все ли гусеницы превращаются в бабочек?

Месяц грешит частыми дождями, впрочем, как и расшатывающаяся, словно на ощутимом кожей ветру, психика балерины. И окружающие люди в этом ему не помощники. После тренировки Сону не хочет идти домой, и почему-то впервые за столько времени решает свернуть на «кривую дорожку», ведущую в место, которое казалось ему самым тихим. Уж не думал, что однажды сунется туда по собственному желанию, а не вынужденный обстоятельствами, но на этот раз сыграло в обе стороны. Желание сбежать от всех и одновременно с тем оказаться наедине с чем-то знакомым, отдающим непривычным покоем. Ким не думал, что в его жизни однажды хотя бы в виде площади с четырьмя стенами по бокам появится уголок безопасности, но вот — он здесь. И место им не придумано. Тот самый заброшенный садик, в котором они прятались вместе с Ники — там как не было людей, так и не появится: ни добрых, ни плохих, ни любящих Кима, ни ненавидящих. Здесь уже давненько не оказывалось новых отпечатков подошв, потому как люди забыли об этом здании до лучших времён. Сам по себе садик огорожен, однако способ, как можно зайти внутрь, балерун запомнил. Идущий весь день позднефевральский ливень размыл всю вязкую жижу, в сухости напоминающую ни то грязь, ни то землю, лишённую поросшей травы; её хватало только у забора. Туда и ступает кроссовок, неполностью натянутый на тонкую ногу-палку; об неё же пачкаются, увязая, шнурки, которые Ким не успел завязать, пока вылетал из своего корпуса. Без зонтика — благо хоть, что от балетного до заброшенного какие-то пять минут. Сюда бежал, чтобы сползти спиной по стене, драматично обняв колени, выдохнуть без дальнейшего вдоха и просто утонуть в тишине следом. Может быть, даже поспать, обо всём забыв, как никогда не спал в собственном доме, ибо тревога и страх упустить время догоняли даже там. А здесь, как и в любом образовательном помещении, заброшенное оно или нет, в простой школе или таком же училище, где девять уроков превращались в девять лет, время замирало. Подобно той самой стрелке на сломанных часах, подвешенных в холле, — та, что покороче на них, вечно указывающая на два часа дня, позволяла Киму не думать о том, что до первого выступления, открывающего сезон, у него осталось совсем мало времени. Только здесь об этом можно было забыть. Вот так места, от которых пытался держаться подальше, пока проходил мимо, и становятся любимыми, стоит только однажды обратить на них внимание. Теми, которые можно назвать одной из своих маленьких тайн. А ещё тайнами побольше, но это работает как с матрёшкой: один секрет ведёт к появлению другого, а в нём скрывается ещё и ещё… Грязь с кроссовка обтирают об один из камней уже в самом помещении садика. Как и в тот раз, на входе одинокого Сону встречает наполовину разваленный пол и облупленные стены, безумно тёмный коридор, начинающийся с нулевого этажа, по которому не пройдёшь без фонарика. Но каждая эта деталь ведёт на верх, сопутствует эхо шагов, к тем этажам, где обклеены лентами окна, сохранены старые детские рисунки с отпечатками ладоней, не спрятан вой сквозняка. По идее должно быть страшно, но в повседневной жизни Ким сталкивается со страхами похуже нечести — с людьми и профессиональными нападками. В таких же местах одни пустяки: ну, подумаешь, проще простого встретить каких-нибудь призраков прошлого, потерянных домашних питомцев, ужиков, заползших из лесной посадки за зданием, в конце двора. Или, если приводить совсем вопиющие примеры, что-нибудь сатанинское, но, пожалуй, самое обыденное и подходящее атмосфере из всего, что здесь водится, это… — О, леблядь, какими судьбами… Хулиган с района. Здесь эхо от их голосов слышится не так, как от стучащего по внутренним трубам (они наверняка выходят ещё и наружу) дождя. Словно оба парня находятся на подводной лодке, огороженной от суши водой. Сону даже не успевает сделать вид удивлённого, когда, завернувший сюда с подвальной лестницы, истуканом с острова Пасхи замирает перед Ники, предварительно чуть не ослепив его фонариком со своего телефона; бедный, а он просто сидел прямо на голом полу, напротив окна, да ещё и в позе лотоса, никого не трогал. Комбо прям. Смотрел на то, как капельки по ту сторону стекают вниз на перегонки, и болел за одну избранную, или чем он вообще занимался здесь всё это время? — Долго ещё будете меня так называть? — интересуется Ким, великодушно отключив фонарик, от которого Ники по-вампирски жмурился; оно и не странно, раз провел в столь тёмном помещении много времени. — Как Бог велит, — во все тридцать два (весьма здоровые зубы, стоит заметить) ответно ослепляет Кима в столь пасмурную погоду носитель взмокшего на дожде адидаса. Неужто бежал без зонтика и спрятался от него в здании? Хотя логично: по пацанским устоям зонтиком пользоваться наверняка не принято, но и в таком случае Ким ничуть не лучше Ники, раз не прихватил свой. Сону делает это весьма очевидное допущение, но всё равно спрашивает иначе, спрятав обе свои продрогшие от влаги ладони в широких оверсайз штанах (стиля из серии, как сказал бы Рики, если бы его просили о честных комментариях, — семеро насрали, один носит), которые едва ли успел переодеть, пока пулей вылетал из балетного корпуса. Он не накинул даже куртку, а просто вышел, в чём было. — Медитируешь, Поттер? — вроде бы и сказано шутливо при виде позы, в которой со сложенными ногами сидит хулиган (что удивительно, ведь для такой постановы ног нужна растяжка, которой гопники вроде как не обезображены), но так совсем не звучит. Ким даже не поймёт, насколько бессовестно он прав в том, что заняться здесь, помимо медитаций, Нишимуре больше нечем, ведь телефон Рики, лежащий близь его правой руки, этого внезапного дождя не пережил; отключился, быть может, уже навсегда, но не то чтобы хулиган сильно расстраивался. Домедитировался. Но до состояния дзена ли? Неясно по поводу Ники, но вот Сону до такого равновесия и внутренней гармонии как до Луны раком, пусть внешне он и выглядит отмороженным. — И не только, — подыгрывает его сухой и безэмоциональной гримасе блондин. — А ты так и продолжишь за мной наблюдать? Проходи, не стесняйся, садись. — Говорите так, как будто это ваш дом, а не какая-то заброшка. — Почему бы ей и не побыть домом? — задаёт риторическое Рики, бросая попытки уговорить балеруна сесть рядом, пока не двусмысленно похлопывает ладонью по сухому месту подле себя; этот его жест умело игнорируется. — Ладно, если серьёзно, то домом можно считать любое место, где ты можешь переждать дождь, — на полном серьёзе, так ещё и с уверенностью в собственной правоте твердит хулиган. — Извините, но, по-моему, это логика бомжей, а не гопников… Да, эту фразочку надо будет добавить в один из тех рычагов диссонанса, на которые привычно давит Сону, выглядя мило, но обезоруживая противника чем-то… обескураживающим. — Какие мы нежные, — закатывает глаза Ники и отворачивается, сделав вид, что разговор с Сону ему больше неинтересен, хотя это не так. — Не нравится — иди в свой настоящий дом, а я тут один посижу. Обычно такое работает с котами: когда ты их к себе зовёшь, они как назло отходят подальше, но стоит только забить на них фигу, как они тут как тут. Сону ведётся на тот же сценарий, потому как садится рядом с Ники на пол прямо в тот момент, когда он бросает попытки к себе подозвать. Чувствуя, что хрупкое тело оказалось рядом, Нишимура заметно напрягается, но, всё равно продолжающий следовать той логике (мол, сам должен показаться максимально незаинтересованным), умело сдерживает свои эмоции, даже не поворачивает головы. Из-за этого он не может рассмотреть лицо Сону поближе, а потому и считать его эмоции тоже оказывается невозможным. Приходится вслушиваться в звуки шуршаний с ёрзаниями и разбавлять тишину на случай, если она всё же окажется неловкой, обыденными вопросами: — Закончил тренировку? — Ага. В руке Кима как раз слабо блестит Sprite Zero, явно вытянутый из автомата, стоящего в балетном корпусе. Там все напитки Zero. — Сколько можно тренироваться?.. Долго тебе ещё так? — Сколько понадобится, но времени до весны, — Ким лениво ковыряет банку-жестянку пальцем, не спеша её открывать. — Понятно, — кивает Рики, прилагая все свои усилия, чтобы сдержаться и не повернуться к сидящему рядом. — Когда ты там танцуешь своё леблядиное озеро? — упёрто давит из себя он голосом обиженного. — Я приду на тебя посмотреть. — Куплю вам билеты в первых рядах, если ответите на один вопрос. — Какой? — не то чтобы Рики готов отказаться от халявы. — Вы меня так и в телефоне подписали? — и откуда он знает? Проницательная балерина. — Как «леблядь»? Может быть, — и не то чтобы Рики отрицал. — Надеюсь, это обычная опечатка, — иногда Сону хочется, чтобы Нишимура был просто его слуховой галлюцинацией. В таком случае им обоим было бы проще. И танцору не так печально осознавать, что подобные неотёсанные и не ценящие искусства люди существуют, да ещё и имеют наглость над ним подтрунивать. — Не такая уж и обычная. Смешно, по-моему. Зря Сону дуется, хотя и обидой это не назовешь — его кликали вещами похуже, а Ники делает это будто бы даже… любя. — А по-моему, нет. Только сейчас Ники краем глаза замечает, что всё это время Ким ковырял крышку банки-жестянки не потому, что не хотел пить и ему было скучно, а потому, что не мог её открыть. — Нет так нет, — поэтому, так ни разу на него не взглянув, выхватывает её из руки Сону, чтобы вернуть уже открытой. — Что у вас с лицом? — в какой-то момент (наверное именно в тот, когда парень вырвал банку из рук) вместо словесной благодарности обращает внимание на потёртости на лице Ники Сону, а Нишимура крупно вздрагивает, только сейчас поняв одну важную вещь: то, что он всё это время не смотрел на Кима, вовсе не значило, что сам Сону не смотрел на него. Это осознание заставляет что-то внутри сдвинуться с места и затрепетать как раздавленного под подошвой, но неумершего с первого раза червяка. Теперь Рики что, ещё долго мучиться? Добейте кто-нибудь быстрее, ради Бога! Закончится ли это мучение как можно скорее? — Снова подрались? У вас и волосы целиком промокли, а… А, хотя нет, Рики умрёт от эйфории, потому как балерина не просто смотрел на его лицо всё это время, а ещё и… заметил в нём изменения. — Ну, было дело, — неловко чешет затылок Нишимура. Не то чтобы ссадину на пол-лица было возможно не заметить, но спасибо танцору уже за то, что не проигнорировал. — И вообще, сам на себя посмотри. Рики даже немного ругает себя за это высказывание спустя секунду. Это же… не совсем то, что он подразумевал, когда вздрогнул от ощущения чужого взгляда, но сам взглянуть на Сону так и не осмелился. Что-то внутри подсказывает: продолжай не обращать на него внимания и