А Дост-кун умеет перевоспитывать...

Оставшееся время Федор потратил на заполнение отчетов, но сердечко старшего наполнила легкая грусть, а обволокла жалость. Он сам в детстве достаточно такого "воспитания" потерпел, да не ладонью и не расческой, а солеными розгами на жесткой скамье. Теперь эспер боялся, что вместо корректировки поведения получит запуганность и отстраненность. Однако пришлось перебить сомнения положительными аргументами, но росток страха все равно остался в его душе. Без пяти час Достоевский, вздохнув, направился в процедурную, где столкнулся с Николаем, жалостливо на него смотрящим. Но Федор — мужик, пусть болезненно бледный и неестественно худой. А мужик сказал — мужик сделал. Обстановка процедурного кабинета была как и в любой больнице, разница в том, что кабинет Крыс Мертвого дома обладал прекрасной звукоизоляцией. Так наказуемый мог не волноваться за то, что его крики или плач услышат. В это время Николай сидел в своей комнате, уткнувшись личиком в подушку. Он пересматривал прошлые воспоминания, связанные с наказаниями. Самый запомнившийся раз был в 11 лет, Федор также наказал младшего шлепаньем по мягкому месту. Тогда Гоголь подверг свою жизнь опасности, хоть и имел прекрасную способность, которой превосходно пользовался ещё тогда, но она едва его не подвела. Он пошёл на драку с каким-то взрослым парнем, который был гораздо сильнее его.и еле справился. Благо, что Достоевский успел оглушить врага. Как сейчас Коля помнил, как Федор, крепко держа его за руку, завел в спальню и, несмотря на все крики и просьбы отпустить, стянул с него штаны с нижним бельем, уложил к себе на колени — в свои тринадцать он был гораздо сильнее Коли — и крепко отшлепал. Порка продолжалась минут двадцать, Достоевский шлепал до того момента, когда многострадальные ягодицы младшего не стали клубнично-красного цвета, а крики переросли в хриплые, сдавленные всхлипы. После этого Федор взял из тумбочки успокаивающий крем и долго втирал в несчастную задницу, слушая поскуливания младшего. После этого они еще долго сидели в обнимку, а Федор говорил все то, что не мог сказать, когда был зол. Он много ругал Гоголя, много извинялся, в голосе звучало искреннее раскаяние, однако Николай прошептал, что он поступил правильно, а Федор поцеловал его в белую, бедовую макушку. Они были друг для друга единственными близкими людьми, прекрасно чувствовавшими чувства друг друга. Это было не первое и не последнее его наказание, но единственное, когда Достоевский не контролировал себя, и оно получилось самым действенным. Теперь же блондин почти лоб в лоб столкнулся с старшим, и состроил жалостливую мордочку, но Федор не обратил внимания и спокойнейше открыл дверь, подталкивая своего беспечного сводного брата в процедурную. Коле было стыдно, что его — пятнадцатилетнего парня и опасного эспера — собираются отшлепать, как маленького, но он понимал, что старший брат не сделает ему ничего плохого. Сам Федор тем временем сел на плоскую кушетку и похлопал по коленям, на которые предварительно положил подушку, подзывая младшего. Николай, томно вздохнув, поиспустил штаны, оголяя попу и лег к старшему на колени, а точнее — на подушку. —Федь, можно лучше без подушки? Просто у тебя на коленях лучше, хоть ты и костлявый, — нерешительно попросил Гоголь. —Как скажешь, — Федор, приподняв младшего, убрал подушку. Николай постарался принять положение поудобнее и печально вздохнул. — Ты готов? — спросил Федор, разминая ягодицы Николая, чтобы последующие шлепки не были чересчур болезненными. — Да, — сказал Гоголь, с сжатыми зубами принимая первый шлепок посередине зада, заставивший его стремительно порозоветь. Федор не заставлял Николая считать, так как в этом не было никакой необходимости. Коле и так стыдно, не стоит дополнительно утяжелять наказание, к тому же он еще расческой его отходить пообещал... "Трудно же выполнять обещания" — мысленно вздохнул Достоевский, шлепая поочередно правую и