***
— Эй! Эй, сынок! Просыпаться не хотелось: веки были словно налиты свинцом, во рту пересохло, а голову будто зажали в тисках. К тому же едва отхлынула дремота, как придавило бетонной плитой осознания: он жив-здоров, а Роланд ранен, при смерти, непонятно, очнётся ли… Он открыл глаза и увидел над собой озабоченное лицо, обрамлённое монашеским чепцом. Тонкие губы и густые седые брови придавали монахине суровое выражение, но когда она заговорила, голос её был мягким: — Приехали родители твоего друга. Они говорят, что знают тебя и хотели бы с тобой повидаться. Родители Роланда. Он сел, не удержавшись от болезненного стона — в голове как будто тяжёлый шар перекатился — и потёр лицо руками. Лучше не стало. — Там уборная, — деликатно сказала сестра, указывая на маленькую дверку. — Я положила тебе зубную щётку. Приведёшь себя в порядок — и выходи, я провожу тебя к ним. — Спасибо, — хрипло прошептал он, вставая с кушетки. В зеленоватом свете уборной выглядел он — хуже некуда: с кругами под глазами, бледный, опухший, со спутанными волосами. Зачем вообще он напился?! Ах да, ему хотелось, чтобы не было так паршиво! Что ж, цели он достиг: ему стало куда паршивее. Особенно сейчас, когда нужно было выйти к родителям Роланда и сказать им, что их сын получил пять пуль, прикрывая собой его, Оливье. Он вспомнил, как они познакомились. Не так много времени прошло, если так подумать: они встретились в академии, и он чуть не врезал Роланду, потому что тот начал знакомство с жизнерадостного восклицания: «Какие у тебя красивые волосы! Никогда таких не видел! А можно потрогать?!». Оливье был готов к насмешкам по поводу своих длинных волос, как был готов отвечать на каждую шутку ударом — надо поставить себя и заслужить репутацию. Но к Роланду оказался не готов. Роланд не шутил — он восхищался вполне искренне. Оливье не сразу в это поверил, и первое время недоверчиво вглядывался в сияющее лицо, вечно освещённое широкой улыбкой, надеясь уловить намёк на то, что всё это напускное. Но широко распахнутые зелёные глаза неизменно лучились добродушием без всяких признаков насмешки, с наибольшей готовностью Роланд шутил над самим собой, а ко всем остальным относился с искренним интересом и восторгом. Оливье, который сходился с людьми долго и трудно, не мог понять, восхищает его Роланд или всё же бесит. Шумный, порой бесцеремонный, вечно рассуждающий о боге, способный на полном серьёзе, с вдохновенным лицом выдавать благоглупости про божественную любовь… Неорганизованный, взбалмошный. Склонный полагаться на «божественные озарения», о которых Оливье говорил не иначе как закатывая глаза — и которые, однако, оказывались правдой в большинстве случаев. — Как Роланд Фортис стреляет? — шутили в академии. — Закрывает глаза, говорит «Господи, помоги», палит в разные стороны — и все его пули попадают в цель. В то же время — чуткий, внимательный к людям, надёжный. Он обладал поразительным умением ладить практически со всеми. Там, где сам Оливье видел в товарищах «лопоухого зануду» или «краснорожего недоумка», Роланд говорил: — Это Жюль, у него больная сестра, она не ходит и каждый вечер ждёт его у окна в своём кресле. Он приходит и вывозит её погулять, и это лучший час её дня. А это Люка, у него уже двое детей, по ночам он ходит в порт и помогает разгружать баржи… Оливье понимал, что с ним самим работает то же самое: там, где товарищи видят «патлатого сноба, который не понимает шуток и сразу лезет в драку», Роланд явно видел что-то ещё — что-то большее. С его семьёй Оливье познакомился, когда они прошли стажировку и стали настоящими полицейскими. В тот день они всем курсом пошли по кабакам и кутили всю ночь — было что праздновать; война закончилась, а у них новая жизнь и новая работа… Над ночным Парижем плыли звуки джаза, город светился огнями, девушки сверкали глазами и кокетничали с молодыми полицейскими — жизнь! На рассвете они впятером брели по набережной, потому что кому-то — возможно, Роланду — пришла в голову идея встретить рассвет. Жюль вскочил на парапет и, раскинув руки, невнятно кричал, что хочет обнять этот город, который они будут защищать. Товарищи с хохотом стащили его, чтобы не упал. Оливье, чуть поотстав от них, шёл сзади, курил и улыбался, чувствуя, как шумит в голове от выпитого и бессонной ночи. В ушах всё ещё звучал джаз, руки чувствовали гибкую женскую талию, перед глазами стояло нежное лицо с лукавой улыбкой… Надо было попросить проводить её домой, да! Или нет? Пусть останется