Знаю, чужие ошибки не учат. А время жестоко и вовсе не лечит,
И весь мой накопленный жизненный опыт, Возможно, окажется вдруг совсем бесполезен.
Где-то там расцветает зарево,
Как когда-то, как прежде.
Начищенная до блеска палуба сияла под ногами, да так ослепительно, что у Маши уже начали болеть глаза. Заходящее солнце бросало розовые отблески на белоснежные наряды отдыхающих, порядком утомившихся за день и теперь спокойно сидящих вдоль бортов за столиками. Неожиданный круиз по Балтике, устроенный Императором, подходил к концу. На горизонте уже сверкал купол Исаакия, и судно готовилось войти в Большую Неву. Впрочем, у них было немного времени насладиться уходящим беззаботным днём, прежде чем спустят сходни. — Хорошо-то как! — восторженно воскликнула Соня, оглядывая нарядную публику. Маша, хоть и пыталась сдерживаться, слегка поморщилась — за эту недолгую поездку открытая радость младшей Романовой уже начала ей досаждать. Не добавляла удовольствия и легкая тошнота, всегда возникавшая у Москвы при водных прогулках — верный спутник морской болезни, сопровождавшей её, сколько она себя помнила. Саша, впрочем, тоже не казался довольным и стоял у поручней, глядя на свой приближающийся город с весьма мрачным выражением лица. — О чём думаешь? — осторожно поинтересовалась. Тот перевел на неё взгляд и неопределенно пожал плечами: — Да так… Пока мы плещемся тут в Маркизовой луже, могло произойти всё, что угодно. Ты же читала последние газеты? Маша нахмурилась и поплотнее закуталась в шаль, очень удачно прихваченную из дворца: на открытой воде ветер всегда был особенно сильным. — Ещё бы. Но, Саш, позволь себе отдохнуть хоть иногда. За сутки уж точно ничего плохого не случилось. — Я не был бы столь уверен, — проворчал Петербург, отворачиваясь к заливу. Ну конечно. Чтобы Саша просто насладился выпавшим перерывом в делах, теперь требовалось что-то из ряда вон выходящее. В последнее время эта его сосредоточенность явно превысила всякие разумные пределы. Раньше Маша ещё умела его отвлечь, а сейчас это было совершенно невозможно. И не сказать, чтобы на пользу делу шло. Скорее наоборот — усталость копилась и вырывалась наружу в необдуманных резких приказах, рассеянности, отрешенности от всего, что не касалось лично. Ей были знакомы такие перемены — ни к чему хорошему они не приводили. Ни у городов, ни у смертных. Но раз кое-кто оставался неизменно глух к её уговорам и хотел набивать шишки сам… Она, пожалуй, не будет больше вмешиваться. До окончания круиза они молчали, думая каждый о своём. Но, уже спускаясь на берег, Саша вдруг ухватил её за локоть, и дождавшись, когда Маша повернется, указал глазами на Соню: — Ты будь с ней всё-таки помягче, — прошептал на ухо. Ну надо же, пусть и в мыслях витал всю поездку, а разглядел! — Не могу обещать, — буркнула она, раздосадованная, что это не осталось незамеченным. Помягче тут будь. Она бы и рада была, да сама не понимала толком, отчего общество Софьи иногда чересчур… тяготило. Хорошая ведь девушка. Упорная. Искренняя. Иногда — слишком. Не очень-то напоминающая брата своего — разве что в детстве, когда тот, рот раскрывши, слушал наставницу, наивно сверкая глазами. Наивность эта довольно быстро из его глаз улетучилась, как и доверчивая разговорчивость — Саша быстро овладел искусством молчать о главном, прикрываясь ширмой из пустых, ничего не значащих фраз. Полезное умение, в совершенстве ей самой освоенное. Но для доверия и любви — лишнее совершенно. Впрочем, они оба давно научились читать между строк. А Гатчина всегда казалась Москве какой-то чистой, мягкой и доброй. Какими, наверное, должны расти города, если их не жгут, не завоевывают и не наделяют слишком большой властью. Соня олицетворяла всё то, чем ей никогда больше не стать. И это, вопреки любым рациональным мыслям, порой отдавало желчной горечью. Не завистью, совсем не ей — уж обменяться участью с кем бы то ни было она не хотела никогда. Да и Софья была ей, всё же, симпатична, хоть порой и раздражала. — Мария Юрьевна, пойдемте ближе к рубке, я видела, там всё ещё шампанское раздают. Саша за спиной сестры сделал большие глаза. Маша постаралась, чтобы её голос звучал тепло-ровно: — Да, Соня. Веди.***
