывая тошноту. На столе, лежащее вместо привычной черепушки несчастного Йорика, вглубь его грудной клетки смотрело чье-то мирное сердце, и он его пока не заметил.