От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей, И даль Твоих очей.
Карина просыпается посреди ночи от стука в дверь. Ей становится тревожно. Ещё и снилось что-то жуткое, неизбежное, тяжёлое. Откидывает простыню в цветочек, босыми ногами становится на ледяной пол, поправляет волосы и открывает дверь. Минджон стоит на пороге покинутая, испуганная, одинокая. Она неуверенно переминается с ноги на ногу, трёт ладони. — Ты чего? — Карина удивляется, запирает дверь, когда Ким входит. — Моего отца ждёт судьба твоего. Как мне с этим справиться? Он отправился в бега. Минджон падает на чужую кровать, облокачивается на стену, поджимает ноги. Сыро и холодно. И слезы из её глаз начинают капать непроизвольно на тонкую длинную голубую сорочку. Карина садится рядом. Гладит Минджон по голове, перебирает её короткие коричневые волосы. Тишина угнетает. Тишина кажется похоронным маршем, панихидой по прошлому и будущему. Если без несчастья невозможно счастье, то Карина предпочла бы вообще ничего не испытывать. Чёрные времена за белые — слишком высокая плата. — А твоя мама, Минджон? — Она пошла его провожать. Скоро вернётся. Можно я тут посижу? — на что Ю кивает. — Знаешь, Карина, мне так страшно в одиночестве. Словно кто-то сейчас точно убьёт меня. Ким кладёт голову на чужое костлявое плечо. — Мне кажется, — Минджон продолжает, — что я никому в этой жизни больше доверять не смогу. Мне кажется, меня даже Он предал, — она шепчет, потому что в полный голос говорить сложно. Да и опасно. — Ты ведь навсегда со мной останешься? Не смей меня бросать. Карина чувствует, как по её щеке течёт гнилая слеза, медленно, неспешно. Ю старается быстро вытереть её указательным пальцем, шмыгает носом. — Это ты навсегда оставайся со мной. В этой огромной Москве я похожа на муравья: любой раздавит своим ботинком. Но не ты. По губам Минджон скользит полуулыбка. Но она, эта улыбка, выглядит совершенно вымученной. — Можно я с тобой посплю? — Ким поднимает полные надежды глаза. — Я чувствую, как разваливаюсь. Только ты можешь понять меня. Да, может действительно только Карина. Её отца никто не оправдал и в будущем этого делать не собирается. Ни весточки, ни письма, словно исчез. Навсегда. Минджон уже это поняла. Справедливость не работает, Конституция — и подавно. Работает только пропаганда, работают только СМИ, работают только идеологии. Глупые и эгоистичные. Когда смотришь на войну, как на список планов и действий, тебе плевать. Когда смотришь на людей, как на цифры, тебе плевать. Когда ничего не знаешь о жизни своего народа, тебе плевать. Миллион не сто шестьдесят пять. Ким Минджон ложится на подушку, закрывает глаза. Карина ложится рядом. На кровати мало места, поэтому приходится быть совсем близко. Ю чувствует дыхание на своем лице. И тоже закрывает глаза, непроизвольно прижимаясь ещё ближе. На них попадают гадко-белые лучи круглой большой Луны. И жутко становится, и кажется, словно за ними кто-то наблюдает.***
Чан Вонён понравилось учить, хоть она никогда и не признается в этом. Есть какое-то особенное удовольствие в авторитете и власти. Обычно Чан всегда чему-нибудь учили: водили на дополнительные занятия, носом тыкали в её работы, рассказывали, что правильно, а что нет. И это раздражало. Однако смотреть в доверчивые простые глаза, которые жадно впитывают все, что ты говоришь, и работают с большим усилием, — приятное занятие. Ли Хёнсо была старательной, даже очень старательной. Она никогда не пропускала уроки, пыталась платить вовремя, хотя Вонён замечала её голодные глаза. И из-за этого щемило сердце, потому Чан всё снижала и снижала стоимость занятий. Хёнсо много читала. Чан Вонён особенно настаивала на этом. В деревне Ли могла познакомиться, в основном, только с русскими классиками, когда как у Вонён хранилась целая библиотека зарубежной литературы, поэтому Хёнсо, бывало, сидела допоздна, стараясь прочесть как можно больше, чтобы перейти к следующей книге. Чан Вонён в ней это тоже нравилось. Возможно, она действительно растила себе преемницу. Только вот Ли Хёнсо не могла писать ни о чем другом, кроме как о природе, своем злосчастном труде и тошнотной радости. И Вонён из раза в раз рвала её записи, выкидывая, не потому что это глупо, а потому что она этому не верит; потому что в этих строчках не хватает глубины, потому что они не осознаны и не прочувствованы. — Опять плохо? — Хёнсо расстроено смотрит на свой смятый черновик в мусорном ведре, лежащий среди тысячи таких же. — Плохо. — Вонён даже не глядит на неё, стараясь не отвлекаться от собственного текста. Да, Чан Вонён начала новое