Знак отличия

      Марго убежала со своим неожиданно любимым муженьком так быстро, словно за нею попятам несётся стая волков или же сама смерть. Ирония, фигурально выражаясь католиков сегодня можно назвать и так, и так. Карл обязательно употребил бы эти метафоры в стихах об этой бойне, если бы когда-нибудь сложил бы их. Но вот только он поклялся никогда больше не писать стихов ни о ком другом, кроме нее. Выбрав сторону нужно ее держаться до конца. Генрих Наваррский беспрекословно последовал за супругой. Матушка же напротив осталась, непоколебимо заслоняя ему путь из оружейной. Шарль демонстративно отвернулся к окну, делая вид, словно разглядывает там что-то, но в действительности даже если бы перед самым его носом помахали ладонью, он бы не заметил.       Сколько раз вспоминал он о царе Эдипе полюбившем собственную мать, сколько раз корил себя за то, что спокойно взглянуть на матушку было выше его сил. Он вспоминал, что в наказание Апполон наслал на Фивы мор, а сам конец влюбленных был ужасен — Иокаста повесилась на своем же тонком, но прочном поясе, а преступник-царь лишился зрения. И все же Карл не мог забыть запаха ее духов, окутывающего ноздри пряным ароматом полыни. Иногда сидит он в кресле и смотрит еле дыша, как пройдет она, как прошуршит ее бархатная юбка. Как выбьется из строгого пучка сзади прядь, как сожмет она черный платочек в изящных руках. Грудь вздымалась тяжело, на лбу выступил пот. Шарль помотал головой. Нельзя-нельзя-нельзя! Есть ли связь преступнее? О! Лучше если бы молва была права, лучше если бы Марго была бы любовницей и его, и остальных его двух братьев! Даже эти чувства не столь омерзительны и Богу, и людям, чем те, что испытывает он к матушке. Он ударяет кулаком по подоконнику, сдавленно горько смеётся, опуская голову на грудь, откидывает с лица длинные черные пряди.       - Сын мой…       Шорох бархата, этого проклятого черного бархата, об пол не оставляет сомнения, она приближается к нему. Хоть ее крошечные ножки и обуты в туфельки на каблуках, мягкий ковёр скрадывал шаги королевы-матери. Когда ее рука в длинной черной перчатке из кожи, до невозможности чем-то надушенная, легонько прикасается к его плечу он вздрагивает, но не оборачивается. Словно со стороны он слышит слова, сказанные чужим холодным голосом, и если бы его губы в этот миг не шевелились, он подумал бы, что говорит это кто-то другой:       - Оставьте меня, мадам.       Но черную королеву так легко не испугаешь, она сама целая глыба льда. К несчастью. Его несчастью.       - Что если бы король Наваррский не был бы вам зятем? – спрашивает Флорентийка совершенно ровным голосом. Лишь глаза ее метают молнии.       - Я сказал оставьте меня! – странно-визгливо, даже для себя странно, вскрикивает он, поворачивается к ней лицом. – Вы дьяволица, матушка… Как может женщина совершать подобное тому, что делаете вы?       Говорить он может что угодно, а полюбил он ее именно такой — гордой, беспринципной и прекрасной. В детстве, только лишь он стал королем, она от него отдалилась, скоро мать ему заменила кормилица, а Екатерину Медичи молодой король стал воспринимать совершенно иначе, не так, как полагается примерному сыну.       - Начатое следует довести до конца, – тихо проговорила она, шагнув к нему ещё ближе. – Прошу, сын мой, ради меня, матери вашей, ради Франции, вашего королевства…       - Уйдите.       Карл отворачивается от нее, но её руки остаются всё так же лежать на его плечах. Ее жесты лишены нежности, вообще лишены всяких эмоций. И все же… Не должен он глядеть на неё, когда она почти его обнимает. Он был на голову выше низенькой итальянки и сейчас видел её макушку прикрытую черной вдовей вуалью.       - "Всех" означает всех, — она говорит вкрадчиво и тихо.       Ее духи опьяняют его лучше всякого вина, окутывают его плотным облаком. Ему душно, слишком жарко, он задыхается.       - Хорошо… - еле ворочая языком выдавливает Шарль из себя.       И старается оттолкнуть её и, чёрт побери, как он хорошо знает, что не простит себе этого потом, что будет до крови кусать губы темными ночами, кричать в подушку в бессильной злобе на малодушного себя и на мир, и самого Бога, который сделал единственную женщину, которая ему нужна, которую он любит до того, что согласен творить любое беззаконие ради нее, его матерью. Прекрасная и недостижимая… Воплощение мрака и тьмы, почти сам Сатана, но от того не менее желанная. Его берет дрожь всякий раз, когда он находится рядом с ней, но страсти в душе не утихают. Она может добиться от него всего, она выше короля, потому что имеет власть над королем. Такую власть, которой не обладала ни одна мать ни над пусть даже самым послушным сыном.       - Уйдите, прошу… - он шепчет прерывисто, стараясь отойти насколько возможно дальше, но там, за его спиной уже окно. - Мне дурно, матушка, мама…       Перед глазами уже все плыло, он скорее почувствовал, чем увидел, как руки Екатерины переместились ему на локоть, и как мягко, но уверенно она потянула его к ближайшему креслу. Шарль почти упал в него, колени подогнулись, а ноги стали, словно ватными.       - Так если бы король Наваррский не был вашим зятем, что бы с ним стало?       Из плотного тумана выплыло лицо матери, на котором любил он каждую морщинку, каждую старческую складку. Только б не мазалась всем, что несёт этот ее пособник-земляк, Шарль полагал, что это её куда больше портило, чем красило.       - Он бы погиб… Погиб… Матушка… - голос Карла был слаб, но Флорентийке и этого было достаточно.       Екатерина поднялась с колен и собиралась уйти, опасаясь, что сын заберёт своё согласие, данное практически в бреду, назад. Но он с силой, которую в себе он, хотя бы сейчас, когда и просто пошевелиться представлялось трудновыполнимым, не подозревал, ухватился за край ее платья. С пугающей ясностью — будь проклята эта пелена перед глазами, возникающая всегда в самый не подходящий момент! — увидел, как мать, пытается отцепить его пальцы от своей юбки. Он поднял на нее глаза, сжав черную ткань ещё сильнее, но она отвернулась и снова попыталась вырваться. Треск рвущегося бархата, в его руках остался небольшой лоскут ещё пахнущий терпкими и немного сладкими духами королевы-матери, а сама Екатерина скрылась за дверью. Шарль не пошел за ней. Остался тяжело дыша разглядывать обрывок ее платья. А потом кинулся в опочивальню, игнорируя ласковые расспросы кормилицы о том, что случилось, отталкивая от себя ее мягкие руки. Он поступает грубо, Карл это понимал, так же как и то, что позже, утром, попросит прощения, а она примет его извинения. Но это ему было сейчас неважно. Зарываясь лицом в мягкое покрывало французский король старался унять злые слезы, все текущие и текущие из глаз. Ему было больно. Слишком больно. Шарль старался себя успокоить тем, что испытывай он к ней исключительно сыновьи чувства, ему было бы так же плохо.       А лоскут он хотел было сжечь. Подошёл к камину посмотрел в огонь… И не смог уничтожить, все ещё источающую лёгкий аромат полыни, ткань. Если бы он устраивал турниры, как отец, то взял бы этот обрывок её платья, этот подарок самой судьбы, как знак отличия. Он совершил бы множество подвигов ради матушки, но никто бы не узнал о том, что любит он ее порочной страстью. Но ничего этого не было, рыцарский век уже прошел, королям остается лишь заниматься грязными политическими игрищами, которые были так противны Шарлю по самой своей сути.       Зато во всех этих интригах матушка чувствовала себя, как рыба в воде. Она стояла перед ним, коварная и такая прекрасная, что сердце защемило, но говорила она опять лишь в защиту этого Анжу и лишь против несчастного Анрио. Карл не знал точно спит ли его младший брат с матерью или нет, но ясно ему было одно, что Анри Екатерина любит, а его, достойного ее любви, всякой, и материнской, и плотской — нет! И бешенство снова подняло свою змееподобную голову, а он сам опять был не сдержан. Перед глазами встало белое, как мел матушкино лицо в ту ночь, слегка искаженное гримасой стараний вырваться уйтиот него, оставить его одного у края бездны. Когда Шарль начинал говорить правду и скидывал все свои маски, слова лились рекой, никакие доводы рассудка не могли его уже остановить. Вот и сейчас он сорвался на неё, закричал, а потом ещё и побежал закалывать ее любимого. Слава Господу, что силы ему отказали, никогда бы он не выдержал ненависти в глазах матери. Потом лёжа в постели после очередного из серии припадков и борясь с дурнотой, Карл проклинал тот час, когда безумие — о, отец, зачем он дал Шарлю именно это имя, неужто он желал, чтобы его жесына настигло то сумасшествие, которое несколько веков назад не давало спокойно жить ещё одному его предку? — или же дьявол дёрнули его разоткровенничаться с нею, с Екатериной Медичи! Но не договорить самого главного. Он сплоховал и когда побежал убивать Анжу, упал наземь ещё даже не ступив за порог апартаментов. Если матушка теперь его не ненавидит, то презирает уж точно. И самое ужасное, что только этого призрения он и достоин. Шарль потянулся за тем самым черным лоскутом, по ночам всегда лежащим под подушкой. Только глядя на этот кусок ткани он успокаивался. Мечась в лихорадочном бреду Шарль сжимал бархатный обрывок изо всех сил. Будто это последняя ниточка удерживающая его на этом свете.