отвечать холодно, потому что только такие парни, походу, и способны притянуть балерину к себе. Подобные выводы Рики сделал не только из-за методики с котом, но и из-за того, что видел в интернете — те маленькие шипперские эдиты и видео с зарисовками бэкстейджа, с подготовок к выступлению, где было наглядно видно, с какой динамикой развиваются деградируют отношения Сону и Сонхуна. Впрочем, посмотреть на поведение «ледяного принца» лишь раз было достаточно, чтобы примерно понять, во что влюбился Ким. Вот Рики и добавляет весьма бесстрашно: — Ты сам насквозь мокрый, как дворовая собака, дубина. Вроде получилось достаточно холоднопринцево, нет? Этакая забота через пассивную агрессию. Ну, как? Не по-нишимуровски, однако он честно пытался. Только спустя несколько секунд до Ники по-настоящему доходит, что он только что сморозил. Зрачки расширяются сами по себе, пока со стороны он выглядит как классика жанра по типу «окно охуенное, я буду палить только в него, ведь даже не знаю, на что посмотреть ещё, лишь бы не на тебя, Сону-хён». Вроде бы и ничего такого, но мозг, подобно мозаике, сам по себе складывает интересные узоры вместе с ассоциациями — что значит «мокрый»?! Ну, от дождя! Который с неба льётся в смысле! То есть… есть другой? Ники знает, что есть, но совершенно неважно, откуда… Да блять. Всё. Хватит! Какая же всё-таки гадость творится у него в голове, и раньше в любой момент ищущий повод себя оправдать Рики только после встречи с Сону начал ощущать, что так быть не должно — хочется быть лучше, когда ты рядом с ним. Не просто лучшей версией себя, а новой. Очищенной, как вода после фильтров; пусть и из-под крана она так себе, и дождевая льётся какой-то кислотной. Хотя это невозможно в полной мере — нужно выращивать те хорошие качества, которые уже есть. Хулиган искренне верит себе, что он не до конца пропащий член общества. Член-… Так, хватит. Пропащий, ещё какой. Стоит признать, а уже потом чинить. До тех пор, пока Ники не станет лучшей версией себя, ему стоит держаться от Кима на расстоянии, чтобы никак не запачкать его нежную душу. Всё, решено (уже давно), что так Рики и сделает. Это всё равно что знать, как сильно тебе кто-то нравится и качать пресс специально для того, чтобы быть в любой момент в презентабельном виде. Так сказать, «готовым и днём и ночью». Но в его случае придётся ходить в моральную качалку, которая сделает тебя человеком, а не извращенцем, потому как кубики на животе хулигана наблюдаются уже давно, да вот толку от них мало — по крайней мере, главного его личности, которая чуть с ебанцой, пока ещё не хватает. — Не худшее, что со мной случалось, — комментирует Ким. — Балет учит тому, что, если долго находиться в некомфортном состоянии, ты начинаешь его игнорировать. Привыкаешь к нему. — Так разве это, наоборот, не значит, что нужно сделать всё, чтобы его избежать, пока ты не привык и не перестал бороться? Они оба потупляют глаза в пол. Довольно липко сидеть в мокрой одежде, но Сону и не думает раздеваться. — Я считаю, тебе стоит снять мокрую футболку, — без задней мысли предлагает хулиган, пока его голос звучит гораздо тише и надгруднее, чем обычно, — вместо того, чтобы терпеть дискомфорт. Никто тебя здесь не засмеёт. Нас же только двое. — А я так не считаю. Так пересчитай по-новому, может, хоть тогда придёшь к правильному выводу, пока не застудил себе что-нибудь? — То есть тебя совсем не волнует то, что такими темпами ты заболеешь, сидя в мокром? — Ну и пусть. — Что значит «ну и пусть»? Тебе разве не надо следить за состоянием своего тела, как спортсмену? Так ещё и перед сезоном выступлений. Все уши мне про условия своего контракта прожужжал, а сам… — Мне будет плевать, даже если со мной случится что посерьёзнее. Не будет меня — не будет и того, кому придётся терпеть проблемы и последствия их появления. Ники вздыхает, пока слышит сбоку от себя продолжение тирады, когда одна фраза хуже другой: — Хочу вернуться в туалет. Так будет лучше всем. И только им двоим будет понятно, что значит эта странноватая для не знающих, тех, кто не в курсе — фраза. Туалет уже как имя нарицательное, этакое завуалированное звучание самовыпила, а не попыток справить нужду. Ни подглядывания, ни желание поссать с туалетом уже не ассоциируются. — Брось… Кому? — Говорю же, всем. — Что опять случилось? — вместо того, чтобы его отговаривать, Рики решает сразу перейти к сути. — То же, что и обычно. — А мне подробностей ты так и не рассказал. В чем всё-таки твоя главная проблема? — А вы угадайте, — вредничает балерина. А может, дело в том, что он действительно хочет дать Ники шанс… себя понять. — Ты боишься, что к тебе прикасаются? — Рики специально отодвигается, чтобы не смущать Сону близостью посидки, но вот мальчишка не против, чтобы хотя бы их рукава соприкасались, потому что спокойно садится совсем рядом с ним. — Что-то типа… страха прикосновений? Гаптофобии? — Мгм, — не особо активно отрицает Ким, обняв свои коленки покрепче, опираясь на сложенные на них руки подбородком, именно в этом жесте не сумев скрыть переживаний. Наверное, плохие воспоминания. — Я просто не хочу чувствовать себя некрасивым. Для меня это очень важно. — Сону… Никто не хочет чувствовать себя некрасивым. Это неудивительно. И правда. — В любом случае, — отрицательно крутит головой, надпив немного газировки из банки, которую помог открыть хулиган, — дело вовсе не в прикосновениях… Чувствовать себя некрасивым… Речь совсем не о внешности. Половина человечества боится этого, оставшаяся половина — умело делает вид, что это не так. Проблема Сону в том, что он, в отличие от других людей, вместо того, чтобы игнорировать этот свойственный любому страх, наоборот, изо всех сил концентрируется только на нём. — Но разве то, что ты встречаешься с кем-то красивым, а другие нет — не поднимает самооценку? Ты же встречался с Сонхуном в прошлом, и у вас всё было серьёзно, насколько я понял? — может быть, поэтому? — Немного. Немного встречался или немного серьёзно? Ники нужен перевод на человеческий понятийный. — Что значит «немного»?! — Ну, я говорил раньше, что мы пытались. — Пытались, да всё равно обосрались? — с подозрением щурит глаза хулиган, возомнивший себя рифмоплётом. — Неужели за всё это время он ни разу не назвал тебя красивым? Разве не вселил уверенности? Он в себе вроде как не сомневается, так где ты такого понабрался? Кто подал пример? — Но он сказал, что его не устроят такие отношения, — Сону тем не менее на его шутку почти никак не реагирует, с привычным ароматом флегматика не двигая ни одной мышцей на лице, зато куда глубже погружаясь в рассказ. — Сказал возвращаться к нему, когда я буду уверен в себе. Мол, его ранит, что партнёр недостаточно самоотвержен, чтобы открыться ему полностью и морально, и физически. — Ты чё, серьёзно сейчас?.. И это… — специально делает акцент на упомянутой цитате слов Сонхуна, как на чём-то дурацком, Ники, — его ранит? — Меня, в принципе, тоже травмирует моё собственное поведение. — Да как ты можешь переводить стрелки на себя, когда… — Я не идеал, Ники, — впервые, кажется, Сону называет его по имени, хотя всё равно делает вид, будто говорит с призраком садика, потому что ни разу на него не поворачивается, никак не эмоционирует; обида на обстоятельства слышна только в его голосе. — И у меня достаточно своих минусов, со мной вряд ли легко, поэтому я понимаю людей, которые мне что-то говорят по этому поводу. Я с ними не спорю. — А лучше бы поспорил. Со мной вроде у тебя это отлично получается… — Не в этом случае. — Ну вот! — подлавливает Ники на горячем. — Сейчас же споришь. Куда девается твой энтузиазм перед тем индюком и ему подобными? Всё это время они общаются, глядя в треснутое окно напротив, из которого чуть задувает, но не обращают внимание на тела друг друга, хотя тут и рукой подавать не надо — довольно близко, в сантиметрах, но никто сокращать их не намерен. Нишимура даже не признаётся в том, что сам факт соприкосновения локтями через слои мокрой одежды, вопреки холодку, вызывает лёгкие, но навязчивые мурашки, которые не проходят. Может, и правда просто из-за холода и влаги? Да кто кого обманывает… — Зря на себя наговариваешь. — У меня дисморфофобия, — делает пугающее его самого признание Ким и замирает как каменный, пока Рики медленно поворачивает голову в его направлении, от шока и неверия чуть приоткрыв рот: неужели настолько? — И я ненавижу вид своего тела. Толстым или худым. И таким, и таким. И я боюсь, что его увидит кто-то ещё, поэтому не раздеваюсь. Сказанное в эти секунды Ким считает наисильнейшим из аргументов против себя самого, наверняка полагая, что Рики тут же ему ответит: «А, так вот в чём дело»; «Понял, значит, не ебабельно»; «Мужчинам и правда нравится трахать кого-то, кто собой наслаждается, а ты — в пролёте, потому что в комплексах». «Тогда да, Сону, ты прав». Но Рики такого мало что не говорит — он даже не думает. Прав вообще в чём? В том, что бракованный вид человека? Но даже если это правда, Нишимуре ли это говорить? Есть ли в этом мире вообще целые (неполоманные) и здоровые? И зачем искать в себе то, чего не существует даже в других? Все больные: кто-то более, кто-то менее явно… Но близкими становятся не потому, что оба идеальны, а потому, что являются теми исключениями, которые способны понять тараканов друг друга, принять со всеми странностями. Просто потому, что тараканы совместимы, а странности наслаиваются друг на друга и гаснут от чувства понимания. Разве не так? Подходящую себе половину нельзя выбросить только потому, что у него есть свои неприятные стороны и переживания. Разве так не происходит в нормальном мире? Когда вы поддерживаете всё, что связано с вашим человеком. Вот хулиган и не понимает главного: — Как можно открыться физически, когда тебя не готовы слушать в разговорах о моральном? — при всём Рики не перекидывает стрелки на Сону и его неуверенность, а заблаговременно делает виноватым Сонхуна. Это база. — Но он прав. Никому не нужны неуверенные в себе и своих телах люди. Я слышал, что залог прекрасного секса в том, что ты должен наслаждаться не только партнёром, но и собой, а я так не могу, — Ники будто бы чувствует на себе то, что принимает на себя банка-жестянка, которую Ким крепко сжимает чуть ли не до скрипа, упираясь в неё ногтями. Нет, Сону… Залог прекрасного секса — в том, чтобы оба из партнёров не были долбоёбами, а в этом у вас в паре с Сонхуном уже как минимум один минус. И это сам Пак. — …Никудышный и в коей-то мере бракованный попался. Поэтому можно даже не начинать тратить нервы, хотя своих он достаточно потрепал. Я не виню Сонхуна… И очень жаль. — А стоило бы винить, — пожимает плечами Нишимура, и стоит только взглянуть на его