А у Юры губа не дура

Забыть тебя сравнимо с бегом в невесомости С попытками схватиться за землю у края пропасти…

Наверное, Юра всегда интуитивно подозревал: они с Виктором не навсегда. Когда-нибудь это кончится, разойдутся дороги. С их образом жизни и так протянули долго. Они были знакомы более десяти лет, чуть меньше половины из которых встречались. Юра, переборов юношеский кризис, скачок роста и сопутствующие ему проблемы с ощущением нового себя на катке, заметно успел повзрослеть физически и морально. А Виктор, выжав из карьеры спортсмена свыше максимума — чертовски устать. Не от Плисецкого или их отношений — как ни странно, с их-то характерами, уживались они замечательно, возможно потому, что в запасе скапливалось не так уж много времени, которое можно было провести лишь вдвоем, вне камер, катка и погони за чемпионским золотом. Юра с годами продолжал разжигать сердца, бить рекорды и покорять новые высоты своим дерзким катанием. А Виктор, всегда ярко блистав, просто выгорел. Устал, откровенно, от себя самого, той личности, которую он долгие годы лепил для тренера, публики, для своих золотых побед, и все вместе теперь они грузом лежали на его ужасно уставших плечах выдающегося фигуриста своего поколения. Юра слушает молча, не пытается перебить, не бросается едкими словами, как в юности. Знает: Виктор уже решил. Сам, без него, просто ставит перед свершенным фактом. Делает вид, конечно, мол, вынес на обсуждение, но Юра чувствует: его мнение не сыграет весомой роли. Разве что в мелочах, вроде тех — расстанутся они на дружеской ноте или все-таки, вспомнив дурные привычки, Юра с размахом и сочно отправит Виктора на далекий-далекий хуй. Все равно Виктор сам туда собирается. Япония. Снова она. Медом, что ли, намазано? Юра так и говорит. Спрашивает: почему если тренером, обязательно там? Кацуки еще в прошлом году завершил карьеру, укатил в Америку и выскочил замуж за далекого от спорта парня, а затем с ним же вернулся обратно, переняв у родителей семейный бизнес, он фигурку разве что теперь в трансляциях смотрит, уйдя в замужний быт. Как ни странно, но именно Плисецкий активнее поддерживал с ним связь, нежели Виктор — кумир, пусть и недолго, бывший тренером Юри Кацуки без малого семь лет назад. — Ну так тренируй наших, Витя! — заводится Юра, хоть и обещал не психовать. Однако у Никифорова слишком богатый опыт в выведении Плисецкого из себя. — Яков с его здоровьем вряд ли вернется на каток, он сейчас даже ходит с трудом. А этот новенький не тянет наш уровень, ты и сам знаешь! Нахера вот его вообще наняли? — между делом поражается Юра. — Вся наша команда сейчас держится фактически на тебе. — Ох, Юрка, редко ты меня хвалишь, — усмехается Виктор. — Приятно. — Лучше заткнись, — злится Плисецкий. Тут же усмехается едко: — Блять, это даже не действующие фигуристы, а новички! Они могут до живых соревнований никогда не дойти. — Со мной — дойдут, — без колебаний хвалится Никифоров. И ведь Юрка понимает, что он не пиздит. Виктор может из говна конфету слепить, а из колченогого убожества если не второго Плисецкого вырастить, то уж точно качественного фигуриста. — Тогда оставайся здесь! — Юра бьет рукой по столу, так что посуда звенит. — Да все наши юниоры в рот тебе смотрят, каждое слово ловят. Вот им ты и нужен… Блять, Витя, ты мне нужен! — выпаливает Юра очевидное. — Ну так едем со мной, — запросто предлагает Никифоров, глядя на Юру. Его спокойный тон, умиротворенный, почти похуистический взгляд выбешивают только сильнее. Юра пытается читать за ним скрытый смысл, какой-то сигнал, но там пугающая толща, сквозь которую ему не пробиться. — Лед везде один. А если ты начнёшь тренироваться в Японии, место в российской сборной у тебя никто не отберет. Вон Алтын катает в Канаде и прекрасно выступает за родной Казахстан, — напоминает Виктор. И Юра не может возразить. Неважно, на чьем льду ты впахиваешь для побед, важно — под чьим флагом ты стоишь на высшей ступени. Важно, кто поддерживает у тебя за спиной, помогая