Жёлтый

Жёлтый. Таким цветом были Врата Балдура. Не тем жёлтым, что со временем приобретает кость и что наводит тоску, нагоняя ещё больше странного отчаяния в Ту'Нарат. Нет. Другой жёлтый. Жёлтый светлый, жёлтый цвета только начавшей колоситься пшеницы, цвета бескрайних полей, что забираются в душу и заставляют раскрыть сердце. Когда на языке катается привкус настоящей свободы, будто ты сам — вольная птица. Жёлтый тёплых камней, что укладывали город, жёлтый как солнце, но не в тёплом нектарине рассвета Латандера, нет, то, что в зените, что палит велико в синем небе выше всех. Что греет кожу и заставляет ловить каждый луч как самый драгоценный дар. И пусть этот город был не без своих грехов, а где-то в этом жёлтом звенел полуденный ужас нависающей угрозы, он… в нём дышалось свободнее, чем где-либо. Даже сейчас. И спина чувствует тёплый камень, к нему прижимаясь, пока по горлу проходит тяжёлый глоток. Натворил что-то не так? В пальцах покалывает вперемешку с неуправляемой магией страх, и что-то потустороннее так и хочет уколоть того, чей род с «той стороны» начало своё и взял. Глупо, Ксит, глупо. И спина лишь плотней к камню жмётся, отступая под напором назад, пока зрачки дрожат. Солнце греет, солнце обжигает, солнце слепит. И однажды всё станет лишь большим мемориалом. И переулок этот Врат глух и далёк от всех прочих. Место столь идеальное, чтобы «дарить просящим» свои деньги, души и горячие сердца. А возможно, и кусочек разума отщипнуть да протянуть в ладони, позволяя тому, что было, есть и будет разъедать щупальцами невыразимого ужаса слабый мозг. Здесь не нужно звенящего серебра, чтобы перерезать тонкую нить и лишить его всех чувств. Отступник и глупец, ищущий правды — а не сгоришь ли, прикоснувшись хоть к осколку знаний? Сколь много ты готов принять, преж чем взвоешь? Преж чем распадётся несчастный договор вновь и на глаза упадут тёплые ладони, вновь скрывая слепящий свет? Тело его рвали и метали. Жгли его и покрывали коркой тонкого льда. Резали на части и вновь будто собирали словами святыми с сияющего полотна, лишь чтобы горло обожгло и с пальцев сорвалась молния очередная. Плохая закалка, милый густиль. Тело его пережило так много, а разум раскалывали и собирали вновь и вновь, ведь для божеств каждый смертный — лишь разменная пешка на доске, лишь жетон — мена простая для развлечений. Но сейчас тонкий зрачок ещё тоньше, и по спине липко ползёт молох страха, и никогда, казалось, так ещё не трепетал, как сейчас. Столь просто и по-мирски; это был бы самый глупый финал его долгой истории. И взор будто бы жадно впивается в развёрстую перед ним пасть, словно каждый острый клык пересчитывает и пытается потеряться во тьме глотки; щупальца вьются, раскрывая всё шире и шире плотоядный зев. И тонкие пальцы обвиваются вокруг его запястий, и хватка у «старика» покрепче будет, чем у самого в мире неудачливого гитского колдуна. А в глазах разных совершенно одинаковая дрожь — тихая мольба и тот инстинктивный ужас, что выгнать из естества, пожалуй, не будет дано никогда. Что в святости толк, если на деле ты пустослов? И в малых очах розовый блеск не читается никак; до сих пор не поймёт этой инопланетной мимики, не научится читать, не научится понимать. И тело дёргается вне своей реальной воли, когда обрушивается девятый вал — однако ж спина всё так же трётся о простой тёплый камень, а перед лицом всё так же раскрывается будто бы ещё шире жадная иллитидья пасть. Разом позабылся и язык, и крик, всё застывает в горле и где-то игра на доверие достигает своего пика да баланс на тонком остриё пошатывается, едва не скидывая в бездну чёртовых сомнений. Жёлтый будто одним ударом меча взор рассёк да так и оставил. Уши длинные у Ксита так забавно вздрагивают, это всё того явно стоит; и пасть эта так аккуратно прижимается к носу и губам, обдавая мокрым теплом, и какое-то простое осознание вздрагивает в голове и заставляет в этой хватке сильной обмякнуть, уступая разума пожирателю с такой лёгкой и наивной даже простотой. Сердце