Толпа на улице оживлённо гудела. Её бурное ликование передавалось и Маше, и, если бы не собственные нерадостные мысли, она наверняка поддалась бы всеобщему настроению. Кто-то от переизбытка чувств затянул гимн, который тут же нестройно подхватил десяток голосов. Царствуй на славу, на славу нам… Она захлопнула окно. Подумав, достала из шкафа цветочно-полосатую коробку с пастильными пирожными, недавний гостинец от Дарьи. «Коломенская пастила К.Ф. Чуприкова» — гласила витиеватая надпись. Отложив картонную крышку, Маша выбрала ореховое, своё любимое, надкусила. Рот наполнился терпким привкусом яблок. Весть о начале войны застала её в Москве. Да, конечно, ей сразу телеграфировали — Саша, ко всему прочему, ещё и позвонил — но ощущение, что её снова выключили из процесса принятия решений, опять не поставили в известность, неприятно скребло внутри. Хотя это стало уже почти привычным. Прошли те годы, когда к её слову прислушивались цари и вельможи. В новом веке её опытом интересовались всё реже, что не могло не удручать. Хотя временами, вспоминая, сколько всего зависело от неё когда-то, она ощущала облегчение. Слишком большая власть пьянила, лишала понимания границ собственных сил. Судьбе было угодно, неожиданно лишив столичного статуса, наглядно продемонстрировать — ничто в этой жизни не бывает незыблемо прочным. Остающимся навсегда. А уверенность и самоуверенность — две стороны одной медали. Маше очень хотелось, чтобы Саша не наделал таких же ошибок. Но порой она ловила в его взгляде тот же жестко-самодовольный блеск, что когда-то видела в зеркале. Это пугало. Впрочем, он всё ещё верил ей. Ей, Москве, и своим Романовым. Порой казалось, что вторым — сильнее. С каждым покушением он боялся за семью всё отчаяннее. И в стремлении заставить окружающих испытывать к ним уважение почти переходил грань. Его недавний срыв на праздновании 300-летия Императорского дома она не могла вычеркнуть из памяти, как бы ни старалась. Официальная церемония шла согласно протоколу, и когда все, по этикету, преклонили колени перед царствующей четой, она единственная осталась стоять. Все усвоили давно, что она не кланялась никому и никогда. И Саша, знавший причину, о которой другим она не рассказала бы и под пытками, всегда уважительно относился к этому. Но на сей раз он не стал делать для Маши исключение. Предостерегающе сузив глаза, развернулся и сжал за плечи. Крепко — потом остались синяки. Его гневный шепот «на колени, Москва» всё ещё эхом звучал в голове. Потому что за этими словами стояли другие, более горькие. Я выбрал их, а не тебя. Пусть один раз, пусть даже извинился после, поняв, что потребовал… Возможно, она поняла его превратно, сложнее, чем на самом деле… но не была способна забыть. Телефонный разговор в этот раз тоже не задался. Саша, кажется, был раздосадован отсутствием энтузиазма в её голосе. Ещё бы. Он, грезящий о скорых победах и оказавшийся наконец в своей стихии, сейчас совершенно не мог и не хотел слышать ни о каких сомнениях. Маша сама не до конца понимала, что именно её тревожит. Быть столицей — значит вести войны, втолковывала она ещё юному Петербургу, потому что так было всегда. Испокон веков, исключений не существовало. Раньше она полностью разделяла его азарт, нервное возбуждение перед большой кампанией. Каким сладким было после упоительное ощущение победы! Но сейчас какое-то шестое чувство — то ли интуиция, то ли весь собственный накопленный опыт — предостерегающе шептали, что ничего не будет так просто. Может, отрезвляла возможность посмотреть не столичными глазами, а как бы со стороны… — Значит, всё-таки война? — Да! Ты бы видела, как сегодня горожане приветствовали Николая. Я очень давно не видел такого единодушия! Она прижала трубку к уху плотнее, чтобы гул на улице не заглушал Сашин голос: — Ты уверен, что… — Конечно! Разобьем германцев, и всё наладится, вот увидишь! — Разобьем… — отозвалась она, но мысли её были далеко.***
