“Человек, которым вам суждено стать – это только тот человек, которым вы сами решите стать.”
– Ральф Уолдо Эмерсон.
Запах сырости витал в воздухе, отчего дышать становилось трудно, как и от сильного зловония от плесени и металла, который отражался даже на языке. Запах этого проржавевшего металла, через отверстия в котором просачивается дождь, стуча по образовавшимся лужам, отражая беспорядочный звук от этих же стен и крыши, ощущался особенно ярко. Громкий скрип разносится по всему помещению; думается, будто даже дождь начинает сдерживать свой пыл, чтобы не казаться громким, лишь бы не мешать вошедшему. Тяжёлые шаги, хлюпанье промокших ботинок по грязи внутри. Запах плесени будто бы усиливается; кажется, одежда этого человека уже пропиталась этой вонью и больше никогда не вымоется, и единственное, что может спасти её – просто сожжение, чтобы избавить от мучений тяжести отвратительного аромата. Однако, похоже, это не то, что волнует человека, который держит правую руку за локоть, чтобы унять в ней дрожь. Он останавливается на мгновение и прислушивается, улавливая от себя только тяжёлое дыхание и бешеный стук сердца, который, казалось, слышал весь мир. Выстрел. Тело, пропахшее плесенью, падает в липкую и неприятную слякоть. Он кривится и что-то громко хрипит, пытаясь кричать от боли, смотря в сторону, откуда прилетела пуля, однако слёзы застилали глаза и силуэт было не разглядеть. С беспорядочным дыханием и нечистого тона звуком он тянется к ноге силуэта в бессмысленной попытке схватить его за ногу. Однако получает очередную порцию боли, когда в его руку вдавливается мужской каблук классической обуви, и ещё больше, когда приходится ещё два выстрела в уже обессиленное тело, которое разрывает от мучений. Хрипы превращаются в жалкие булькающие звуки из-за количества крови в горле. Он пытается кричать, но всё ещё получается не более, чем почти звериные хрипы и рычания на уровне инстинктов и рефлексов. Тело беспорядочно дрожит, и было уже ничего не разглядеть из-за застывших слёз в глазах. Ничего не почувствовать, кроме боли, и запаха, и вкуса кровищи на языке, крайне неприятного, липкого и металлического. Беспорядочные и громкие стоны медленно заменяются омерзительным хлюпаньем из горла от количества вязкой жидкости во рту. Выстрел. Новая пуля вошла уже в череп, и всякие звуки почти сразу прекращаются; лишь слегка, вокруг давящего запаха плесени и сырости теперь отдавало лёгкими нотками ванили. Слишком сладко и неподходяще. Фигура мягкими шагами движется, сначала шаг назад, разворачивается вокруг своей оси и делает ещё несколько шагов. Хлюпанье грязи отражается от металлических стен по всему старому зданию, дождь за стенами опять громко бьёт. И среди всего этого шума слышен несколько даже обезумевший смешок. Свет луны, вместе с каплями дождя, просачивается сквозь дыры в потолке, и становится виднее, что это за фигура, когда тучи закрывают небо всё менее плотно. Он походит на безумца, слишком широко улыбаясь и опять несколько противно хихикая. – Такие герои всегда бесят, правда?.. – на выдохе говорит Сюдзи. Но никто не отвечает. Больше никого нет. Всё настолько утихло, что Суцима слышит своё сердцебиение. Оно учащённое, но не из-за страха от того, что только что убил человека. Он делал это часто, но сегодня это особенный случай. Он убил не из-за работы, не из собственного желания, а ради кого-то. Однако люди забудут, что были у него за цели, насколько «божескими» их можно было бы назвать. Его лицо краснеет, и он падает на колени в грязь, поднимая голову вверх, смотря на частые дыры в ржавой крыше, чувствуя, как на него редкими каплями попадает дождь. – Я знаю… Знаю, что он сделал… Он убил твоего любимчика… Самого милого и заботливого… Он защищал их, но в итоге умерли они оба на его глазах… Из-за него… Он был в таком отчаянии… – он испускает истерический смешок. – А потом… Теперь… Сейчас… Я его