бьётся ещё быстрей, будто бы огромная адамантитовая кузня в разгар работы своей. Обливает лавой и всё внутри обжигает, лопнув огромным пузырём и взбудоражив. Для себя холодная рациональность где-то небольшим почерком вносит — что у старика, оказывается, очень крепкая хватка и очень зубастая пасть, пока то самое пылкое сердце пытается выпрыгнуть из груди, а разум теперь ухватить каждую секунду происходящего. И все имена сотрутся из истории, и вся вражда станет лишь гласом далёким давно прошедшей забытой войны. Может быть, твой череп тоже хорошо смотрелся бы в Её троне, а? Щупальца четыре расползаются, обдают ощущением прохлады на зелёной сухой коже, скользят и сворачиваются как хотят, сплетаются где-то на его затылке, голову ненавязчиво вроде бы, но в позиции такой закрепляя. Острые зубы царапают его нос и губы, но, чёрт возьми, этот коктейль из всех чувств разом того стоит; Ксит сам тянется вперёд, пытается ещё сильнее втиснуться в иллитида лицом, беспомощно шевелит пальцами и напрягается вновь, но уж совсем по иной причине. Стоит ли удивляться, что Император её понимает, наваливаясь всем своим весом на гита?.. И в него очень бесцеремонно вжимаются, пришпиливая его ещё ближе к пыльной стене. Беспорядочное движение щупалец заставляет разум биться в агонии из счастья и страха. Гитская подготовка что-то там бубнит, что это плохая позиция для пожирания мозга. Обычно вгрызаются в затылок. И когтистые пальцы освобождают запястья, позволяя Кситу алчно вцепиться с объятиями, царапая тонкими коготками ткань и ответить на всё это громким безмолвным согласием. Лапа как-то ловко забирается под доспех, прижимаясь ближе к ткани, к голой коже. Влюблённые — это мило, не так ли? Кто-то плюётся на парочки фразой, что они пытаются друг друга сожрать, но, что ж, кажется, поцелуи иллитида — то действительно больше с виду попытка закусить ближним своим. Так ещё и весьма странным способом. Когда Император его отпустит, он будет тяжело дышать, раздувая широко грудь. Что ж, милый лягушоночек, ты забыл, как дышать? Вся эта картина — сплошное увеселение, и добить его можно тяжёлым, как набат, голосом, что врывается меж множества мыслей и распугивает их, как ворон разгоняет прочь на городской площади мелких воробьев. — Очень плохо для гита. Если бы у меня были серьёзные намерения, то ты бы уже был бы мой сытный обед. И Ксит вдыхает тяжело, и сложно разобрать, мокро его лицо от слизи, слюны иль просто пота, потому что стало ему буквально почему-то горячо. Разозлиться бы, оскалить острые зубёнки (что они тому, у кого рот полон зубов?), но не выходит, не получается на него злиться. Слишком мило смеётся. Слишком ясно, что то не со зла, а эта любовь его пугать до мурашек — забава, что никогда не уйдёт куда-то дальше. Ксит верит. …Ксит очень хочет и очень старается верить. И тяжёлый вздох исходит из-за губ, и грудь наконец оседает, пока в глазах что-то всё так же беспокойно дрожит. — Я… я знаю, — и взгляд в сторону отводит, уходит от очередного изучения каждой черты, что уже давно высеклась в несчастном мозгу. Пока не почувствует эту пару щупалец на своей шее, что приятно скользят по ней, столь фамильярно забираясь под ткань и тут же отступая назад. — Но, возможно, будь я лучше, то у нас ничего бы и не вышло. Гит — убей гхайка. Всё просто. Возможно, выйди Ксит хоть немножечко лучше, то у него не было бы столь много проблем. Простой воин, простые доспехи, простая магия и такая же простая смерть. И никаких глупых моральных дилемм. Ничего. И никакого самого странного в гитской истории романа. Он видит в глазах иллитида теперь столь легко читаемое беспокойство, а ведь всего секунду не мог понять, была ли там угроза иль лишь заигрывание в столь странной, свойственной лишь Императору лишь с ним манере. И до сих пор не очень охотно укладывает в свою голову мысль, что он не просто лишь средство. И когти — удивительно тёплые, — запускают в волосы, перебирая их с нежностью, которой никогда гитьянки не знавали. И он невольно тянется