лицо, как вздрагивает уже сам Ким: настолько оно злое по отношение к другому балеруну, как будто носитель адидаса точно вмажет ему при встрече. Сону придётся теперь ещё и позаботиться о том, чтобы они лишний раз не пересекались. — Если ты так сильно его жалеешь, то всё ещё любишь? — и почему-то Ники жутко волнуется перед тем, как получить ответ на этот вопрос, как будто он может что-то решить в дальнейшем. Решить что-то для них двоих. Рики чётко ощущает, как волнение тягучей жидкостью, волной жара перекатывается по органам, и спутать это ощущение с другим очень просто, но он настолько переживает, сам от себя не ожидавший, что почти не соображает, а только в копилку ожидания добавляет новых вопросов, чтобы поскорее услышать ответ. — Иначе почему продолжаешь столько о нём думать и говорить? Как будто до сих пор не отпустил… — последнее вообще превращается в полуобиженный, медленно идущий на спад бубнёж. — Не отпустил, да. «Вот же блять, так и думал», — проносится в голове у Нишимуры, пока он незаметно для Кима горько жмурится и прикусывает внутреннюю сторону щеки, пытаясь переварить послевкусие от чужих слов — какое же оно неприятное. Понимать, что Сону до сих пор зациклен на другом человеке. — Но не его, а свои страхи, — а может быть, дело в ином, и всё не настолько плохо, как это рисует мозг Ники. — Это всё потому, что его присутствие напоминает мне о собственных слабостях и неидеальности. Понимаешь, у меня и до этого были проблемы, но как с ним… Ещё никогда я не чувствовал себя настолько нелюбимым и некрасивым, хотя был влюблён, а люди вроде бы от влюблённости расцветают. Неужели это был мой максимум? Когда я верил, что моей любви хватит на двоих… А её не хватило даже на одного себя. Он не должен был меня спасать при таком раскладе. И всё же хулиган не пытается манипулировать или подливать масла в огонь, как мог бы сделать обиженный парень, которого незаметно отшили (и без признаний), а силится помочь хотя бы словом. Для начала — так бы он мог сделать для балерины гораздо больше. Пока ещё, правда, не думал, какие есть варианты помимо мордобоя его обидчиков, но он на многое готов без промедления. — Речь идёт не о спасении, не о спасающих и спасённых. Вы же, если близкие люди, не можете вот так друг друга бросить! Из-за каких-то глупостей. В плане, — оговаривается хулиган, крутя головой, — это не глупости, просто… Ты понимаешь. Должны же быть какие-то понятия. Что значит поюзал, не понравилось и выкинул? А как же ответственность? Как же верность своему выбору? Или всё дело в том, что он изначально был сделан от балды? Вот тебе и дворовые понятия наружу полезли — Сону, в принципе, и так не забывал, кто рядом с ним сидит. — Я просто понимаю, что прежде, чем кого-то любить, нужно начать с себя. Это правило известно всем и банально, как два плюс два, — и очень кстати выходит наружу: — Будто ты бы не бросил парня или девушку, которая не любит себя. — Нет, — приосанивается Ники, по-забавному начиная напоминать собой петушка из-за гротескности позы. Из горбатого осла до павлина один шаг, когда рядом с тобой такой красивый парень, а перед ним надо как-то выпендриться. — Не бросил бы. Я, между прочим, никогда не делаю выбор бездумно, не фигачу слова на ветер и не даю пустых обещаний. — Это тоже безответственность. — А вот и нет! Умение не брать на себя ответственность, которую не сможешь вытянуть, — как раз таки ответственность, — и поэтому Рики до сих пор один, верно? — И раз я уже сделал свой выбор, то… — он успевает заметить, что Сону пьёт газировку, как алкоголь, а Ники при виде этого самоотверженного хлебания простой содовой может себе представить, как бы Ким выглядел, переворачивай рюмки с соджу в той же позе закинутой назад головы. — Слушай, а ты… не пробовал просто напиться? Говорят же, что алкоголь отбивает комплексы. — А смысл? Протрезвею, а потом опять буду жалеть и чувствовать себя никчёмно. Мы вернёмся к тому, с чего начали. В смысле «мы»?.. Что это он опять… не те местоимения использует, заставляя парня рядом нервно сглатывать? — Или ты предлагаешь мне напиваться каждый раз перед сексом? — Сону сам не понимает, насколько сильно привык к хулигану, раз так открыто о всяком с ним разговаривает. — Если мы с партнером совместимся и будем иметь высокие аппетиты, то так и до алкоголизма недалеко. Это что тогда такое будет? Я вообще не пойму, что произошло, когда приду в норму. Как и не было. Я же тоже хочу… что-то почувствовать. — Тоже верно… — всё-таки соглашается Рики. — Это было бы странно и неправильно. В плане, ну… не хотеть чувствовать. То есть… Понял я, короче. Дурачок. Но согласен с Сону в этом. Всё, что делается по пьяни и не на чистый разум, теряет свой смысл, потому что это уже не выбор, а нечто из раздела «само получилось». Однако, как бы тело ни нуждалось в ласке, разве для него не лучше получать настоящую и естественную, не вынужденную? — Он был твоим первым во всём? — вдруг спрашивает хулиган, сделав вывод и попав в самое яблочко. — Я помню, ты говорил, просто спрашиваю… В плане… поцелуев и всего прочего. — Можно и так сказать, первый поцелуй тоже был с ним, хотя он, — на удивление спокойно реагирует балерина, — пытался, но не лишил меня девственности. Я уже говорил про это как-то. — Я помню, но до сих пор так и не понял. Это как? Что такого сложного засунуть и высунуть? То есть у Рики в голове не укладывается, как это может не получиться. Сказанное держится на опыте, а не на мужском эго, если что. — Мы много касались друг к другу, но… Сону касается матраса подбородком, ударяется об него, чуть твёрдый, сильнее, чем стоило; мажет переносицей куда-то мимо подушки, после чего его заваливают на спину, веля лежать ровно и не крутиться. Всё происходит обоюдно, но с каждой секундой всё меньше напоминает то, что желают двое. Словно происходящее продолжает нравиться только одному. Чужие губы тем не менее действуют так же уверенно, как начали почти час назад. Дело в том, что Сону настолько сильно переживал, что пришлось разогревать его всё это время, просто тупо целуясь. Сонхун, должно быть, сильно от этого устал — разве не лучше, если бы Ким сам на него лез, танцуя перед ним, к примеру, стриптиз, как делали желавшие затащить Пака в постель девушки? Прима-балерина был совсем не таким, это да. Когда-то Сону понравился своей неприступностью: был верен и открыт только перед балетным залом, раздвигал красивой формы ноги с розовеющими коленками лишь в посадке в шпагат (и, признаться, выглядел при этом крайне соблазнительно), но никогда не перед людьми. Конечно же, при виде такого Паку хотелось стать первым и единственным, кто раздвинет их своими руками для действия более конкретного, чем растяжка шпагата на тренировке. К тому же Ким был тем, кто один из немногих не вешался Сонхуну на шею в период, когда ему надоедал каждый встречный, готовый на всё. Неприступность, скупость на эмоции — Пак посчитал его внешний холод и острый, отстранённый взгляд на фоне миловидной внешности (это создавало диссонанс), как и всю его безучастливость, идеальной поначалу. Так Кима хотелось добиться, но сейчас будто бы этот плюс превратился в минус, потеряв одну палочку. В отношениях зажатость и специфический юмор флегматика нравились, однако в близости, когда они уже оказались вместе, всё же хотелось его инициативы. Ладно ещё просто её отсутствие, но когда не принимают твою, а ты стараешься и стараешься… От этого душно. Губы приземляются на собственные, затыкая все попытки Сону окликнуть Сонхуна по имени, и его звучание так и остаётся в уголках чужого рта мычанием, когда Пак, раздвигая рот Кима своим языком, проталкивает его внутрь. Это должно выглядеть страстно, и, может, таким оно и является, потому что Сонхун действительно выглядит горячо, вот только Сону за его ритмом не поспевает; ему нужна медленность и внимание, терпение размером с Эверест и тонкое чувствование его потребностей, чтобы уделяли всё внимание ему — начинали нежно, а заканчивали грубее, когда возбуждён уже до такой степени, что не обидишься на резкость, а, наоборот, попросишь ускориться и усилить нажим с темпом, потому как привык и расслабился. Разрядка не за горами, и так к ней можно будет дойти, как к самой яркой. Но Сонхун, решивший перешагнуть один из столь важных этапов, пропускал половину в начале, ту, которую было нельзя, и этим будто бы ранил, потому что не дарил нежности. То, что между ними всё происходит, одинаково… быстро и резко. Ким уверен, что в норме старший из тех, кто срывают со своих любовников одежду, не успев переступить порог квартиры, а Сону не позволяет раздевать себя вообще. Ещё остаются какие-то сомнения о несовместимости? Хотя то, что секса они хотели оба одинаково, сбивало с курсора. Может быть, где-то в глубине души Ким понимал, что никто из них не виноватый и уж точно не плохой, и они просто не подходят друг другу, но… он был влюблён. Пока ещё верилось в то, что любовь может победить всё, и именно поэтому Сону в этот момент продолжает лежать под Сонхуном, пытаясь направить всё в верное русло. С ракурса же Сонхуна… В принципе тело Сону, несмотря на то, что неидеально по стандартам, предельно сексуально, чтобы его хотеть, но и у Пака есть свои предпочтения в сексе. Жаль, что у Кима, помимо него, нет никакого опыта. Ладно бы было желание раскрепоститься, но из-за упёртости и того, что младший не готов даже раздеться… старшему нечем крыть. А на что он тогда готов вообще? Сону ведь наверняка думает лишь о собственном комфорте. В помещении нет света, чтобы младшему не было так страшно, но глаза привыкают к полумраку довольно быстро, чтобы Сону мог увидеть лицо Сонхуна, когда тот отстранится, окинет его взглядом и не смело возобновит поцелуй снова, тот углубляя. И это ужасно, потому что, если Ким привык к освещению и может видеть старшего, значит, и он… тоже хорошо увидит всё, что ему покажут. Поэтому парень зажимается, не думая позволять даже чуть-чуть задрать кусочек рубашки. Позволять касаться нормально, можно, но только бы не смотрели… Сону бы даже не хотел, чтобы с него целиком снимали штаны. Можно только приспустить. Настолько это страшно. Ким стонет в губы Хуну, когда его ладонь, опускаясь, ныряет вглубь штанов, и, как ему кажется, собственное лицо корчит уродливую гримасу от ощущения новизны. Одно дело ублажать себя самого, изредка и стыдливо зарываясь в одеяло, и совсем другое, когда всё делают за тебя. Очень трудно себя контролировать, следить за выражением лица, продолжая будто бы позировать и всё остальное, когда рука самого желанного парня на свете крепко сжимает твой член, водит вверх и вниз по его основанию. Сону продолжал оставаться одетым, и до тех пор чувствовал себя в безопасности; когда они только