убил… Наверное, хорошо, что я не оставил жить с таким грузом, правда ведь?.. Ответа всё так же нет, лишь дождь всё ещё выстукивает что-то в ответ. Однако Суцима будто ждёт ответ, смотря на луну. По его коже бегут мурашки, и он крепче сжимает пистолет в руке. Его глаза почти отчаянно бегают по потолку, пока он ожидает ответа, однако его не следует. Возможно, и никогда в жизни не последует. Он опять широко и нервно улыбается, чувствуя дрожь в своих руках. – У меня только одна просьба… Маленькая… Ты выполнишь её, правда?.. Я очень хочу… – его улыбка дёргается, и он всхлипывает, заставляя себя широко улыбаться. – Когда всё закончится… Когда ты… Дочитаешь последние строки и… И закроешь книгу, возможно навсегда… Поставь её на самое видное место… Я хочу… Хочу видеть, как живёт мой самый любимый человек!.. Я готов стоять на коленях столько, сколько эта книга будет жить. Только ради тебя, моя душа… Нет, ты не только моя душа… Ты моя жизнь, моя любовь, моё сердце… Без тебя я был бы ничем… Ты – моё всё… Голос Сюдзи явно дрожал, однако проносился словно мёд, тягуче и сладко, становясь всё более отчаянным, но в то же время громким. Его тянуло болью во все стороны, и он поджимал губы, словно ожидая, что с ним заговорят. Однако он уже ничего и никогда не дождётся, так и оставшись на коленях, считая свою любовь и её проявление божественной. Чашка уже остывшего и почти законченного чая мягко ставится на стол с лёгким стуком, всё так же разнося еле-различимый, но очень сладкий, апельсиновый запах. Слышен шелест страниц и непринуждённый, умеренный выдох. Нежный хлопок – книга несколько резко закрывается, а после такой же лёгкий стук о стол, и книга уже очень удобно располагается на столике рядом с небольшой чашкой. Накахара смотрит перед собой, думает долго и молча, умеренно дыша и ставя локоть на подлокотник тёмно-зелёного и даже элегантного цвета кресла, оперев голову на кулак и медленно закрыв глаза. Он в голове воображает последнюю сцену из книги куда усерднее, чем когда читал эту сцену. Он спокойно анализирует, вдаваясь в каждое слово, которое он запомнил; «Однако люди забудут, что…» . Звонок. Это слишком неуместно, это беспокоит и даже несколько раздражает. Тяжелый вздох, и Накахара встаёт, направившись к тумбе, где лежал и заряжался телефон. Звонил его начальник. Это было очевидно, что он не пожелает просто спокойной ночи, очевидно, что он не будет ничем интересоваться, кроме одного вопроса: – Добрый вечер, Чуя. Ты свободен завтра? – говорит ровный голос, немного властный, но тем не менее нейтральный. – Ты мне завтра нужен. И вроде бы можно сказать, что завтра Чуя занят, что он завтра не может. И мысли прыгают вскачь от «Нет, у тебя завтра нет планов… Но в этом и смысл выходных: отдохнуть от них» до «Не хочу слушать часовую лекцию о том, как важна моя собственная работа». Он знает, что его ждёт, если он откажет. Уже проходили… Выговоры даже за самую малейшую ошибку в работе, опечатку в документах. Даже вздохнуть не так нельзя, даже перерыв на перекур он не получит. – Во сколько? – Чуя говорит это со вздохом, прикрыв глаза рукой в некоторой резко накатившейся усталости. Это очень сильно удовлетворяет начальника, и следует короткий разговор, пока Чуя изредка отвлекается от слов того с целью посмотреть в окно, где солнце уже почти село, освещая горизонт ярким контрастом с тёмно-синим небом и начинающимися проявляться звёздами. Накахара открывает окно, ощущая запах почти начавшегося дождя и прохлады вечера. Он опирается рукой о подоконник, выпуская горячий пар изо рта, когда оказывается высунутым наружу, чтобы подышать. – Понятно… – отвечает он в конце диалога и сбрасывает. Прикрыв глаза, Чуя трёт их и закидывает телефон на кровать за спиной, чуть обернувшись. Завтра новый, тяжёлый день, поэтому следует хорошенько отдохнуть и поспать, чтобы не прийти завтра утром уставшим и впоследствии не свалиться в кровать в уличной одежде.