Сигарета Parliament

      До конца смены остается десять минут, а у Джойс уже подрагивают пальцы от желания стянуть с себя рюши и эту сладкую улыбку, которую она натягивает на лицо, когда работает.       Продержаться в этом паршивом городе остается немного — почти всю выручку с обеих своих работ она копит, а живет, по большому счету, на деньги Алана. Еще полгода в лучшем случае, год — если дела будут идти паршиво, и она свалит из этой дыры, на прощание показав матери фак. Когда она была младше, в этом плане фигурировал еще и поджог дома, но теперь она уже не ребенок и понимает, что тетя Дарлин не виновата ни в своей болезни, ни в том, что творит мама.       Громкий гудок клаксона возвещает о том, что ее ждут — Алан редко опаздывает, и Джойс это в нем обожает. Смена сегодня не сложная — по четвергам часто случается затишье, но ей все равно не терпится переступить порог дайнера, потому что от клетчатого пола и яркого света неоновых вывесок рябит в глазах.       В подсобке Джойс стягивает розовенькое в мелкую клетку платьице, лишь чуть-чуть ослабив фартук, быстро впрыгивает в поношенные бриджи, набрасывает рубашку с мужского плеча, завязывает ее слишком длинные полы, сует за ухо папиросу и выбегает обратно в зал совсем другим человеком. Больше она не зефирка с кофейником в руке, которую каждый толстобрюхий козел считает своим долгом потрепать по попе, она снова та, кем является.       Просто Джойс.       Она не из трейлерного парка, но почти — квартал между Керли и Рэндольф-лейн сложно назвать хоть сколько-нибудь престижным. А то, что дружит она всю жизнь с ребятами, а не с девочками, курит лет с тринадцати и не вписывается в представление большинства о том, как должна выглядеть приличная девушка, никак не тяготит ни ее саму, ни ее мать, поэтому Джойс давно хозяйка своей жизни.       — Эй, Мальдонадо! Ты опять пошла переодеваться слишком рано, — кричит ее начальник мистер Ральф в дверях. — Еще раз, и мне придется вычитать это из твоего жалования.       Джойс даже не успевает ответить — окно машины Алана спущено, а его крик такой громкий, что, кажется, даже стекла в двери в дайнер звенят:       — Отвали от моей малышки, жирдяй! Не пройдет и пары лет, как я выкуплю твою паршивую забегаловку, и Джойси будет здесь хозяйка, а ты отправишься драить толчок!       Джойс посылает Ральфу извиняющуюся улыбку, закусывает губу и запрыгивает в машину. Она знает, что от несдержанности Алана ее могут ждать проблемы, но не сдерживает удовольствия, которое вызывают его слова. Он всегда готов встать на ее сторону и воплощает в себе все, что она всегда хотела от мужчины. Может быть, они свалят из этой дыры вместе, поженятся, нарожают детишек и будут так же круто трахаться даже в шестьдесят.       Довольная, она сразу же лезет целоваться, млеет от скользящих движений проворного языка, которому не нужно позволения, чтобы оказаться у нее во рту. Их может увидеть каждый, кто пройдет мимо или припаркует машину у дайнера, но они не делают ничего плохого, к тому же оба — взрослые, поэтому местной полиции разрешено запихать в задницу угрозы о том, что расскажут родителям.       Хотя, и когда они еще учились в школе, это бы тоже не сработало. Весь город знает, какие детишки вырастают на юго-западе: нахальные, смелые и предоставленные сами себе с малых лет. Возможно, у старушек с Олив Бранч во время бриджа даже делают ставки, кто из всех них станет человеком, а кто сядет или сопьется.       Машина уже гонит по Сатленд-стрит в сторону тьмы — там стройка нового района, и фонари ночью чаще всего не горят. В Хоукинсе всегда темнеет как по щелчку пальцев, и Джойс бесит даже это в городе, в котором ей посчастливилось родиться.       Небрежным жестом она достает папиросу из-за уха и шарится в бардачке в поисках зиппо, которую Алан стянул у какого-то пьяного щеголя на одной из традиционных четверговых вечеринок. Сейчас они как раз едут на одну из таких.       