начали, Сонхун не спешил нарушать чужие границы. А теперь… он спешит снять с себя оставшуюся одежду, схватить ладонь Сону и, словно подсказывая ему, как это правильно делать, укладывает её себе на грудь. У Кима пылают щёки, а вместе с ними жар разносится по всему телу. Далеко не лёгкое, а штормящее волнение заполняет грудь, когда он видит возлюбленного голым — его выточенную долгими и изнурительными тренировками атлетическую фигуру, широкие плечи (по ходу дела прикидывает, что за них можно будет цепляться, если вдруг станет больно или настолько же невыносимо хорошо). И не то чтобы у Сону к себе есть какие-то завышенные ожидания как к тому, кто впервые теряет свою невинность. Сонхун своим существованием уже все их оправдывает, потому как до поры до времени в его руках Ким чувствует себя заинтересованным процессом и, что самое главное — по-прежнему любимым (просто в дальнейшем надо ещё научить любить себя правильно), игнорируя грубость, что местами проскальзывает, как думает Сону, от сонхунового возбуждения и вместе с ним естественного желания поскорее пристроиться, вставив в младшего свой член. Его пальцы путаются в кимовом ремне, и Сону крепко жмурится, когда, согласно их уговору (к которому они пришли перед тем, как заняться своим первым разом, который, к слову, был первым для Сону, но не для Сонхуна), Пак достаточно быстро стягивает с него штаны. Это смущает, потому что не хотелось, чтобы ноги оголялись до конца, но подобное ещё можно как-то стерпеть. Главное, чтобы рубашка была на месте и служила защитой. В целом Сону продолжает ощущать себя нормально, потому что руки Пака и сверху лезут под одежду, но не снимают её целиком. Он устраивается между ног, подхватывает под колени и подтягивает на себя; какую-то довольно значительную часть бёдер ткань продолжает прикрывать. Однако Сону всё равно не может прекратить думать, как он сейчас выглядит, и анализировать, как нужно так повернуться и выпячить что-нибудь, чтобы выглядеть красивее в его привыкших к темноте глазах. Раз она больше не поможет. И это вызывает безумного размера стресс. Ещё больше его усиливая, когда рука Пака опускается на живот (ту часть тела, в которой Сону уверен меньше всего), и Ким вздрагивает. Особенно на фоне сонхунового, подтянутого и с рельефом, его чуть пухлый сильно проигрывает. Сону, почувствовав укол неуверенности, его останавливает, схватив за запястье, в попытке попросить не трогать там, чтобы рубашка не задиралась и не оголяла тело так сильно. Но Сонхун перехватывает за оба, заключив их в подобие капкана из своих пальцев, чтобы закинуть над головой… Чужое тело сильно давит на собственное, будучи крупнее в мышечной массе и росте, и такое давление вроде бы и ощущается приятным, вызывая бабочки — бабочки Сону граничат с личинками, которые не парят на дне желудка, а выгрызают себе дорогу наружу, причиняя боль. Так приятное волнение превращается в чувство тревоги, когда Ким медленно, но верно осознаёт, что не может столь просто, в любой момент, выбраться. Под Сонхуном чувствует себя небезопасно. Особенно когда одной рукой он снова, но на этот раз куда крепче захватывает обе кимовы кисти и закидывает их над головой, ограничивая в движениях, словно обезоруживая. Пак с нажимом сжимает пальцы своей второй руки на чужой талии, обхватывая ту сквозь слой клетчатой рубашки: под одеждой не видно, но, когда давят так сильно, а пальцы хватают за линии, вжимая в матрас, одежда очерчивает те самые, которые могли бы вызвать прилив фантазии, а вместе с ней и сильное возбуждение. Но младшему всегда мешает страх и неуверенность. Сону страшится столько же сильно, сколько хочет, чтобы всё с ним случилось. — Ч-что ты делаешь?.. — Просто доверься процессу, милый. — Хён, подожди, я не… Я не готов так. Стой. — Тебе понравится. Ну же. — Просто перетерпи начало. Начинать всегда страшно, может, даже немного больно, но потом обязательно станет приятно. Сила Сону вдвое уступает силе Сонхуна, не зря он носит его во время танцевальных тренировок на руках. Вот и сейчас пользуется этими преимуществами, чтобы справиться с обеими руками Сону своею одной даже во время легкого сопротивления в виде попыток вырваться, а вторую опустить ниже, обхватить свой и его член и, сильно сжав, начать двигаться. Пускай не внутри, этот контакт двух половых органов кажется Киму чем-то, что можно описать разве что как «это слишком»… Сону крепко жмурится, впервые испытав страх того, что человек, которому он так сильно доверял, может не остановиться, когда Ким его об этом попросит. Сам мальчишка никогда не был святым, но, как и любой нормальный человек, искал того, кто подарит ему чувство надёжности. Кого-то, кому захочется доверять и кто заслужит доверия, но подобное не именуется ничем иным, кроме как риском. Не было нужды быть добрым со всеми, это стало бы даже губительным, поэтому ходить, показывая всем свои зубы, нормально. Но разве можно… вести себя подобным образом с тем, кто должен был стать тем редким исключением? Кто для этого и присутствовал в твоей жизни? Идеальная картинка представлений о нём как о данности медленно начинает трещать по швам, а ещё, к собственному ужасу, Сону замечает, что… возбуждение его парня, там, внизу, не столь сильно, насколько должно быть. Тогда страх стреляет в тело, как яд: это всё потому, что он, должно быть, увидел жир внизу живота Сону, когда задралась рубашка. Это всё потому, что Сонхун почувствовал объём на его ляжках под пальцами, пока сминал их руками. Это всё потому, что опустил руку на талию и понял, что там что-то не так, что нет натянутых до упора кожных покровов на костях. Сонхун продолжает тереться членом о член, но по каким-то причинам он не стоит в достаточной мере, чтобы можно было войти внутрь. Длина не раскрывается, напряжение постоянно заставляет его… Падать. А вместе с тем — и травмировать весьма хрупкую самооценку, однако старший винит в этом не плохой день и не самого себя, а… — Блядская рубашка, — шепчет Пак себе в зубы, — я хочу видеть тебя полностью. Твою живот, грудь, соски, рёбра. — И несмотря на то, — возвращаясь в реальность, с помутневшим взглядом рассказывает Сону, — что перед началом мы всё обговорили, в какой-то момент он, посчитав, что я вошёл во вкус и что мне всё нравится, почему-то забыл о своём обещании меня не раздевать, хотя мы поклялись на мизинцах. Он всё равно полез расстегивать мне рубашку. Мне было очень противно. Но не от него, а от себя. А потом уже и от нас обоих — оттого, что мы пытались друг с другом сделать. Трясущимися руками Сонхун, отпустив оба члена, нависая над Сону и продолжая крепко держать его за обе руки своей одной, крупной, начинает делать худшее, то, чего Сону боялся так сильно: не давая ему ни шанса шелохнуться или выразить свой протест, расстёгивает его рубашку. Пуговицу за пуговицей. — Хён, хён, нет, стой… — отныне голос звучит не так жалобно и медленно, как до этого, пока был в форме просьбы. Сейчас он брызгает нотами паники и разгорающийся истерики, когда Сону начинает сопротивляться и хватать его за руки, уговаривая. Моля не переходить заранее установленную черту. — Я же просил тебя. Не надо. Остановись, подожди… Подожди… «Прошу тебя, ты же обещал». В какой-то момент не упасть в грязь лицом из-за особенностей физиологии, пропавшего «возбуждения» и всё-таки трахнуть Сону для Сонхуна становится гораздо важнее, чем сделать всё правильно, не обидеть его и не причинить боль. Теперь это дело принципа и нужды доказать, что из Пака отличный любовник, а это недоразумение… Оно появилось само по себе, причём впервые. Да, просто Сонхуну и его партнёру надо быть полностью раздетыми, чтобы у них всё получилось. Кажется, Сонхуна в этом процессе не могло бы остановить ничего, но всё же в момент, когда палец добирается до последней пуговицы у горла, а ткань рубашки уже наполовину отброшена в разные стороны, его стопорит отголосок совести, когда в полутьме он видит блеск слёз в уголках кимовых глаз. И, поняв, что совсем перегибает палку, он нехотя застёгивает рубашку обратно, хотя в подсознании злится только сильнее. Но на этом всё не заканчивая. Сонхун не спускается до насилия, но и сдаваться так просто не намерен, когда уже злится по полной. Цыкая и ругаясь себе под нос, а потому и позабыв о любом виде обходительности, поворачивает Кима к себе задом, после чего, схватив за затылок, заплаканным утыкает в подушку, чтобы не видеть его намокших глаз и черт лица в принципе (в надежде, что представит на его месте кого-то другого, из-за чего снова возбудится). Сонхун подтягивает его на себя за талию, продолжая давить на затылок, чтобы Ким не поднимался полностью, так и продолжив лежать с отставленными назад и повыше бёдрами, после чего без предупреждения грубо засовывает пальцы внутрь Сону, заставив того вскрикнуть и освобождёнными руками прикрыть себе рот. Это получается больно и жутко неприятно, но младший не пытается его остановить, даже зная, что Сонхун сделал бы это при виде его откровенной истерики и перестал. Просто что-то внутри словно пытается проверить: а остановится ли он сам?.. Если любит хотя бы немного. Сону приходится терпеть в ожидании этого знака, а до тех пор лишь искать чужие ладони наощупь, но хвататься за его руки, а не пальцы. Он почти ничего не видит, в попытках зацепиться хоть за что-нибудь, а получается только за помявшиеся из-за ёрзания при ощущении боли простыни. Но, поскольку рубашка всё-таки остаётся на нём как главная защита, Ким только жмурится и сильно кусает обратные стороны обеих щек, крепко держа за согнутое запястье Пака. За ту самую руку, которая настойчиво двигается, делая только хуже — вместо одного пальца сразу два, беспорядочно три, а затем и четыре. Никакой любви, чуткости и заботы о его теле со стороны Сонхуна. И ещё сильнее Ким ненавидит себя за то, что это он сам виноват в том, что оказался недостаточно привлекательным. Запереживавший, что теряет своё мужское начало и пытающийся вернуть себе самоуважение и величие силой, Пак истерично причиняет только больше боли. На глазах Киму появляются дорожки слез, когда, резко вытащив пальцы, Сонхун помогает приподняться, а потом снова валит его, приподнявшегося на локтях, чтобы хоть как-то смягчить дискомфорт — на спину, толкая по плечам. Черт, это все из-за того, что целый час Сонхун терпел, пытаясь вызвать у Сону ответную реакцию, пока мог только целовать его… Тогда в штанах было так тяжело, что он чуть ли не сошел с ума — но вот, напряжение достигало своего пика и, не получившее удовлетворения, ушло. Перетерпелось, так скажем. Чувствуя, что член налился кровью повторно и что-то может получиться, разведя его ноги, Пак пытается войти. Но, поскольку Сону одет, неполучившее дополнительного