***

      Анри спал положив голову ей на колени. Всматриваясь в его расслабленные черты лица, в черты лица ее прекрасного мальчика, Екатерина всегда испытывала прилив гордости, и хлынувшую через край волну счастья от того, что он лишь ее. Ни он, ни она не испытывали никаких страданий по поводу своих противоестественных чувств. Хотя что это за слово "противоестественные"? Для Екатерины Медичи законов нет. Господь порицает подобные связи? Ну, что же, а она именно эту связь поощряет. Если уж гореть в Геене, то следует хотя бы узнать что такое удовольствие и что такое любовь. А гореть в Аду она, конечно же, будет. Она не раскаивается ни в чём что сотворила, ее жизнь омрачает лишь то, что Генрих Наваррский жив и здравствует, но и эту проблему она устранит. Екатерина должна была узнать любовь, так решила даже не она. Это воля Неба, королева уверена. Иначе зачем же на ее пути встретился ее муж, король Генрих II, столько лет мучавший ее? Так захотело Провидение, чтобы у никчемного отца родился такой сын, лучший молодой человек, мужчина из всех.       Но сейчас глядя на его спокойное чело — да простит Анри ей — думала Екатерина не о нем, ее любимом сыне, а о старшем. Карле. Какие же демоны его мучают? Она действительно испугалась его тогда, в ночь праздника святого Варфоломея, быть может Флорентийка и осталась бы с ним, если бы Шарль попросил. Но от взгляда его и хватки, с которой он держал ее подол становилось жутко. То платье она придя к себе в покои разорвала, а обрывки сожгла, так что остался от наряда лишь пепел. И несмотря на то, что сын так её испугал, потом уже сама Екатерина не могла выдержать этого взгляда побитой собаки и уже теперь ее сердце обливалось кровью. В Карле присутствовали одновременно какое-то совершенно безумное буйство, а после несомненно искренние мольбы о прощении. Ее пугало такое сочетание, ей был гораздо больше по душе фанатик-Гиз, он хотя бы был предсказуем. Но Анри превосходит всех мужчин и по красоте, и по уму. Он мог быть и сдержан, и холоден, а душу открывал лишь ей. Шарля же Картин откровенно не понимала и именно это настораживало. Неизвестность пугала её всегда.       А ещё, когда она набирала немного крови старшего сына, нужную Рене для предсказания, проходя мимо Шарля она увидела, что сжимает в пальцах он тот самый лоскут, оставшийся от того ее платья, которое королева позже уничтожила. Но страха не было, одна лишь жалость. И первым ее побуждением было подойти к нему обнять и погладить по голове. Слава Богу, она подавила этот слишком импульсивный и слишком глупый порыв. Это недостойно Екатерины Медичи. К тому же это было бы предательством Анри. И сейчас она его предаёт, думая о другом сыне, а не о нем.       После этого дня, когда ее любимый сын и любовник спал, положив голову ей на колени, прошли месяцы. За это время многое изменилось Анри уехал в Польшу, а она стала детоубийцей, не подумав, что Шарля и правда погубит его дружба с Генрихом Наваррским. Как и её навязчивая идея убить сына Жанны д'Альбре. И сейчас покрывая поцелуями и заливая горькими слезами руку Шарля она шепчет слова покаяния, говорит, что книга предназначалась не ему. И Екатерина понимает, что он это знает. И что Карл ее простил. Он легонько пожимает ей руку, а потом из последних сил поднимается на локтях и целует ее. Со всей болью, которую он испытывает и со всей любовью. Не страстно. Прощально. И по щеке королевы-матери катится одинокая слеза. Она его не любит и, верно, никогда не сможет, но видит Бог, только что она его поняла и пожалела. А Шарль все ещё сжимал в руке тот самый лоскут ткани, уходя с ним на последний бой в его жизни.