Не колеблясь, Саша протянул руку и размашисто поставил на листе свою подпись. Замер на мгновение, пробуя на языке новое имя. Петроград… Прости, отец, так надо. Великий Новгород, уже несколько дней как приехавший с женой по вызову в Петербург, задумчиво пожевал губу. Лицо его было непривычно хмурым: — Точно уверен, что так правильно, Саша? — Определенно. Вас что-то смущает, Святогор Рюрикович? — покосился на него Александр. Тот только вздохнул: — Понимаешь, не так-то просто это — сменить имя. Издревле оно с великой осторожностью выбиралось, ведь так ненароком и судьбу свою изменить можно. А ты в спешке подписываешь, не обдумав толком. Оно, конечно, по-нашему звучит теперь… — Если думаешь, что этим заслужишь одобрение Москвы, не обольщайся — она всегда любила и будет любить только себя, — ехидно вставила Тверь, но Новгород предостерегающе поднял ладони: — Василиса! Она замолкла, обиженно поджав губы. Саша потёр виски. Голова весь день гудела, и затевать спор совершенно не хотелось. Тем более, они собрались здесь совершенно по иному поводу. — Как продвигается подготовка к строительству железной дороги, Святогор Рюрикович? — без предисловий перескочил он на действительно занимавшую его тему. Тот развел руками: — Проект утвердили, скоро начнут путь прокладывать. Да вот только… я тут чертежи рассматривал, до Валдая хорошо намечено, а на моём отрезке ветка идет рядом с самим Рюриковым Городищем, лучше бы его не трогать. Стратегически важно, кто спорит, но ведь и поважнее вещи есть… — Что ж, резонно. Какой вариант вы предлагаете? — заинтересовался Саша, приглашая сесть рядом с собой. Зашуршал по бумаге карандаш: — А вот если мы так в обход её пустим… Сохранить наследие — это то, чего Саша мог понять. Как городу быть самим собой без прошлого? Если придется пересмотреть для этого уже утвержденный план, он, пожалуй, постарается этому поспособствовать.***
Война, словно распахнув ящик Пандоры, вытаскивала на свет самые неприглядные вещи. Обещанные громкие победы и слава стремительно обернулись поражениями и невиданными потерями. Нехватка снарядов, компетентных офицеров, снабжения, связи — как оказалось, они не были готовы к такому испытанию. Но отступать уже было поздно — черту перешагнули все. И шесть империй, не привыкших отступать, вели изнурительную войну на истощение. Кто выдержит до конца, тот и победит. Патриотический подъем первых дней давно угас, сменившись растерянностью и попыткой понять, кто же виноват. И как действовать дальше, просчитавшись так страшно в самом начале. Когда Николай наконец отправился на фронт, Саше ничего не оставалось, как сопровождать Императора в этой поездке. Утешительные рапорты, конечно, было приятно читать, но победам и достижению целей они не способствовали никак. Поездка вышла насыщенной, но ответы на назревшие вопросы дать не могла. Вдоволь поучаствовав в обходах рот почетного караула и награждении высших чинов, Саша решил убедиться во всём сам. И не в штабе отсиживаться, как писарь какой, а объехать позиции лично, глаза солдат увидеть, убедиться, что правдивы доклады, в столицу доставляемые. Ни к чему рисковать Императором — он, договорившись с несколькими направляющимися на передовую офицерами, решил предпринять эту небольшую поездку самостоятельно. Тянули не только долг и ответственность, но какое-то болезненное любопытство. Саша видел много войн, в некоторых даже участвовал — сколько раз Маша ругала его, совсем ещё юнца, за горячность и нетерпеливость. Но заставить остаться в стороне не могла никогда. И теперь он ехал по узкой лесной тропинке следом за своими провожатыми, время от времени останавливавшимся, чтобы дать лошадям отдых и прислушаться. Пока признаков неприятеля видно не было, но появляющиеся здесь и там