стимула воображение влияет — член снова позорно падает, и получается только тыкаться в разгорячённый и отдающий режущей болью (после грубой растяжки) проход, но так и не войти по-нормальному. Сону на тот момент ещё не понимает, что ему в этом повезло: если бы старший всё-таки вошёл насухую, было бы гораздо, в сто крат больнее. — О… Вот этот урод… — комментирует Рики, делая свои выводы. Конечно, Сону не рассказывает ему всё в таких подробностях, в каких помнил случившееся (чуть ли не как фильм), но Нишимура не тупой, чтобы заполнить пустоты рассказа и понять, что так сильно ранило бедную балерину. И что на деле всё могло бы быть гораздо хуже, чем Сону пытается завуалировано ему описать. — Он, получается, обиделся на тебя за то, что у него не встал… Видимо, ему не нравится в одежде, — это Рики понимает чисто по-мужски, как активный партнёр такого же активного, но. Сону всё равно пострадал в этой ситуации больше, потому как Сонхун не сумел выдать достойную реакцию на собственный провал — это ясно как белый день. Эго — штука хрупкая, но никак не повод вести себя подобным образом. Сонхун целиком и полностью заслуживает того, чтобы ему разукрасили лицо, разве нет? Ники всё продолжает щёлкать костяшками, желая размять их второй раз за день прямо сейчас, даже не зная полной правды. А её знать и не нужно, для Сону это будет лишним унижением. Сону рыдает уже в открытую, пытаясь смахнуть слёзы. — Я так не могу! — рявкает Пак, уже не сдерживаясь перед криком на рыдающего мальчишку. — Что такого в этой блядской рубашке? Какая тебе разница, если мы уже столько часов без света?! Он ведёт себя как животное. Как и говорил Сону — мужчины становятся агрессивны, когда не получают того, чего хотели. Поэтому Ким, чувствуя, что не сможет ложиться спать с таким вот финалом дня, пытается сделать хоть что-нибудь, когда Сонхун подрывается с кровати и несётся в другую часть спальни в своей квартире, чтобы включить свет. Он поправляет рубашку на себе, застёгивает на последнюю пуговицу и, поскольку ткань довольно длинная, прикрывает ею всё, что нужно, находит в этом защиту. Он не сдаётся до конца в попытках реабилитировать этот ужасный момент недопонимания, просит Пака остаться, чтобы всё не заканчивалось вот так, а их первая ночь не запомнилась одним кошмаром, ведь удовольствие не смог получить ни один из них. Сзади у Сону до сих пор всё болит, после тех отрывистых движений пальцами, однако парень всё равно наступает себе горло, и… Зачем-то себя пересиливая, просит Сонхуна остаться и подождать. — Тогда сделай так, чтобы приятно было хотя бы одному из нас. Мне, раз я хотя бы попытался сделать тебе. Твоему дурацкому амёбному телу, которое ни черта не чувствует. Почему-то виноватым он решил сделать именно Кима, и тот, не понимающий, что происходит и до сих пор не пришедший в себя, в состоянии аффекта подчиняется чужому приказу, который никогда и не был просьбой. Сонхун жутко бесится, даже когда ему идут на уступок, а Сону идёт у него на поводу, чувствуя себя разбито, униженно и иррационально виновато. Он садится на колени, пытаясь побороться с болью в заднем проходе (дай Бог, чтобы там не было трещин и микро травм), поднимает взгляд и чувствует, как скоро рука старшего, стоящего перед ним ровно, опускается на голову. В тот момент кажется, что Сонхун собирается его погладить, прийдя в себя сам и пытаясь успокоить его, извинившись, но. На деле он опускает на голову руку якобы мягко только за тем, чтобы, крепко сжав волосы на затылке, насадить на свой член. Сону берёт в рот первый раз в жизни, а от него уже требуют сделать это целиком — неудивительно, что он давится и пару раз делает больно самому Паку, случайно забыв спрятать зубы, что раздражает хёна только сильнее, заставив потерять последние крупицы терпения. Но он продолжает с нажимом давить, направляя. Насаживая на член всей глоткой, пока сам толкается несчастному парню в рот. Сону кашляет и борется с рвотными рефлексами, но сам сжимает двумя ладонями основание чужой плоти, пытаясь сделать как можно лучше и приятнее, постоянно, едва ли выпустив с причмоком, насаживаясь снова. Теперь, ко всему прочему, ноет не только задница, заливаются слезами глаза, жутко тошнит, болят коленки и горло, по которому ездит головка, заставляя совсем забыться, но и затылок, с которого вот-вот вырвут волосы. Лицо зарёванное, тушь для ресниц, которой он впервые в жизни решил воспользоваться перед свиданием, потекла, рвотные позывы грозят сделать ситуацию ещё хуже — Сону похож на жертву жестокого изнасилования, хотя сам же ввёл себя в это состояние, когда его могли отпустить. Страшнее почему-то было ощутить, что от него отказываются, чем вот так вот бездушно обращаются. Только через время Сону поймёт, что произошло, и безумно пожалеет о том, что пытался поддаться, как будто это он был во всем виноват. Для его психики будет уже слишком поздно. У Кима испачканный в смеси из чужой смазки, собственных соплей со слезами рот, ноющий затылок на линии роста волос, за которые постоянно хватаются, и нарывающее нытьём кольцо мышц. Он не понимает, за что ему это всё. Злости на него выливается больше положенного, однако минет никак не помогает. У Сонхуна в очередной раз за сегодня падает, едва ли успев прийти в норму, и он, отстраняясь, садится на корточки к Киму, чтобы взять его за грудки (края клетчатой рубашки) и прокричать: — Сними свою чёртову одежду! Я прошу последний раз. — Да не могу я! Как ты не понимаешь?! Как могло произойти такое, что с виду столь обходительный, спокойный, подходящий по всем параметрам, миловидный молодой человек мог быть таким в постели? Они с Сонхуном поссорились и тогда же сразу расстались, потому что всё-таки раздеть его насильно и превратить всё в изнасилование Пак бы не смог — он не настолько подонок. Оставалось только выпроводить Сону прочь. Всё из-за долбаной одежды, а значит, снова сводится к комплексам Кима, ведь именно он так и не смог её снять. А после той части в виде неудачного горлового минета, которую Сону предпочтёт умолчать и до самой смерти никому не рассказывать, ведь только после понял, насколько это было унизительно, — он расплакался, убежал из квартиры старшего прямо посреди ночи сам, даже не успев умыть рот от смазки и стереть потекшую тушь (нанесённую в тот день в попытках выглядеть красивее и привлекательнее в глазах Сонхуна), и оказался на улице, когда уже не ходили автобусы и закрылось метро. Но и зная, что домой придётся идти пешком, Сону вырвался как раз-таки потому, что сохранил толику самоуважения и не решился унижаться перед этим человеком до победного. Не покидало ощущение, что не только Сонхун обидел Сону, а… Что они оба друг друга обидели. Сону бродил по улицам в одних трусах с рубашкой по колено и рыдал всё то время, что шёл вдоль реки и по мосту на другую сторону столицы, пока мимо проезжали редкие машины, время от время унизительно ему сигналившие. Он мечтал, чтобы его оттуда кто-то забрал. Но никто не пришёл. Хуже ситуацию делала только мысль: я сам виноват, ведь позволил этому зайти столь далеко. Надо было уйти ещё в тот самый момент, когда хён начал нарушать границы постепенно, заломив руки и начав расстёгивать рубашку — видимо, для него это было важно. Однако для Сону это считалось важным не меньше, потому как он хотел сохранить безопасную для себя деталь на месте. Благо ситуации найдется только в том, что обращаться с собой подобным образом Сону не позволит больше никому в жизни, — вот только это совсем не значит, что душевную рану удалось вылечить. Сону чудом, даже после случившегося не боится физической близости, скорее наоборот — все ещё её хочет и жаждет, но подходящих людей, заслуживающих доверие, вокруг не находится. А соглашаться на абы кого он больше не станет. — Видимо, никто не может в одежде, — делает один вероятный, — и это моя проблема, — и один неправильный вывод Сону. Ники спешит его об этой неправильности оповестить: — Почему же твоя? Да и почему никто не может? Не говори за всех: если один не смог, не значит, что никто больше не сможет. — Почему? — Потому что, ну… Я могу в одежде. Какое… Смелое заявление. Рики, признаться, сам от себя такого не ожидал. Уши начинают потихоньку дымиться горелым уже не румянцем, а углем, но он не прекращает: — Мне вот всё равно, в одежде человек или без неё. Я бы справился. Я по-разному пробовал и могу получать удовольствие, — о подробностях со своим увлечением в виде слежки по камерам Рики искусно умалчивает. Удивительно только то, что при всём при этом Сону не спрашивает: «А причём тут ты?», а задаётся только одним вопросом: — Так уверен? О том, насколько Сону на самом деле ранен, остаётся только догадываться, потому как полной истории он, скорее всего, не расскажет. Однако Нишимура сам мужчина, и он прекрасно осведомлён о том, на что по отношению к более слабым способны ему подобные — «сильные». Сону слаб только потому, что его уязвимость невозможно скрыть и (на данный момент) победить — тоже, она бросается в глаза, а при любой близости неподходящий человек может этим воспользоваться. И от одной мысли о том, как по отношению к нему, когда он был более открытым и наивным в силу неопытности, могли поступать, заставляет Рики просто звереть от злости. Сону такого не заслуживает. Никто Сону, в принципе, тоже не заслуживает. И теперь-то понятно, почему он в постоянной моральной обороне и сам готов на любые колкости. Он же так защищается… Но перед Ники нет необходимости держать удар. Одни скажут: когда вокруг тебя люди слабее, велик соблазн… А Ники скажет так: когда вокруг тебя люди слабее — велика ответственность. Не ранить их чувства, ведь растоптать цветок гораздо проще, чем сохранить его от непогоды. От дождя, как метафорического, так и от того, который прямо сейчас ни на шутку разыгрывается за этим слабым, треснутым стеклом перед ними, сидящими в мокрой одежде. Вот и причина, почему Сону не захотел снимать свою. А Рики не станет раздеваться сам, чтобы не смущать его видом своего голого тела, каким бы красивым оно ни было (а в этом Нишимура уверен уж побольше, чем в чистоте своей кармы). Признаться, Рики тоже не святой, а поэтому и не лишён жадности, что старательно скрывает в компании Сону; пытается показаться лучше, чем есть, в страхе, что его осудят и покинут скорее, чем он успеет до конца раскрыться и дать шанс появиться на свет лучшей версии себя. Что, если его «куколка» умрёт раньше, чем успеет дать жизнь прекрасному созданию? Вот он и не хочет, чтобы шанс вырасти во что-то большее оказался отобран. Страх Рики понятен, но в их случае его попытки скрыть подробности превращаются в откровенную ложь, к сожалению. А это несправедливо по отношению к Сону, который и так натерпелся, и