туда взобраться. Но за Плисецким теперь пустота в месте, где должен стоять Никифоров. — А хореографов, костюмеров, медперсонал и прочих, — перечисляет Юра, — их тоже предлагаешь тащить за собой? Это так не работает. Я не могу с нихуя твоим довеском свалиться на япошек и заявить: коничива. — Я договорюсь, — предлагает Виктор, будто привезет в багаже дополнительный чемодан. — Хах, договорился уже, спасибо. И меня не спросил. Так что нет, Вить, я не буду перестраивать жизнь только из-за тебя. Хочешь ехать? Пиздуй, — заканчивает Плисецкий. Встает и выходит. Виктор слышит лишь, как вскоре в коридоре хлопает дверь. Проводить Виктора в аэропорт Присецкий не приезжает — из вредности, обиды и глупых, почти как в пятнадцать, принципов, — но жалеет уже через день. Вслух, конечно, не признается, знает лишь Милка, к которой Юра заваливается без приглашения с бутылкой текилы и растертыми до красноты глазами. Еще неделю в чате с Никифоровым висит неотвеченным сообщение: «Взлетаем… Буду скучать. Знай, что всегда можешь рассчитывать на меня. Твой Виктор» Юра фыркает, в сердцах удаляя всю переписку: ты чей угодно, но меня в этом списке теперь точно нет. — Ну как там Виктор? — Юра сбился со счета, в который раз он слышит этот вопрос. Наверное, если бы делал зарубки на теле, то не осталось бы живого участка. — Не знаю, спросите сами, — бесцветным голосом отвечает Плисецкий, так крепко сжимая в карманах кулаки, что ногти до боли впечатываются в ладонь. — Вы не общаетесь? — очередной виток удивления. — Вы же… — заминка. Что, мысленно кривится Плисецкий, мы же ебались? Все знали со временем. Давайте, скажите, как было. Потому что любовью, как вышло, там и не пахло. — Ну, близки были, — заканчивают осторожно. Юра смотрит на собеседницу: она вообще кто? Поклонница? Журналистка? Кто-то из персонала? — Вам показалось. Мы просто терпели друг друга. Соцсети Никифорова молчат с дня отлета. Тот, кто, казалось, фиксировал каждый свой шаг — резко пропал с радаров. Плисецкий хочет быть холоден, хочет не париться, но безучастным быть не выходит. Он пишет Кацуки, прося разузнать, как там Виктор — сам он больше Юре не пишет, его прежний номер отключен. Видимо, сменил на японский. — Прости, мы с ним тоже почти не связывались. Первые месяцы я иногда звонил ему, но Виктор говорил, что занят. Или вовсе не отвечал, — сообщает Кацуки виновато, будто он нянька, не уследившая за подопечным. — Если бы он жил в Хасецу, я бы навестил его, но… честно, я даже не знаю, где он конкретно. Юрио, вы поругались? — голос Кацуки сочится искренним переживанием, аж обнять хочется, будь он рядом. — Нет, думаю, я просто так и не узнал настоящего Виктора, — горько усмехается Юра. — Спасибо, Кацудон. — По ту сторону Юри по-доброму улыбается, слыша старую кличку. — Передавай привет мужу. Приезжайте как-нибудь в гости, накормлю борщом и пирожками. *** На груди Юры свежее золото. В постели — новый мужчина. Между ними нет лишних привязанностей, просто секс и порой желание провести время за просмотром дурацкого фильма — что-то вроде друзей с привилегией. Юра не готов к большему. Юре двадцать четыре и он все ещё скучает по Виктору. На чемпионате четырёх континентов Юра ловит тренера японской команды после выступления их фигуриста — в делегации нет даже намека на Виктора. — Он ушел с поста тренера приблизительно через полгода, а затем иногда помогал с подготовкой неофициально. Полагаю, Виктор-сан решил полностью отойти от спорта, — сообщает, кажется, Хасэгава, если Юра правильно запомнил его фамилию. — У вас есть его контакт? Любой. Телефон? Адрес? Электронная почта? — выпытывает Плисецкий. У него выступление через пятнадцать минут, но Юра боится, что после не сможет пересечься с японской сборной, а утром многие улетают на новую точку соревнований. — Нет, простите. — Хасэгава кланяется. — Сожалею, что не смог вам помочь. Я должен идти. — Снова вежливый кивок головы. — Никифоров, где ты, блять, шляешься?! — цедит сквозь зубы Плисецкий и пинает стену обутым