левую половинки задницы незадачливого подчиненного. Коля уткнулся лицом в изгиб локтя. Все ведь только начиналось. Попа стремительно краснела и все сильней зудела, но Федор шлепал равномерно, с одинаковой силой. На одиннадцатом шлепке Коля начал ойкать и повизгивать, изгибаясь в пояснице так, что старшему пришлось прижать его поясницу к кровати, вместе с тем убирая ручки, пытавшиеся прикрыть попку. Вот прошло пятнадцать шлепков, спина младшего начала потеть и подрагивать, от каждого прикосновения с уже горячей задницей Коля всхлипывал, ерзая на коленях старшего. — Ай! Феденька, хватит, пожалуйста! Я больше не буду не слушаться! Хоть минутку передышки! — из глаз Гоголя уже хлынули слезы, и Федор решил дать ему небольшую передышку, начав поглаживать по потной спине. Николая от такого будто током пробило. — Хорошо, минутку передохнешь. Дальше оставшиеся пять ладонью и пятнадцать расческой. Осталось совсем недолго, потерпи чуть-чуть, пожалуйста. — Достоевский заправил прядку волос за ухо младшему, тот был не в состоянии сделать это сам. — Х-хорошо... Только пожалей меня потом, ладно? — шмыгнул красным носиком Коля, утирая слезки. — Хорошо, как скажешь. Продолжим? — Да... На левую половинку задницы младшего прилетел довольно сильный шлепок, от которого он вскрикнул, а из глаз брызнули слезы. — Ты цел? Продолжаем? — спросил Федор и, дождавшись кивка, второй шлепок положив уже на правую половинку, отчего Николай выгнул спину и дернул ногой. Третий и четвертый шлепки пришлись на насышенно-розовые бедра, сделав их еще ярче. Пятый — под нескрываемый плач Гоголя — на середину несчастной задницы. Федор начал гладить младшего по спине, давая передышку в пару минут. — Коль, ты, я так понимаю, 15 ударов расческой не выдержишь? — спросил Достоевский, стараясь скрыть за напуклой строгостью жалость. — Нет конечно, — слова прервало расстроенное шмыганье носом. — За что так много?.. Николай кое-как вытер заплаканные глаза, расслабляя тело, чтобы меньше чувствовать боль. — Я тут подумал... Для тебя это и правда много, поэтому сокращаю до семи. — Николай вместо ответа поцеловал руку Федора, а тот погладил его по голове. По звукам Николай понял, что в руке старшего оказалась расческа, а значит ему пришел пипец. Первые удары были менее болезненными, но когда расчёска стала отставлять на нежной заднице Гоголя синяки от краев, он уже начал хрипнуть от криков, а Федор с трудом удерживал его на месте. Для него эти секунды превратились бесконечную агонию. Но вдруг все резко прекратилось. Николай несколько секунд так и лежал с заплаканными глазами, пока Достоевский не подал ему стакан с водой, который он жадно выпил. Федор в это время убирал расческу в тумбочку и доставал оттуда же заживляющую мазь. — В-всё? — тихо спросил Коля, Федор же ласково заправил прядку волос ему за ушко. — Да, теперь все. — Федор выдавил на пальцы довольно большое количество мази и начал растирать ей ягодицы и бедра младшего. Гоголь сначала вздрогнул, но разомлел под ласковыми ручками лидера, начав поскуливать от удовольствия. Минут через десять Достоевский легонько похлопал младшего по ягодицам, призывая встать. — Теперь в угол, — строго сказал Фёдор. — Ну Дос-кун! Так не честно! — у Николая почти не было сил на возражения и он покорно стал в угол, оперевшись о него лбом. — Вот и умница, — улыбнулся Достоевский. Тут на телефон Федору пришло сообщение, что Иван с Сигмой сильно накосячили. В двух словах не послушали совета Достоевского и пошли прямо в ловушку. Еле выбрались, и Федор сказал им быстро переодеться и идти в процедурную. Также что они глупо себя повели и их придется наказать. — Коль, эти двое тоже накосячили. Тоже наказывать придется. — У Федора чертовски болела рука, и он тоже ее помазал. — Что, сейчас?! При мне?! — Гоголь испугался, что его увидят таким — стоя в углу с отшлепанной попой. Однако ничего нельзя было поделать. — Не волнуйся, ты их в таком же положении увидишь, — хмыкнул Федор.