до новых встреч.

— мой любимый цветок? — да, ваше вечное превосходительство. — нынче такие вещи интересуют смертных?.. кто бы мог подумать, что взяв свой сосуд под собственный контроль, чтобы просто добраться до храма ради встречи с мико, она застрянет в городе, пойманная каким-то журналистом, что изволил задать пару вопросов, ответы на которые данные ею могут помочь народу инадзумы лучше её понять. и зачем это только нужно?.. непонятно… такие эфемерные вещи, как флора и фауна, не то чтобы не интересовали эи: скорее, она не придавала им большого значения, будучи в вечных поисках неизменности и чего-то вроде бессмертия. будь её фамильяр где-то рядом, шуткам и издевательствам бы не было предела, хотя где-то глубоко эи прекрасно понимает, что она, вероятнее всего, каким-то образом обязательно узнает об этом и будет напоминать до конца их нескончаемых жизней. нескончаемых жизней… — ваше превосходительство? а. снова ушла в мысли. — прошу, подождите. мне не часто приходится о таком размышлять, — мягко произнесла эи, слабо улыбаясь в некоем подобии извинения, — должна признать, сей вопрос застал меня врасплох. в ответ архонт получила кивание и снова задумалась. любимый цветок… эи видела много цветов за свою долгую жизнь. они были самыми разными: большими и маленькими, длинными и короткими, пышными и нет, однолетние и многолетние, здешние и зарубежные… её опыту можно позавидовать, это оспаривать смысла нет никакого. макото много рассказывала о самых разных из них. на кимоно макото всегда были узоры цветов. её заколка — цветок. первым и очевидным была сакура. сакура, что стала одним из вечных символов инадзумы. эи её любила. с ней у неё связано невероятное количество греющих душу историй и воспоминаний. но эи бы не сказала, что это её любимый цветок. дальше на ум приходят хранители леса тиндзю: светящиеся цветы, сопровождающие путников и ёкаев. нежные и приятные цветы, несущие горькое и весьма трагичное название — «ночные цветы, о несдержанных обещаниях повествующие». несдержанные обещания, что для смертных не так страшны, как для тех, кому старость не страшна, превращающиеся для них в мучения… зрелище не из приятных, разрушающее изнутри. но это тоже не её любимые цветы. может, «вздох астры», растущий на горе ёго? или «тень меланхолии, обращённая на дневной цветок»? в книгах — будь то художественные произведения или научные пособия — их описания гласят об удушающем чувстве тоски утраченного, что не вернуть. ей очень знакома эта концепция. если бы когда-нибудь эи спросили, с чем она себя ассоциирует, она, возможно, назвала бы эти горные растения. и это всё ещё не её любимые цветы. тогда, может, глицинии? растение, что носила макото в волосах и на своём вагаса? что растёт по всей столице, радуя глаз и не давая эи забыть (будто она пыталась…)? да и сам народ с радостью жалует глицинии — творцы инадзумы этими цветами символизируют нежность, чистоту, что-то, что в одном из сборников стихов, которые она вычитала, было описано как «привкус светлой печали по хрупкому, уходящему счастью». нет. нет, это немного не то. это всё ещё не ответ на поставленный вопрос. на мгновение перед глазами мелькает побережье надзучи. море, пески, разрушенные корабли повсюду… пираты, дезертиры и простые похитители сокровищ… …и дендробиумы. — поведайте мне, юноша, — мягко начинает эи, выходя из размышлений. парень слегка подпрыгнул на месте, но тут же снова раскрыл свою записную книжку и принялся что-то отмечать, — знаете ли вы о цветке, что владеет сотней имён? журналист застывает и поднимает глаза от записей на архонта. та улыбается. — а о цветке, что никогда не бывает полноценным? — эи задаёт ещё один вопрос, снова замечая ступор у журналиста. — или о том, что символизирует тоску по умершим? или печальные воспоминания? а может пламенные чувства? воссоединение? что же, правда не слышали? — архонт продолжает улыбаться, замечая миллиард вопросов на лице собеседника. ловит на мысли, что раньше о цветке знали все: с одной стороны, это было хорошо, с