траншеи, укрытые еловыми ветвями орудия и следы от воронок красноречиво говорили, что они уже совсем близко к линии соприкосновения. Саша, имевший в военном деле некоторый опыт, мог уверенно сказать, что подобные укрепления для наступлений никак не годились — скорее для того, чтобы окопаться по уши и сидеть в них, медленно друг друга истребляя. Может быть, даже годами. Уж средств и способов взаимного истребления за последние годы придумано было много. Одни пулеметы и подводные лодки чего стоили. А дирижабли, несущие смерть с воздуха, наводили страх даже на многое повидавших Уильяма и Пьера. Офицер, ехавший впереди, остановился и поднял руку, призывая остальных: — Вот здесь, господа, осторожно проехать надо. Место насквозь простреливаемое. Ветерок, до этого лишь прижатыми ушами выдававший свой испуг, вёл себя всю дорогу достаточно послушно и смирно. Но тут вдруг заволновался, переступать ногами начал и резко рванулся вбок, отчего Саша, не ожидавший этого, чуть не отпустил поводья. С трудом выпрямившись в седле, возмутился: — Ты что же это такое делаешь… Договорить не успел — туда, где они только что стояли, со свистом шлепнулась мина, обдав жидкой ноябрьской грязью. Все бросились в разные стороны. Близкий взрыв оглушил, и им еле-еле удалось удержать коней, едва не шарахнувшихся от перепуга на минные заграждения. Саша, удачно отскочивший, повернулся, ища глазами остальных. Потряс головой, пытаясь избавиться от звона. Тронул ухо — крови не было. Повезло. — Заметили, суки, — выплюнул ведущий, зажимая ладонью окровавленное плечо. Не иначе, осколок. Глубоко ли? — Пустяки, царапина, — повторил он, заметив лица своих спутников. — Скорее! Сейчас повторят. Лишь когда они втроем оказались в относительно безопасном овраге и получили возможность обдумать произошедшее, Сашу пронзило насквозь осознание, что та мина была его. Это конь их спас, получается. Если бы простояли там ещё секунду, то на кусочки… Петроград перевел дух, пытаясь взять под контроль бешено колотящееся сердце. Может быть, это его не убило бы — ведь города так легко не умирают. Но ранение и полное уничтожение тела — это же совершенно разные вещи… Воплощение столицы возродится, в этом он не сомневался… но это он ещё будет или кто-то другой? В детстве Сашу этот вопрос весьма интересовал, но старые города неохотно делились знаниями такого рода. Возможно, не хотели вспоминать. Ходил слух, что Красноярск сталкивался с подобным и уцелел. Но Петрограду меньше всего хотелось проверять эту теорию на себе. — Молодец, дружок, — наконец выговорил он, похлопав коня по холке. Ветерок коротко фыркнул. Быстро темнело. — Не угодно вам будет остановиться в нашем блиндаже? — осведомился его спутник. Саша кивнул головой: — Благодарю, я, пожалуй, ещё немного осмотрюсь и приду к вам. Те пожали плечами и оставили его, наказав быть осторожнее. Саша, спешившись, повёл своего коня вдоль земляной насыпи. Его город, далекий сейчас, вдруг показался ненастоящим, смутным видением из призрачного сна. Реальной была только эта ночь, пропахшая порохом, гарью и лошадиным потом. Реальными были покалывающие спину ржаные стебельки, потому что Саша лёг, устало раскинув руки, прямо на землю рядом со своим конем. Найти небольшой клочок земли, не взрыхлённой взрывами, оказалось само по себе везением. Звезд не было видно — они утонули в чёрно-багровом мареве. Где-то впереди были окопы, наполовину наполненные ледяной водой, раскисшие от осенней глины и взрывов. Солдаты в них притихли. Спали, умаявшись за день. Наполненный свистом падающих бомб, грохотом артиллерии и стрекотанием пулеметных очередей, он ничем не отличался от предыдущего. Дни-близнецы шли, неся смерть, страшные в своей неумолимости, и всё больше увеличивали пропасть между тем, на что поначалу надеялись, и тем, что происходило на самом деле. Они увязли в этой войне. Все они. И глядя на иссеченное колючей проволокой поле перед собой, Саша готов был признать, что тоже не видит ей конца.