потому гложет. Ники не собирается быть таким же ублюдком, как его бывший, даже если ни на что (пока ещё) не претендует. Но было ли мало стараний до сих пор? За столь короткий промежуток времени Рики над собой проделал определённую (прям, так скажем, колоссальную по меркам гопника) работу по обратному хулиганскому раскалачиванию в аристократы, что было для него несвойственно. Тысячи мокрых снов и представлений, которые он пытался срубать на корню, тот факт, что он снял все камеры-жучки и больше не дрочит на изображения чужих людей, а только на мысли и фантазии, фактически — на него, Ким Сону. Потому что на других больше… не тянет. И вроде бы новость хорошая, но не то что бы она хоть отчасти звучала презентабельно, так, чтобы можно было гордо заявить: «А вот знаешь, Сону-хён, благодаря тебе я такое учинил! Для меня это было подвигом». «Я теперь однолюб. Стираю кожу на всем, чем можно, пока дрочу только на мысли о тебе!» — пусть это правда, и место в фантазиях осталось только для балерины. Прима-балерина он в таком случае не только в театре, но и в личной жизни Нишимуры. Не-а, нет-нет. О подобном лучше помалкивать. И это правда было подвигом, но, услышав подобное, Сону со стопроцентной вероятностью переведёт беседу в русло: «Ты был ублюдком всё это время и молчал?!» — и не будет неправ. Рики хочет умолчать поэтому, а не из эгоистичных побуждений. Страшно так скоро его потерять, только успев найти; его — это того, к кому испытываешь что-то повыше многоэтажек в родном районе. Всё это даже в виде бэкграунда мерзко и грязно, и не хочется, чтобы было применимо к несчастному парню, но вместо того, чтобы просто молча ему сочувствовать, Нишимуре… просто хотелось бы показать ему на своём примере, в теории, подтверждённой и закреплённой практикой, что бывает и по-другому, а мир не так страшен, когда в нём есть люди, обладающие совестью и честностью, как сам Рики. Что пацаны бывают ровными, в конце концов. Правда, спина приосанилась, а честность его пока что не раскрылась в полной мере — он на пути к этому. «Если ты захочешь, я могу рассказать тебе, как правильно любить тело телом. Я способен на гораздо большее, чем твой Сонхун. А если ты переживаешь за свои страхи и моё удобство, которое может быть ими нарушено… Раз ты боишься, что у нас может не получиться, я не стану осуждать за этот страх, а просто попрошу тебя мне доверять. Потому что меня подобным и от себя не отстранишь. Знаешь… у меня есть много известных примеров, как люди не раздеваются до самого конца и заканчивают довольными», — так и тонет на дне рассудка, снова заставляя Ники краснеть и залипать при одном представлении, ощущая тяжесть в области штанов при одной мысли о том, как здорово было бы прикоснуться хотя бы к щиколоткам Кима. Или под коленями, когда ноги, даже если спрятаны в балетных лосинах, широко разведены… Ибо главное вовсе не то, что он голый или спрятанный под тканью, а тот факт, что может довериться и позволить оказаться между своих ног. Да, если говорить о языках любви, то Нишимура лучше всего умеет любить телом, но это лишь один из подвидов проявлений одного и того же чувства, без путаницы тёплого с горячим, потому что к балерине хулиган испытывает оба. Тут уже не промахнешься, когда два зайца побежали за тобой сами, а не ты за ними. Но то, насколько Сону, возможно, травмирован весьма неаккуратными, нечуткими идиотами, умеющими думать только о самих себе, заставляет его выразить всю ощущаемую палитру только одним скудным и далёким от даже самой дворовой романтики предложением: — Какая разница, голые мы, — вновь режёт по ушам обоих, — или нет, когда оба влюблёны? Значит, он, этот твой Лоххун, был влюблён недостаточно. Или же ещё проще — просто не умеет любить. Твоей вины нет в любом случае. — Даже если я не могу раздеться, когда меня просят? — Это всего лишь его желания, а выполнять их — не твоя обязанность. Вы или подходите, или нет, вот и всё. Он ошибся в том, что не признался в этом вовремя и пытался тебя перевоспитать. — Да кому такое вообще может подойти, а?! — чуть эмоциональнее прежнего, возмущаясь, выдает Сону; словно лёд трещит окончательно и он прекращает сидеть в маске напускного равнодушия вечно, когда разговаривает с Нишимурой. — Для меня бы вот… твоя одежда была бы не важна, её присутствие и отсутствие, — Рики сам не понимает, что несёт, но он не лжёт и вроде как проговорить то, о чём думал; получается более-менее аккуратно. — Если тебе кто-то нравится, то… Мм… Какая разница, во что он одет и одет ли вообще, раз у тебя в принципе есть хоть какая-то возможность к нему прикоснуться? А у кого-то нет и шанса зайти дальше гляделок, — парень нервно сглатывает, пока об этом говорит, конечно же, совсем ни на что не намекая, — разве… при таком везении ты не должен радоваться любой мелочи? — Это они поначалу так говорят. Все. А потом аппетиты склонны только расти. — Нет, я тебе это говорю. — Тогда… — но убедить Сону не так уж и просто, потому как его недоверие вросло в самый мозжечок. — Сейчас так говоришь, — и как они дошли до этого разговора, столь старательно оба его избегавшие?.. — Но потом поймёшь, о чём идёт речь, и, ощутив те самые неудобства, наверняка тоже попытаешься раздеть меня во время близости. А почему из простых примеров они в конце концов перешли на «ты» и «я»? Как-то неловко стало… А это он сейчас хочет на слабо взять? С Ники лучше не спорить, а то он своё привык на практике доказывать… Робость повисла в воздухе. — Не посмел бы, — но Рики, к собственному удивлению, разгоняется в откровенности, подхватив волну вслед за Сону, который сократил их душевное расстояние довольно неожиданно, а Ники очень такое ценил. — Исключительно по твоему желанию. Я не настолько бесстыжий и ничего не буду делать без твоего «хочу». Да, гопник и мелкий хулиган, называй как хочешь, но не последний ублюдок, как твой балерун. К тому же, помимо оголённого тела, есть множество других способов быть соблазнительным. И, по-моему, ты справляешься с этим лучше кого-либо ещё, будучи полностью одетым. Ники прав: на Сону нет ни одного открытого участка кожи, но при этом до сих пор он был самым желанным из всех, кого Рики только довелось повидать, а повидал он множество, учитывая все те тела на камерах. Ни одно даже с открытыми гениталиями не зажигало его так сильно, как зажигал Сону, когда невинно сталкивались только их взгляды — меньшее, что можно разделить, когда между вами что-то больше пустых сантиметров из влажного воздуха. Сону не старается флиртовать, но его флирт природен — он буквально змеёныш искуситель, который сам же не догадывается о свой сущности (или умело делает вид глупца), потому как привык прятать её под съёмными пушистыми ушками зайчика, типа весь такой безобидный и без инстинктов. Однако он соблазнителен сам по себе. Сейчас вот тоже прикусывает губу от напряжения, незнания, что будет дальше. Но не построенного на страхе. Так выглядит скорее любопытство и некое томление: сделает ли Рики первый шаг в ответ на его провокации? — Например?.. — Ты и сам знаешь, — звучит как никогда прямо и честно, искренне. Вот до чего довели умненькие глазки притворяющегося глупым Сону: Ники совсем осмелел. — Ты делаешь это буквально каждую секунду. — Раны же болят? Порой Нишимуре только и остаётся задаваться вопросом из серии: «What the fuck is going on inside his head?», потому что за мыслями и сменой курса у Сону он порой просто не поспевает. Иначе как ещё объяснить эти резкие переключения? Перед кем Нишимура вообще так распинался всё это время, чтобы в итоге прийти к выводу, что Сону его наверняка даже не слушал всё это время и плевать хотел на его попытки успокоить. Пускай пока что Нишимура не в курсе, что всё сказанное и сделанное Сону связано невидимой нитью одного смысла, и Ким хочет, чтобы Ники медленно шёл по пути этой нити, собирая её в клубок. Говорить прямо не хочется ни за что. Всё своё возмущение по этому поводу Ники умещает лишь в лаконичное: — Что? — Эти ссадины… — но дело не в том, что Сону его не слушал, а в том, что понял смысл, который до него пытались донести, с первых слов. Он всё щурится, пока приближается к лицу ошарашенного прыжками по кочкам (с темы на тему, отчего кружится голова) хулигана, пытаясь получше рассмотреть его на предмет повреждений. Насколько они серьёзны и чем балерина мог бы помочь, когда основное количество крови уже смыла дождевая вода? — Не знаю, кто вас избил, но… — Сам себя избил, — припоминает его шуточку Ники, — ты же просил. «Себя избейте», — именно так и ответил же на первое предложение помочь Сонхуну научиться ходить по-новому, чтобы в кои-то веке, наконец, стать ровным пацаном. — Очень смешно, — хмурится Ким. — Меня не избили, — хмурится Нишимура тоже, словно его копируя, — им самим досталось так, что мама не горюй, — дворовые обычаи всё же говорят сами за себя: хоть убей, но не забирай гордость и не называй его проигравшим и уж тем более пострадавшим. Ники сам кого хочешь изобьёт. Но и Сону спрашивает об одном, а думает совершенно о стороннем. Рики пока что не знает, о чём, но не то что бы ему это не понравилось. — Я часто меняю пластырь на носу, поэтому у меня всегда с собой, — а, тот самый со слоником? Его уже давно нет на носу парня, хотя он ещё не зажил. Вот, почему он так быстро сменился на прозрачные, в тон кожи. — Хотите? «Хочу что?» У Рики, похоже, в который раз за день мысли смешиваются с по-настоящему озвученными словами, а разум выдает error 404. «Ну, так-то много чего хочу, а ты конкретно про… Ах да, пластырь. Было бы очень кстати». Но не скажет же он на намёк прямым текстом: «Есть пластырь? Давай, скорее». Рики не повезло ещё и наткнуться на Ли Хисына сегодня, но от него, как от полиции, он не сбегал. Собственно, на лице видны результаты подобной смелости, как и видно на лице самого противника любого рода возмущение и сопротивление. — А на случай появления новых ран? — и Ники осознано позволяет Сону отвести тему. — И на случай новых тоже, — заглядывает ему в глаза Ким. — Это были те парни, от которых мы прятались здесь в прошлый раз? — Ага, — кивает Нишимура. — Но если сравнивать с ними, то пострадавший тут точно не я. Зуб даю. — Не нужны мне ваши зубы. — Это фраза такая… расхожая. Сону всё равно не слушает, что там пытается объяснить ему Нишимура про их хулиганский жаргон и почему так круто, когда твой партнёр «совершенно беззубый», ему же лучше не знать всех этих вещей. Так, пропуская мимо ушей всё лишнее, Сону клеит ему пластырь на скулу, пока Рики борется с желанием прикрыть глаза от усталости и приятных ощущений, пришедших вместе с теплом от прикосновения. На той самой, чуть повреждённой и омытой дождём, прохладной, как у хладнокровного ползучего