другой — с такой репутацией это было не самым лучшим раскладом. — по́лно, не знать про кровоцветы? удивительно… — смеётся, прикрывая рот ладонью, пока наблюдает смятение и смущение журналиста. она переводит взгляд куда-то в сторону леса. прикрывает глаза, погружаясь в размышления, воспоминания, собственные знания. — ликорисы всегда рядом со смертью, держась за руки в последнем танце, — начинает архонт, вытягивая перед собой ладонь, над которой материализуется кровоцвет — самый настоящий, живой, цветущий, истинно неполноценный, — однако, не одну лишь печаль они в себе несут. перерождение, воссоединение, встреча в будущем. ликорисы — это память, мой дорогой друг, — она оборачивается к журналисту, сжимая кулак и приказывая цветку исчезнуть. — это всё, что остаётся делать тем, кто жив, а кровоцветы — хорошее напоминание о тех, кто нам дорог. в конце концов, зачастую воспоминания — это всё, что остаётся после них. последние слова эи говорит тихо, словно затухая где-то на фоне прочих звуков вокруг. её аметистового оттенка глаза снова наполняются меланхоличной усталостью, которую просто невозможно не заметить. как же страшна участь бессмертных — помнить всё. всё в мельчайших деталях. вельзевул ловит себя на мысли, что они с цветком чем-то похожи в своей судьбе — «о цветке знают все, и знают не в самом лучшем свете» — тоже вечно танцуя вальс в объятиях смерти ожидают какого-то чуда, какой-то встречи, какого-то воссоединения. словно по зову собственного сердца в её руках появляется давно ставшая родной алая маска. кровоцветы были напоминанием о давно ушедшем человеке, уверенно занявшим самое сокровенное место в её голове и в сердце. она сама себя с ними ассоциировала, говоря, что воронов называют «вестниками смерти», а её титул генерала, прошедшего гражданскую войну и практически всегда находящегося как на фронте, так и подле божества, во имя которого приходилось переступать через себя и разрушать, ранить, убивать, кричал о слишком многом, а уж то, что она могла всё это предотвратить, лишь говорило о её неполноценности. по крайней мере, это то, что она рассказывала эи, ещё будучи здесь. вечно танцевать со смертью, обманывая её, невозможно. эи, кажется, свыклась с тем, что ей нужно отпускать всех, кто смог прокрасться в самую её душу, тщательно огороженную от непрошенных гостей, возвращаясь к тому, что ей остаётся лишь лелеять воспоминания обо всём в инадзуме, давая им шанс на вторую, вечную, жизнь. как вчера эи помнит их разговор…       — пообещаешь, что будешь хранить её?       в руках эи — красная маска ворона. архонт поднимает взгляд в недоумении (напускном, конечно — она прекрасно всё понимает).       — сара…       — это, — ладонь, облачённая в перчатку, показывает на маску в руках архонта, — всё, что останется после меня. а это, — другая ладонь, свободная от чёрной ткани и наручей, покрытая шрамами от бесконечных тренировок, боёв и управлением стихийным и неукротимым элементом, держит золотую подвеску — магатаму, даруемую архонтом только самым близким — которую когда-то подарила эи, закрепляя чем-то физическим их тесную связь, — всё, что возьму я с собой. женщина самозабвенно закрывает глаза, предотвращая вдруг собравшиеся в уголках слёзы от схода по её округлым щекам и крепче сжимая маску в руках. наступает тишина, перебиваемая лишь дуновением ветра, обнимающим в ласковой, но крепкой манере. журналист решает откланяться и, не забыв поблагодарить сёгуна за ответ на вопрос для интервью, уходит. его внимание привлекает громкое карканье, заставляющее его обернуться и раскрыть рот в удивлении. пред его взором предстаёт вдруг распахнувшая глаза архонт, над которой кружит ворон, выбирая место, куда приземлиться, пока женщина не предлагает кисть своей руки. чуть присмотревшись, парень замечает что-то золотое, сверкающее на грудке нахохлившейся птицы. видимо, архонт тоже это заметила, свободной рукой прикасаясь к украшению, а затем ею же тянется почесать перья на шее. по губам читает,

«вот мы и встретились, сара».