к руке этой, как уличный побитый кот к руке той старушки, что его кормит. С котом для Императора на деле и был сравним, да не знает о таком простом, человечьем сравнении. — Ты так вырос. Я горжусь тобой. Что было в начале пути и что пришло к его концу? Ксит никогда не увидит своего роста, покуда не ткнут его маленький нос в него прямиком, но слова эти обливают всю душу. Тепло. Будоражит даже больше, чем жаднейший в его жизни поцелуй. И голос тихий, будто не хочет быть услышан, хотя уж давно всё пронеслось в мыслях и было выдано большим полотном. — Не говорите так боле… — и руку сам убирает, нежно и аккуратно, но не позволяя себе больше ласки. Глупец — он будет сам себя обижать, покуда сам в себя наконец не кинет камень, закричав. И в одном взгляде этих сияющих глаз научился что-то всё же да читать. — Это приятно. Но моему возрасту не положены уже такого рода… — языком растерянно цокает, — …комплименты. И в ответ Император качает тяжёлой головой, к себе ладонь прижимая. Столь много доверяться — они оба то сходятся, то отбегают назад, так боясь в этот раз не просто обжечься, а сгореть. Отвержение здесь — самая малая цена горечи и плача. — Расти можно духовно. Расти можно морально. Взгляд становится серьёзным, впивается крепко в гитское лицо, и будто сильнее эта мысль всверливается в мозг, чтоб уж точно дошла, была понята и отложилась где-нибудь в этих бесконечных чертогах на местной книжной полочке. — Никогда не поздно расти. И кажется он таким грозным сейчас, полностью имя своё оправдает, и где-то в душе Ксит будто бы окунается в самые древние из времён, но здесь не бьют хлыстом и не душат одним движением тонких пальцев, однако вбивают в голову мудрость, которую он сам никак не хочет подобрать. И то всего пара секунд, но Ксит запомнит, всенепременно отложит на полочку, как прошено, внимая вновь взгляду мягкому. Кто бы знал, что пожиратель разума может быть неуверенным хотя бы просто на вид. — Прошу… прошу простить меня. — И он в старой привычке подносит к лицу кулак, сдержанно кашляя, пусть на деле в горле его не формировалось до того ни единого звука. — Я так давно не испытывал тактильных ощущений. Перестарался. Полагаю, такой напор был… излишне пугающим. Это не ложь, очередная полуправда, коими говорит Император всегда; но Ксит знает, что на деле Император до сих пор катает на самых кончиках своих щупалец его страх, распробывает его и смакует. Был бы язык, облизнулся, но у иллитидов нет языка. Это, кстати, Ксит выяснил на практике прямо сейчас. И растерян гитьянки колдун абсолютно, и рукой трёт лицо, смахивая наконец всю эту влагу, начавшую уже присыхать. Просто рефлекторно как-то, не испытывая ни капли отвращения к тому, что произошло. Должен бы; но, что поделать, кажется, он очень сильно сломанный гитьянки. Неправильный вышел, как же так. И он будет много задаваться вопросом, почему об искренней любви и романтике, пусть и на свой уже лад, гхайк знает больше, чем он сам. И то встречает тёплая усмешка, за которой вновь приходит тяжёлый уставший мрак. Они оба-то устали. Потому и ищут хотя бы пару минут спокойствия в таких дуростях, как любовь. — Идём, гит. Нам ещё нужно много сделать. — Тон строгий проявится, как спина реликтовых древних вынурнув кажется на слоях своего тонкого плана, и исчезнет обратно, утопая в какой-то странной смеси надежды и горечи. — Но, может быть, в будущем у нас будет больше времени на такие поцелуи. «Если поцелуи будут такие, я очень быстро помру», — какой смысл что-то не озвучивать тому, кто давным-давно обжился уже в твоём разуме и изучил неназойливо каждый уголок? Они даже усмехаются оба. — Может быть. И точно так же вновь тугая верёвка обвивает сердце, чтобы камень, к ней привязанный, то потянул вниз, всю душу разом в омут окуная. Надежда и горечь. Описание столь же точное, как выстрел стрелы точно в яблочко, разрубающий увязшую в мишени стрелу предыдущую. Город сей полон извивающихся в слизкой реальности тайн, но в нём дышалось свободнее, чем где-либо. Даже сейчас.