существа, коже. Ники хочет посмотреть на то, как Сону выглядит, пока делает это. Как по-смешному собираются ближе к переносице оба его зрачка, и как он забывает моргать, отчего белки краснеют. Не станет же он плакать из-за того, что в какой-то момент сегодняшнего дня Ники было немножечко больно? Конечно, не станет. Никто же не умер — ни там, в туалете, ни потом. А если бы… Если бы Ники с самого начала вёл себя как примерный гражданин и ни за кем не подглядывал, был бы здесь и сейчас, перед ним, Сону столь живым? Столько грехов и нелицеприятной грязи в личном деле, психлечебниц для сексуальных маньяков, извращенцев и прочих первертов, угроз тюрьмой и публичным позором, в конце концов, парадоксально обернулись как минимум одной спасённой жизнью. Однако, как кажется Нишимуре сейчас, целыми двумя. И Рики наконец тоже смотрит в глаза, когда Сону, поправив края пластыря на чужой скуле, медленно отстраняется, позволив поглядеть друг на друга недолго. — На самом деле мне бы хотелось верить, что не все такие, — поджимает губы Ким. Какие «такие»?.. А Рики, вместо того, чтобы искать смысл в сказанном и поспеть за давно утерянной (из-за бьющих по мозгу гормонов) логической цепочкой, не понимает, что творят его собственные зрачки, когда выдают ощущения в грудной клетке с потрохами. Потому что вместо «смотри ему в глаза» получается только «почему ты продолжаешь периодически отвлекаться, и из треугольника лоб-левый-правый глаз постоянно инстинктивно сползать, чтобы посмотреть на его губы?». Рики это не даёт покоя, ибо ему бы безумно… безумно хотелось доказать Сону-хёну, что бывает по-другому, но с каждой минутой всё больше тянет продемонстрировать это действиями, а не жалкими словами с не менее призрачными примерами… А мог бы прикоснуться так просто, не пришлось бы обычному дворовому хулигану мнить себя поэтом перед балериной. Прикоснувшись бы так, как умеет, прочно сжимая мышцы в чувствительных местах, такие, как бёдра и талия, он бы… Тем более, когда Сону сам пусть не просит, но намёками говорит, что хотел бы… — Мне, если честно, всегда было интересно, как целуются хулиганы. — А?.. Но адресовано ли это именно Ники? И подходит ли он на роль, пускай самый что ни на есть настоящий, именно он единственный сидит перед Ким Сону в заброшенном детском саду? — Н-ну, — собирается он с мыслями, — они целуются, как будто у них на жизнь только два поцелуя: первый и последний. — Странно, что я ожидал от тебя какого-то другого ответа, — хмыкает балерина, а вот Ники уже не чувствует, что сумеет оставить его и себя в покое. После таких-то вопросов и ответов на них. — Мне этого не узнать, потому что не было прежде хулиганов, поцелуй от которых можно было бы посчитать сносным. — А мне не доводилось целоваться с балеринами-циниками, — деланно обиженно щурится Нишимура, кривляясь, чем вызывает на лице Сону нечто такое же. — Сону, я пытаюсь спросить тебя с самого начала, — а всё-таки первым не выдерживает именно носитель адидаса. — Спроси, зачем пытаться? Действительно. Как будто всё столь просто, как ты говоришь, господин балерина. — Ты правда хотел бы узнать подробнее, убедиться, что есть люди, отличающиеся от твоего бывшего? — Рики всё же не сходит с рельс серьёзности, как бы Ким ни пытался перевести тему вместе с паровозом, что последний на этой тусе пытается вывезти кровь из нижней головы к верхней, но не рискует не справиться; Нишимура пока ещё не понял, что шанс перевести всё в шутку он давал не ему, а себе. «О том, что тебя можно хотеть, даже если ты будешь в мешке из-под картошки?» Глаза горят, а в них тем временем сталкиваются полюса Вселенных, соединяясь: те, в которых существуют невозможные между ними вещи, и те, в которых нет ничего невозможного, коли они рядом. Можно ли… извлечь из одной из них хотя бы один поцелуй и заставить существовать в этой реальности? Пока часы где-то за спиной Кима, будучи сломанными, так и оставляют стрелку на двух часах дня, хотя солнца не было видно с самого его начала, а уже давно вечер… Смогут ли поломанные часы, которые Рики благодаря хорошему зрению видит далеко за спиной Сону, в конце коридора, как никогда чётко, остановить момент, в который танцор проговаривает короткое, но впервые не призрачное, а внятное: — Хочу. Смогут. Минуты в часы, часы в нити, нити в петлю — Рики снова будто бы переносится в тот туалет в метро и ловит Сону над полом, как над невидимым гробом, спрашивая, захотел ли тот умереть, а он ему отвечает, что именно того и желал. Но эту петлю Нишимура отныне мог бы накинуть на свою шею тоже, и, встав на одну с балериной табуретку, толкнуть её ногами с Сону за компанию. Но в одну петлю им не влезть, а потому придётся остаться живыми вдвоём и сгореть под давлением этих безысходных гляделок: либо действуй, либо задохнись от адреналина. Иного развития событий Ники себя не простит. Воздух становится как никогда липким, как будто они, взявшись за руки, не приближаются к краю водоёма, являющегося омутом, а уже в него с головой погрузились и находятся там долго, спустившись на самое дно. Дождь, только усиливающийся, за окном не прибавляет оптимизма в направлении «нам удастся избежать чего-то неправильного», а мозг больше не делит на белое и чёрное. Рики изо всех сил пытается отыскать в глазах напротив нежелание, страх, опасение или стыд, но так и не находит. Почему-то именно сейчас двигаться становится тяжело, словно в трясине не только моральной, но и физической они приближаются друг к другу, как заточённые в древесной смоле насекомые, знающие, что времени перед тем, как совсем застыть обезвоженными, у них мало. Должен ли он сделать это первым, пока с обоих не сошло наваждение? Должен ли Рики проявить эту смелость? Самый важный шаг. Страшно, потому что есть риск потерять то с трудом выстроенное доверие — Сону вряд ли позволит себе засиживаться наедине и делиться такими подробностями с кем-то, кого он не считает важным и надёжным. Рики не желает становиться незнакомцем или оставаться просто переходной ступенькой до конца жизни. Если он не будет действовать сейчас, когда есть шанс, то в будущем нового не появится никогда? Или он пожалеет сию же минуту, стоит только нагнуться к румянеющему лицу балерины своим, красным, как после кулачного боя на ринге? Рики чувствует себя так, словно ныряет в бездонное ущелье, где нет даже воды, бросается спиной и с закрытыми глазами. Словно пытается заслужить доверие Сону, но параллельно с этим учится доверять и сам. Показать кому-то своё слабое место в виде смущения перед объектом симпатии, пока ко всем другим равнодушен. Он по-настоящему приближается к Киму, видя, как медленно тот прикрывает глаза (а ведь это не делают чисто по приколу). Нишимура обходительно, мягко обхватывает сомкнутые коленки подползшего к нему поближе, чтобы оказаться точно напротив, Сону, и, когда Ким хватается за его плечи, тут же ощупывая под тканью адидаса мышцы, присутствие которых невозможно проигнорировать, Рики наконец целиком принимает его инициативу. Так и решается: шажком на его шажок, чтобы навстречу получалось осторожно и правильно, по одному. А если Ким ступит назад, Рики не будет тащить его силой. Никуда и никогда. Пока же он подаётся навстречу, у хулигана выпадает счастливая возможность немного неловко опустить одну свою руку на его талию, нажав совсем слабо, чуть притянув к себе ближе, вплотную, а вторую на плечо, чтобы, чуть приподняв сидевшего на коленках Сону над полом, осторожно усадить его к стене с дождевыми потёками, под окном. И позволить выпрямить ноги, а самому почти нависнуть над ним. Сону так и не открывает глаз, словно решившись ради эксперимента попробовать довериться, и у Рики всё горит от этого осознания, включая нутро и щёки: каждый орган вплоть до самого крупного, кожи, и скачущего вместе с веснушками и ранками нездорового румянца. Ким тем временем старательно цепляется за края его одежды, чуть притянув к себе посильнее, будто ждёт, пока Рики наконец решится; даже немного его подгоняет. Нишимуре становится дышать только тяжелее, когда он едва ли успевает столкнуться с Кимом носами. Говорил же, что умелый, но вся умелость пропадает, стоит только заявиться на порог собственного жгучего темперамента ему — смущению. Об этом он тоже говорил, но не вслух. Лишь наполовину открывая свои длинные ресницы, Ким обеими руками притягивает к себе за края чёрной ветровки (той самой, с белыми полосками) поближе, сквозь собственную мокрую толстовку ощущая за спиной только обжигающую прохладой стену, а перед собой — согревающее, живое, дышащее и наверняка так же сильно расположенное к нему тело. Вместо носов теперь получается касаться друг друга лбами, чтобы особо не отдаляться, пока не доведут друг друга до победного сближения. На Рики тоже мокрая одежда, но от него веет жаром, а пахнет всё равно чем-то необъяснимо приятным: словно свежестью у берега моря и домашним хлебом; не зря же он каждый день объедается гренками. Сону выдыхает прямо в губы, не поднимая головы, но заискивающе глядя одними зрачками, хватает дыхание. Надо с чего-то начинать. Ким готов на крайности. И Ники, завидев, как тот снова закрывает глаза, подставляясь, прикрывает и свои, когда между их лицами остаётся только пустота, уместившая в себя виднеющиеся разводы от дождя на стене. Расстояние из сантиметров превращается в доли секунды, когда Нишимура вдыхает ни то слишком много, ни то слишком мало воздуха, их уста всё ближе и ближе, перед глазами почему-то так не вовремя проходит вся жизнь, когда Рики осознаёт сам факт того, что вот-вот с инициативы (или, скорее, разрешения) самого Сону его поцелует. Это же всё сон, да? Такого не может быть наяву. Просто как-то не верится. Рики не может поверить своему счастью, как и поспешить воплотить его в реальность. Вот-вот коснётся губами губ, вот-вот… Наклонится поближе, а затем, наконец… Со всей силы ударит. Кулаком в стену. Идиота кусок, всё просрёт даже с запором. От места удара тут же расходятся трещинки, что поражает: как от человеческой руки могут остаться следы на бетонной стене?! Впрочем, тем же вопросом задаётся резко распахнувший глаза, шокированный Сону, так и не расцепивший пальцы на чужой ветровке переведя взгляд на одичавшего Рики, который сразу же мог бы заметить, в каком паренёк потрясении, вот только хулиган занят собой и своим состоянием растерянности. Он ненавидит себя за подобное. Боже, ну почему именно в этот момент?! Обычно такой вид экшна показывают в мексиканских (и иногда корейских) драмах: как во время жаркой ссоры парень, который не может позволить себе ударить возлюбленную, но очень хочет хоть кого-то, херачит стену. Мимо, но возле её лица. Так и Ники — промахивается, только не с ударом, а с поцелуем. Промахнулся