На нее не допускаются школьники, пусть даже основная масса ребят получила дипломы лишь в прошлом году. Четверг выбран в качестве бунтарского жеста, который Джойс не понимает — большинству ребят на утро пятницы на работу с сухостью во рту, тошнотой и сдавливающей головой болью. Сама она всегда хитрит — ходит туда только когда в пятницу выходная или же работает в вечернюю смену, как в этот раз.       — Малышка, что за рубашка на тебе? — вдруг спрашивает Алан.       Что он вообще умудряется рассмотреть в темноте? Только вот у него на такие вещи настоящий нюх, и пусть Джойс знает, что это рубашка ее старого школьного приятеля, который давным-давно во Вьетнаме и не факт, что когда-нибудь вернется, она лишь пожимает плечами.       — Я думала — твоя, — она протягивает папиросу к его губам, чувствует, как дыхание опаляет пальчики, прежде чем он затянется из ее рук, кажется, успокоенный.       Она наслаждается своей жизнью в такие моменты. Нужно уметь брать все даже когда готовишься к чему-то более особенному.       Сегодня вечеринка у Элис Гилберт, той еще сучки, вертлявой и самодовольной. Она стенографистка в строительной фирме, а от того вертит задницей, как павлин, перед теми девчонками, которые работают нянями, кассирами, официантами, и Джойс мечтает разбить ей лицо, особенно когда подает ей блинчики во время ланча.       В гостиной накурено так, что от дыма ничего не видно дальше вытянутой руки, и Алан, пользуясь этой иллюзией интимности, тут же целует ее, усаживая то ли на комод, то ли на столик.       Его дыхание жаркое и еще не пахнет алкоголем, от движений языка — более медленных и чувственных, чем в машине перед дайнером — по спине бегут мурашки и Джойс обхватывает ногами бедра Алана, вжимая его в себя. Так просто забыть, что на самом деле они сейчас в комнате, полной народа, и молодежь танцует под Чабби Чекера всего в полуметре от них.       — Шлюха, — слышится прямо над ухом, но Джойс даже не открывает глаз.       — Не завидуй, Карпентер, — шипит она, когда Алан переключается на ее шею.       Для чего еще нужны вечеринки? Ткнуть какой-нибудь сучке, которая заглядывается на твоего парня, в лицо тем, что у вас все умопомрачительно хорошо. Эти девочки из домов с подстриженными лужайками и мамочками в белых перчатках так падки на парней-плохишей, и вечно мечтают их то ли спасти, то ли, наоборот, загубить.       Джойс хоть и не из трейлерного парка, она все равно из того же теста, что и Алан. Они оба знают, что надеяться можно только на себя, хотя ей все же хочется верить, что друг на друга — тоже.       Сейчас в его руках ей так хочется быть маленькой и только его, чувствовать ту силу и желание, с которыми он обычно вдавливает ее в постель, сходить с ума от запаха и хорошо знакомых движений его губ, пальцев, члена.       — Хочу тебя, Джойси — хрипит Алан ей прямо в ухо. — Может, у этой сучки Гилберт найдется пустая спальня для нас?       — Узнаешь? — она кладет ладонь на его небритую щеку, продолжая вжимать его в себя. — А я пока со всеми поздороваюсь.       — Через пятнадцать минут наверху?       Теперь Джойс может оглядеться, понять, кто в сборе на этой неделе помимо завидующей сучки из хорошей семьи. Парни и девчонки танцуют, пьют и много курят — отдыхают на всю катушку. Музыка не слишком громкая, но достаточно, чтобы ноги сами приплясывали, пока она идет в кухню в надежде выпить что-нибудь крепкого и сладкого.       В прихожей парочка целуется так же страстно, как они с Аланом всего несколько минут назад, а в кухне на первый взгляд никого нет, поэтому, когда парень, которого она сначала не замечает, вдруг окликает ее, Джойс едва не роняет бутылку портвейна, к которой собирается приложиться.       — Господи, Байерс, напугал!       — Извини, — улыбается он, кажется, лишь отчасти чувствуя вину.       Они хорошо знакомы — ферма, которая когда-то принадлежала его отцу — до того, как этот пьяница проиграл все свое имущество в карты — находится совсем близко к дому семьи Мальдонадо. Лонни старше ее всего на пару лет и даже смог поступить в колледж после школы, но платить за учебу ему было нечем, поэтому он снова здесь, в Хоукинсе, и работает сразу в трех местах: на металлургическом заводе, на ферме и на автозаправке.       — А ты чего здесь один, а не там со всеми? — спрашивает Джойс скорее из вежливости, которая от работы с людьми становится частью ее натуры.       — Да как-то, — он неопределенно пожимает плечами. — А ты с Алом тут?       — Конечно.       Лонни молча протягивает ей сигарету, в его руке чуть начатая пачка Parliament, с утопленным фильтром — такие она не то, что не курила, даже в руках не держала. Курить их — словно обманывать себя и всех кругом, но в этом есть что-то щекочущее, поэтому Джойс наклоняется и Байерс ей прикуривает.       — Где добыл? — спрашивает она, с наслаждением выдыхая дым.       — Мистер Новак случайно сел на мою пачку Lucky Strike, потому отдал мне свою. Всего пару раз такие курил.       — Мне кажется, я если и курила что-то приличное, то все ворованное, — смеется Джойс.       Она даже не успевает спросить, можно ли взять еще одну про запас — в дверном проеме появляется Алан, хватает ее за руку и дергает на себя. Ее возмущенный вскрик теряется в его почти рычании, которое Джойс не разбирает, потому что его пальцы больно вдавливаются в ее кожу, и это неожиданная боль не дает ей среагировать.       Кажется, Байерс что-то кричит им вдогонку, но крепкая рука тащит ее на второй этаж — бесцеремонно и грубо. До Джойс начинает доходить.       — Какого черта? Не хватай меня так! — ее попытка возмутиться проваливается сразу же, а хватка на предплечье становится еще крепче.       — Пока я устраиваю все так, чтобы нам вместе было хорошо, ты вертишь задницей перед Байерсом! С каких это пор ты такая шлюха?       Это слово для Джойс как красная тряпка — так мужики по городу зовут ее маму, сколько она себя помнит, и ей стоило больших трудов, чтобы каждый из этих чумазых, пузатых пустозвонов знал, что Джойс Мальдонадо отличается от своей матери. Девчонкам, вроде Карпентер она такое спускает, потому что знает, что они из зависти, но мужчины — другое дело. Даже Алан.       — Я не буду оправдываться перед тобой за каждую выкуренную с кем-то из знакомых сигаретку, Мансон! — со злости она выдергивает руку, и не рассчитав, оступается и летит вниз.       Удар ее так и не настигает, пусть мысленно Джойс готовится к боли, как только понимает, что опереться не на что ни ногой, ни рукой — ее ловят теплые руки и аккуратно заземляют.       Алан только лишь свирепеет. Таким он бывает, когда его дела идут не важно, но до сегодняшнего дня его гнев лишь пару раз бил прицельно по ней. А все этот чертов Байерс с хорошей сигаретой!       — Алан, — зовет она, но тот уже сбегает по лестнице вниз и оглушительно хлопает дверью, не забывая перед этим хорошенько задеть плечом Байерса, который все еще не убрал свои руки.       Слезы уже жгут, но Джойс не может позволить им пролиться прямо на чертовой четверговой вечеринке!       — Зачем ты влез? Кто тебя просил?       — Ты серьезно? — Байерс отшатывается от нее, как от прокаженной. — Он столкнул тебя с лестницы, дура! Да у тебя все руки уже завтра будут в синяках!       — Это не твое дело! Отвали от меня!       Ее не волнует, что придется добираться до дома на своих двоих — машины Алана уже нет, и это ожидаемо.       Ночной воздух контрастно прохладнее дневного весной, но Джойс не замечает холода, потому что занята тем, что ругает Байерса за то, что влез, себя за то, что повелась на чертову сигарету, и Алана за то, что вспылил.       Да он таких сигарет ей сколько угодно добудет, если она попросит! Нужно всего лишь не разговаривать с другими парнями, если Алану так спокойнее. Ничего сложного, ей все равно никто, кроме него не нужен.       Руку саднит, но в темноте невозможно разглядеть, есть ли на месте слишком крепкой хватки какие-то следы. Плохо, если есть — ее форма официантки с коротким рукавом-фонариком, а смена начинается завтра в четыре.       Ясно, что будет — не пройдет и получаса, как она на работе, и дверь дайнера отворится с приятным звоном дверного колокольчика, перед всем персоналом и посетителями предстанет виноватый Ал с букетом, который ему явно не по карману.       