произведение. Она не уверена в правильности своей задумки, но у неё нет другого выбора, кроме как оправдаться. И Вонён стала писать поэму о Гражданской войне, о днях Красной армии и о победе нужных и правильных, ходя по грани: стараясь маскировать их плохие поступки хорошими мотивами, но все равно оставляя разбойничье клеймо. Заметит тот, кто должен, не заметит тот, кто не должен. Эта поэма — её последний шанс, другого не будет, но предать себя она не может, а тем более — заставить писать то, что не хочет. — Но разве я могу писать о том, о чем не знаю? Я понимаю, Вы хотите от меня высокой литературы, но я сама отнюдь не «высокая». — Ли Хёнсо падает на холодный пол. Вонён наконец поворачивается и смотрит на неё: длинная чёрная юбка, вязаная голубая кофта и волосы, собранные в низкий хвост. Устало сидит, на свои черновики в мусорке смотрит. — Хочешь писать о колосьях? Пиши о колосьях, но так, чтобы мне захотелось поехать в деревню и упасть в них лицом. А если пишешь о смерти, сделай так, чтобы мне захотелось умереть. Пока что от твоих черновиков просто хочется избавиться. Хёнсо сидит ещё пару секунд. Глубоко вздыхает, берет себя в руки, встаёт и решает продолжить. Она не привыкла сдаваться. Вонён этим тоже восхищается. Через тюль прорываются последние оранжевые солнечные поцелуи. Ещё несколько минут, и все пропадёт. На обоях отражаются тени, как тяжёлые кляксы светящегося мира. Вернувшиеся птицы негромко щебечут, их слышно через приоткрытую форточку. Тюль развивается под дуновением ветерка. В гостиной пахнет оттепелью, хотя до неё, казалось бы, ещё очень далеко. А ещё пахнет шоколадным дымом, который Вонён медленно выпускает из своего рта. Её рука согнута в локте, невесомая сигарета застряла меж пальцев. Лёгкое домашнее платье с квадратным вырезом прикрывает плечи, а, когда по комнате пробегает ветерок, кожа покрывается мурашками. Волосы Ли Хёнсо загинаются на клавишах фортепиано, и она каждый раз старается отбросить их на спину, приоткрывая шею. Её пальцы болят, когда ставит их неправильно, и приходится начинать сначала. И сначала. Вонён устало наблюдает за её попытками, сидя на банкетке совсем рядом. И время от времени дотрагивается до тёплых пальцев Хёнсо, поправляя их постановку. Ре, ми, фа, соль, ля, си бемоль, до диёз. Сначала. Ли трёт пальцами глаза. Начинает снова. — Никто лучше Баха не поможет тебе привести мысли в порядок и не научит думать сразу о нескольких вещах. — Сыграйте ещё раз для меня, пожалуйста. Я попытаюсь снова запомнить ритм. Вонён кивает. Откладывает тлеющую сигарету, приближается к Ли и прогибается, чтобы достать до нужной октавы. Слегка смеётся. Ре, ми, фа, соль, ля, си бемоль, до диёз. Хёнсо задерживает дыхание. Чан возвращается в свое расслабленное положение, вновь подносит сигарету к губам. Ли Хёнсо чувствует силы, начинает играть быстрее, переставляет пальцы, подключает вторую руку. И забывает продолжение. Обессиленно вздыхает. — Лисо, — так каждый раз обращалась к ней Вонён, — знаешь, почему многие перестали курить кубинские сигареты? Вновь возвращая пряди волос на спину, Хёнсо переводит вопросительный взгляд на Чан, ожидая объяснения. — Потому что их невозможно курить в затяг. — Отряхивает пепел в пепельницу, стоящую на крышке фортепиано. — Люди в наше время любят обладать, а с кубинскими сигаретами так не получается: можно только наслаждаться на столько, насколько позволено. Не будь жадной, Лисо, не пытайся забрать всё. Сыграй с ошибками, увидь полную картину. И перестань гнуть пальцы, наконец. Ли Хёнсо подчиняется. Ре, ми, фа, соль, ля, си бемоль, до диёз. Солнце скрывается за домами, и комната погружается в полумрак. Небо окрашивается мягким розовым, нежным-нежным. И птицы низко летают. Вонён оставляет скуренную сигарету в пепельнице, кладет локоть на деревянный конец ряда клавиш, тихо наблюдает за Хёнсо. У Лисо щёки розовеют так же, как и высокое весеннее небо. Чан украдкой улыбается, протягивает руку и заправляет чужую вновь выбившуюся прядку за ухо. Хёнсо неловко улыбается, но играть не перестаёт, хотя пару ошибок допускает: сердцу не прикажешь. Среди розовых облаков прячется Луна. Она, кажется, тоже светло-розовая, её хочется положить на язык, словно сосательную конфету, и сломать белые зубы. Ли Хёнсо живёт на этой Луне в пряничном домике, который гораздо красивее даже Покровского собора. Крыша из сахара, цветы из мармелада, оконные рамы из пастилы. На ванильно-сладкой Луне не бывает грустно, поэтому у Хёнсо самая сияющая улыбка. Вонён хочет Лисо завернуть в обёртку, как леденец, и спрятать в карман своего лёгкого домашнего платья.