так, что почти поцеловал стену, и то мимо. Вслед за ладонью, в конце концов, от чувства стыда и неловкости из собственной глупости, он приземляет ещё и свой лоб, кажется, ещё сильнее, без того получивший шайбой во время дневной драки, травмируя. Да, Ники занят собой. А точнее, попытками спрятать своё позорное — от уровня покраснения — лицо. Не иным способом, как решением уткнуться Киму в плечо кончиком носа. Сползая после приклада лбом о стену, в него Нишимура и упирается. В ноздре немного отдаёт запахом металла, наверное, от очередного мини-сотрясения (или же перевозбуждения фантазиями) вот-вот носом хлынет кровь, но пока, кажется, всё сухо. Параллельно с волнением получается, конечно, вдохнуть и приятный аромат оказавшегося под носом кимового плеча: запах порошка для стирки усиливается на влажной после дождя одежды, но и не менее мокрые волосы Сону, от которых из-за промокания только сильнее пахнет шампунем с мятой и ещё каким-то растением, принимают участие. Хочется обнять и прижать его к себе со всей силы, но тогда Рики точно закончится как человек. Сердце колотится так, что его можно было бы услышать и без специального врачебного приспособления. Сону прикрывает рот ладошкой от неожиданности — этот треск был от разлетевшейся шпаклевки или же… — Это же, только что… была не кость, правда?.. — участливо интересуется Сону, не пытаясь оттолкнуть от себя Ники, пока под ним лежит, даже когда он ведёт себя по всем меркам… Впрочем, он ведёт себя так, как ему и полагается, — как самый настоящий гопник. Будто Сону не знал, с кем собирался целоваться, поэтому и подумает максимум: тоже мне трагедия. Лишь бы этот идиота кусок сам себя не покалечил в процессе, а то у Кима уже начинают закрадываться сомнения по поводу его безопасности. Придётся ли защищать Рики от самого себя? — Н-не знаю… Только что он, удивлённый случившимся, с плеч Ники просто поднял руки, как поднимают те, кого собираются пристрелить, но как-то вовремя и к месту они сами потянулись к голове, пока Нишимура прятал свои горящие щёки, уткнувшись в плечо. Так Сону и пристроил свои ладони на его выжженных окислителем волосах. — Такие, — размышляет Сону вслух, — мягкие… — Мм? — мычит Ники, вздрогнув от ощущения аккуратных поглаживаний. — Они мягче, чем я думал. Прежде не доводилось тебя гладить, поэтому я… Словно только сейчас понял, что Ким гладит его по голове, Нишимура подкидывается и отстраняется, почти упав на спину, но вовремя подставив руки. — …не знал, что осветлённые волосы могут быть такими. Поднимаясь вместе с подскочившим на ноги Нишимурой и внезапно ощутив привычно большую разницу в росте, о которой успел позабыть, пока они сидели на полу, Ким не сдаётся и не уходит от него. Вопреки тому, как бешено тарабанит чужой кровяной насос, Сону, похоже, решивший, что убить того, кого сам же до такого довёл, не страшно, прикладывает руку к нишимуровому лбу, чтобы прикоснуться к проступившей после удара сукровице. Надо же, хулиган фактически сам разбил себе голову только потому, что ударялся ею о стену от… смущения? Не говорите только, что Сону секунду назад ненароком обнаружил чужую, прежде надёжно скрытую слабость. Мысль об этом, как об уязвимости с виду несокрушимого, заставляет всех гусениц, что ползали и мерзко шурудели своими хвостиками на дне желудка, превратиться в пархающих бабочек. Сону никогда не видел никого столько же внутренне очаровательного, а заметив что-то вроде такой вот его уязвимости, зная, что сам полон своих… Чувствует себя как никогда безопасно, словно может разделить страхи с кем-то таким же. Если… если сам Сону боится своего тела, но не стесняется, а Ники уверен в своём теле, но полон неловкости… одна и вторая безымянные линии превратились в математический знак. Его называют плюсом. Пока Ники думает при одном взгляде на губы Сону, пытаясь задушить мысли о том, как же сильно хочет его поцеловать, срубает этит желания на корню, но не прекращает размышлять: как удивительно, что существуют настолько красивые люди, и что у этих людей есть губы, и эти губы всегда у всех на виду, но при этом легко становятся частью чего-то интимного. Прикоснешься к ним своими, и всё. С правильным человеком случится магия сама по себе. Как будто не существует в мире пошлости и разврата. А только особые взгляды, прикосновения, напряжение, витающее в воздухе. Рики раньше никогда не думал, что такое бывает, а сейчас знает по себе. Так и они глаза в глаза: Ники чувствует, как даже после неудачной попытки едва ли заметно, плавно переходят зрачки с левого глаза на правый (он так и не научился смотреть в оба, забавно, конечно), и как по собственному горлу, словно кусок откушенного яблока («к чёрту его и его извинения» — так Сону имеет право сказать, когда всё узнает), плавает кадык. Вверх и вниз, стоит только сглотнуть комок нервов в горле. Нишимуре хочется столько всего сделать, но он… Сону слишком… Да. То самое. Ладонь Сону сама делает это: она медленно скользит со лба Ники, словно мерившая температуру, на глаза и так образом едва ли весомо их прикрывает. Нишимура приоткрывает рот от попыток понять, что происходит, в некоторой заторможенности (ещё есть надежда, что не заработал себе сотрясения, пока тщетно пытался поцеловать Кима, но так и не смог себе этого позволить), однако Сону всегда делает две вещи: умиляет и шокирует. Но в обоих случаях лишает дара речи. Этого парня, выглядящего невинно, но ведущего себя как изворотливая змея, невозможно предсказать, как и просчитать его шаги наперёд. Но, может быть, это и к лучшему, потому что, прикрывая и свои, и его глаза, ведь зрительного контакта в данный момент никто из них просто не выдержит (это будет слишком для нынешнего уровня волнения самого Нишимура), Сону решает сделать им обоим поблажку. Раз сам не может раздеться и хотел бы, чтобы кто-то позволил оставить его в одежде, а Нишимура не может справиться со стеснением и хотел бы, чтобы его кто-то понял, Ким… Так и продолжив оставлять его глаза закрытыми собственной ладонью, приложенной вплотную, становится на носочки, дополнительно взбираясь на торчащий из земли кусочек вздёрнувшегося разбитого пола, и, под звуки дождя с улицы… Невесомо, так и не целуя полноценно, прикладывается губой к уголку рта. Мурашки по коже — как тысячи иголок в каждую пору. Накрывают, как мириады снежинок пустое поле превращают в белое полотно. Нишимура чувствует, как тонкие и холодные пальчики на его веках дрожат, а возможно, так дрожат сами ресницы хулигана, вызывая дрожь в чужой руке тоже, и он, чувствуя, как набатом стучит пульс и тарабанит, как в бубен, разбушевавшееся сердце, как приподнимаются плечи… может только вдохнуть, но не выдохнуть. Особенно когда медленно, почти незаметно в переходе, в некоторой водной плавности, Сону соскальзывает с уголков губ к самому центру, медленно позволяя собственному миру свалиться на чужой, готовый принять всё. Губы на разгорячённых он постоянного перевозбуждения по всему телу губах такие холодные, влажные, мягкие — этот контраст бьёт под дых. Ни один нормальный мужчина не хотел бы пропускать вид, который мог бы открыться перед глазами в данный момент, но Ники уважает выбор Сону и его желание целоваться с закрытыми веками, оставляя их такими даже в миг отдаления, когда можно было бы приоткрыть. Сону отстраняется с причмоком, а Рики, наощупь следуя на поводу ускользающих губ, безмолвно просит ещё. И когда его целуют ещё раз, углубляет чуть более настойчиво и насыщенно, но никуда не лезет языком, имея в виду то, что Сону не хватало нежности всю свою жизнь до встречи с ним. Он не совсем умел в том, чтобы быть настолько мягким, скорее привык к более страстному поведению, но, пусть и неуверенно, Рики старается не срываться, чтобы его не спугнуть. Налегает не сильно, не распуская рук, хотя они, крепко сжатые, подрагивают, остановленные перед желанием обхватить лицо Кима обеими ладонями и, полностью перехватив инициативу в свои руки… Ох. Они целуются по-настоящему впервые, как Рики представлял в самых своих смелых фантазиях (хотя в них он представлял вещи и похлеще; то, как Ким не спешит отстраниться, селит в нём подлую надежду на продолжение), в заброшенном детском саду. И посмотреть хочется: какими припухшими его губы становятся после долгого поцелуя, лишённого пошлости; какими оттенками заката они заливаются; как блестят его глаза. Но смотрит только Сону, а Рики не перебивает его волю. Совсем скоро Ким шепчет сквозь поцелуй, сминая губы, осознавая чужое желание: — Не открывай, — пока обнимает его шею руками и телом ощущает, как неведомая сила тянет его куда-то вниз. Так, не размыкая поцелуя и замечая руку на своей талии, Сону чувствует, как с подачи хулигана вдвоём они оказываются всё ближе к полу, пока Рики не подкладывает свою руку, царапая ту о шершавое разбитое покрытие пола, под затылок Кима, чтобы тот не ударился. Сердце охватывает огонь, потому что такая не соответствующая внешности Ники забота о ком-то вызывает в старшем прилив чего-то невероятного, оказываясь не пропущена мимо глаз. Кажется, здесь что-то случится. Или нет, не так, нужно брать выше и жёстче: кажется, что-то случится здесь. И когда через раз дышащему Рики удаётся открыть свои веки с фиолетовыми от холода венками, Ким уже успевает отвернуться, пусть лежит под младшим на полу и продолжает чувствовать, как его рука покоится на собственном затылке. Нишимура жутко краснеет, боясь показать своё истинное лицо. Но вместо тысячи слов, он предлагает: — Здесь очень холодно, а нам, скорее всего, было бы неплохо не заболеть. Общие и обязательные тренировки в корпусе на сегодня закончились, а у меня там много сменной сухой одежды. Может, пойдём туда? — Вместе? — А как же ещё? Что ж, пол здесь и правда не особо удобный. Они перейдут фактически в соседнее здание, тот самый балетный корпус. Предчувствие подсказывает Рики, что лучше бы ему было умереть сейчас. Хулиган такой дурной, когда переживает — постоянно пытается пережевать свои щёки в мясо, но при этом не подать виду, что волнуется. Кадык так и норовит проломить горло от нервов, зато как красиво гуляет по линиям. Сону замечает. Да ему и самому наскучило быть девственником, но коли уж лишаться невинности полноценно, уже морально будучи далеко не невинным, то с тем, кто позволит почувствовать себя самым красивым. И дело опять-таки не во внешности. Что ты влюблён, к сожалению, получается осознать гораздо позже, чем отступить, — только тогда, когда поздно что-либо менять или бежать прочь, сломя голову. Да и не то что бы ноги Ники согласились на такое кощунство. Они бы ни за что не увели его подальше от Сону, а заставили бы остаться до последнего, даже если им пришлось бы сломаться или прирасти к асфальту.