Джойс знает, потому что так случается каждый раз, когда он перегибает палку, и она всегда прощает, потому что это же они: Джойс и Алан. Всегда вдвоем против жестокого мира, с мечтой вырваться из этого захолустья, любящие друг друга с третьего курса старшей школы, первые друг у друга, родственные души.       Только в начале пятого на пороге дайнера с виноватым видом появляется не Алан, а проклятый Байерс, с которым она не хочет говорить, но мистер Ральф выразительно смотрит на нее, ведь для него она игнорирует посетителя. Приходится подойти.       Больше всего на свете Джойс хочется вылить все содержимое кофейника в ее руке ему на голову, особенно после того, каким многозначительным взглядом он осматривает ее внешний вид — под привычную форму пододета тонкая белая водолазка с длинным рукавом.       — Ты заслуживаешь большего, чем Мансон, Джойс, — говорит он так, словно имеет какое-то право рассуждать на эту тему.       — Не твое дело, — отвечает она, посылая фальшивую улыбку лишь потому, что босс за ней наблюдает. — Будешь заказывать? Если нет, то не трать мое время — я на работе.       — Ты же понимаешь, что если бы я тебя не поймал, ты бы упала? — словно не слыша ее, продолжает Байерс. — С лестницы, Джойс. Ты могла что-то сломать или удариться головой. Его это не волновало.       — Не превращай кротовую нору в гору. Если бы тебе не приспичило угостить меня сигаретой, ничего бы вообще не было!       В его взгляде что-то такое, что тут же выводит ее из себя: так смотрят все в городе на ее сумасшедшую тетку, так смотрят некоторые на ее маму тоже — со смесью жалости, неверия и брезгливости.       — Ты права, — соглашается он наконец, но Джойс не чувствует никакого триумфа от этого. — Не мое дело. Мы даже не друзья, с чего мне лезть?       Почему-то страшно задевает то, как легко он сдается, но это противоречие ей не суждено разгадать — ее окликает дама, сидящая за дальним столиком.       Конечно же, Байерс не дожидается ее возвращения, что к лучшему, потому что вечер пятницы привычно оборачивается беготней по осточертелому клетчатому полу от столика к столику. Лонни не идет у нее из головы, и Джойс совершенно некстати вспоминает, как они детьми ловили бабочек в лесу с ним и младшим Перкинсом, а миссис Байерс поила их домашним лимонадом.       Флер этих воспоминаний мешает сполна насладиться долгожданным появлением Алана. Оно проходит по привычному сценарию, который Джойс предугадывает: виноватая улыбка, цветы, явно украденные с чьей-то клумбы, заверения в вечной любви. Это все игра от и до: то, как она сообщает мистеру Ральфу, что ей нужно покурить, как у мусорных баков уверенно заявляет, что ей не нужны его цветы и извинения, что с ней нельзя так обращаться, и что еще один только проступок, и Алан больше никогда ее не увидит.       Это все театр. Драматургия. Они оба знают, что в сценарии этой ссоры прописано черным по белому — Джойс простила его еще вчера, даже до того, как за ним захлопнулась дверь в дом Гилбертов.       Может быть, в чем-то Байерс прав. Может быть, она правда заслуживает лучшего, но только ей нет дела до чьих-то слов, потому что Алан смотрит на нее сейчас так покорно и ласково.       Он закатывает рукава водолазки и целует темные на фоне кожи пятна, а в глазах его самое неподдельное раскаяние и, кажется, даже слезы.       — Моя Джойси, — скулит Алан и тянет ее на себя, аккуратно и трепетно.       Сердце сжимается от вида его слабости, потому что Джойс знает, что ей одной доступно видеть его, Алана Мансона, таким уязвимым, а оттого ей кажется, что она на вершине мира.       Смутное чувство тревоги, сигналящие о том, что она что-то упускает, легко затолкать глубоко-глубоко в миг, когда их губы снова напротив, дыхание щекочет, а сердце бьется, словно этот поцелуй их первый, а не тысячный. Это же Алан, они так близки, их жизни переплелись, судьбы слились, а это все важнее какой-то сигареты Parliament.