в чехол коньком. Бесится, что небезразлично, даже спустя целый год после разрыва. — Иду, — заметив сбоку от себя тренера, указывающего на часы на запястье, бросает он и шагает за новым золотом. Зрительный зал окончательно впадает в гробовое молчание, когда Плисецкий, закончив номер, от бессловесной боли которого пробирает сквозным выстрелом, уходит с арены, не дожидаясь оценок. Появляется на пресс-конференции: капюшон на голове, закрытая поза, будто Плисецкий снова бунтарь на пике максимализма. — Юрий, что вы чувствуете по поводу нового рекорда, установленного вами после произвольной программы? Ваше выступление было похоже на послание, которое глубоко тронуло сердца зрителей, о чем оно, поделитесь? — два самых частых вопроса от журналистов. Десятки вспышек. — Это личное, — произносит Плисецкий. Он достаточно вывернул душу в танце, чтобы дополнять это словами. — Что касается оценок, это закономерная награда за труд. Юра вешает медаль в ряд с другими — почему-то внутри не екает. Перед новыми тренировками — выходные, в планах только валяться в постели. «Деда, можно приеду?» — отправляет Плисецкий. Дедушка все еще бодрый, но Юра знает, что он не вечен, поэтому при возможности пытается навещать в пробелах между разъездами. «Юрочка, сынок, чего раньше не написал? Я на дачу уехал, погода хорошая, вот и не захотел в городе просиживать. Но если время достаточно, приезжай сюда, накормлю, отдохнешь. Видел тебя по телевизору. Молодец, Юрочка, так горжусь тобой!» Дедушка, дом в Москве, где Юра давно стал только гостем, — все еще место отдушины, будто возвращается в детство, где нет забот и есть теплые руки дедушки. Но на «Сапсане» до Москвы, плюс дорога до дачи — Юра успеет разве что обнять деда, остаться с ночевкой и снова в обратный путь, где с вокзала придется идти на каток. Нет… «Прости, деда, у меня всего два дня свободных. Но я приеду обязательно чуть позже. Скучаю по тебе, деда. Пожалуйста, следи за здоровьем и обязательно пиши мне, если что-то нужно. Люблю тебя!» Ушедшее сообщение погружает Плисецкого в одиночество. Дверной звонок будит задремавшего Юру за час до полуночи — ощущение, что грузовик переехал. Он плетется в прихожую, даже не бесится, потому что сон в кресле отзывается затекшими мышцами — на утро вообще бы перекосило, если бы не поднялся. На пороге — Никифоров. Для начала февраля он одет слишком скудно. — Забыл, что в России зимы холодные? Юра сам поражается, что удается звучать так… по-плисецки, будто не было расставания, молчания протяженностью в год. Будто внутри не скручивается и набухает одновременно, пытаясь протолкнуться сквозь клетку ребер. — Я видел. Произвольную, — сообщает Никифоров. На нем любимое пальто песочного цвета, внизу рубашка, строгие брюки, ботинки такие чистые, будто не шел по питерской слякоти. Хотя, тут же думает Юра, такси ездит и ночью. Только волосы, отросшие так, что Виктор заплетает их на затылке в маленький хвостик, контрастируют с типичным Никифоровым. — И как, понравилось? — Юра облокачивается на косяк двери, трет пяткой о голень. С лестницы тянет прохладой, но ни он, ни Витя не двигается. — Было больно, — отвечает Никифоров. — Рад, что не только мне, — саркастично посмеивается Плисецкий. — Впустишь? — Надолго? — Хотелось бы навсегда, — улыбается Виктор, держась за ручку огромного чемодана. Полет его явно вымотал, но в глазах нет прежней усталости. Что-то за год изменилось в лучшую сторону. Юра надеется: оно стоило ожидания. Стоило обнажения тех эмоций на произвольной. Он хватает Никифорова за ворот пальто, тянет к себе, вминаясь телом. Обнимает за холодную после улицы шею. — Это не значит, что ты прощен. — Даже не надеялся. — На лопатки опускаются ладони Никифорова, губы — мягко в висок. — И сейчас же позвони Кацуки, скажи, что ты нашелся. Эта котлета беспокоилась о тебе, — отчитывает Плисецкий. — Обязательно. — И… — Но слова теряются в поцелуе. Кажется, Юра только что выбрал тему новой программы. У них с Виктором много работы в грядущем сезоне.