в памяти изящной мимолётной картинкой — просто красивая девушка, с которой он танцевал… — Эй, — Роланд пихнул его плечом, и Оливье расслабленно пихнул его в ответ. — Я завтра к своим поеду, вот они рады будут... А ты? — К своим кому? — рассеянно переспросил Оливье, глубоко затягиваясь и выпуская дым в предутренний воздух. — Ну, к своей семье. Ты тоже, наверное, захочешь новость им сообщить? Оливье вздохнул, глядя на радостное лицо Роланда, уже хорошо различимое в предутренних сумерках. К семье… Последний разговор с отцом состоялся несколько месяцев назад. — Поверить не могу, что вместо того, чтобы поступать в университет, ты выбрал общество проституток и воров, — сказал тогда отец, который, конечно, был против его решения стать полицейским. А Оливье, сам неожиданно для себя, ответил на это: — Звучит как обычный визит к родственникам! После этого отец собрался дать ему оплеуху — ничего внезапного, потому что это был его обычный способ взаимодействия с сыном. Внезапным было то, что на этот раз Оливье перехватил его руку до удара. У отца почти комично расширились глаза и открылся рот, будто он не мог поверить в то, что произошло — Оливье и сам до конца не верил — а потом он сказал: — Пошёл вон! И с того момента они не разговаривали. Он никому об этом не рассказывал, потому что это было не их собачье дело, но в тот предрассветный час, на набережной, когда в его крови плескалось не меньше полутора бутылок вина, а в ушах всё ещё звучал джаз, он выложил Роланду всё насчёт своей семьи. Он не ожидал, что Роланд заплачет. Он бы списал эти слёзы на алкоголь, если б не знал, что Роланд может выпить куда больше без всяких последствий; нет, он плакал не из-за вина, а потому, что был Роландом. — Это ужасно! Так быть не должно! — заявил Роланд, и вслед за этим тут же: — Поехали со мной к моим! Будь Оливье трезв и не так растерян при виде слёз здоровенного парня, он бы вряд ли согласился. Тут и с собственной семьёй отношения не можешь наладить, куда уж в чужую соваться?! Но всё вышло так, как вышло, он дал обещание, и поскольку от своих слов не отступался, то через сутки обнаружил себя на вокзале в Руане с букетом роз в одной руке и коробкой пирожных — в другой. «Плохая идея», — угрюмо думал он, в то время как полный энтузиазма Роланд оглядывал залитую солнцем площадь перед вокзалом. — О! Вон папа! Пошли! Роланд потянул его за собой, как не в меру активный щенок, и Оливье нехотя потащился следом. Чуть поодаль от площади, в тени тополей, был припаркован голубой грузовичок, и возле него, опираясь спиной на капот, стоял мужчина — настоящий гигант, выше Роланда и шире в плечах. В одной рубашке с закатанными рукавами, потёртых брюках и пыльных ботинках, он курил трубку и даже со стороны казался расслабленным и довольным жизнью. — Папа!! — завопил Роланд через всю площадь. — Это мы!! Мужчина повернулся к ним, Оливье увидел добродушное, докрасна загорелое лицо с ярко-голубыми глазами, от которых расходились морщинки. Роланд бросился к отцу, обнялся с ним и расцеловался. Смущённый Оливье стоял чуть поодаль и пытался осмыслить, как это вообще можно — вот так запросто кинуться на шею отцу?! Да ещё и целовать его в щёки! Но долго размышлять ему не удалось: Роланд уже отнимал у него цветы и коробку с пирожными, подталкивал к отцу. — А это Оливье, пап, познакомься… Его рука оказалась в покрытой веснушками мозолистой лапище, васильковые глаза глянули весело и тепло: — Очень приятно. Зовите меня просто Жан, никаких «мсье Фортис»… — прогудел великан. — Значит, Оливье, да? Роланд вас любит, столько про вас рассказывал… Он, знаете, не каждого друга к нам зовёт! Ну, мальчики, полезайте в кабину! Я бы вас в кузов посадил, но там у меня… коровы ездили недавно… — он смущённо крякнул и ловко выбил трубку о каблук ботинка. Роланд, будто ничего не заметив, продолжал весело болтать, забираясь в кабину грузовика. Оливье сел рядом, потрясённый тем, как легко это «любит» вылетело у мсье Фортиса — Жана. Разве можно кидаться такими словами?! Грузовик, тарахтя мотором, вырулил на дорогу и поехал между зелёных полей. Вдалеке катился ярко-красный трактор, будто нарисованный; из трубы шёл дым. Картина была такой пасторальной, что Оливье показалось, будто всё это не настоящее, просто картинка с сервиза его матери. «Любит», надо же. Он покосился на Роланда, который закинул руки на спинки обоих сидений и буквально лучился счастьем, и решил, что просто не будет об этом думать. Когда он увидел ферму Фортисов, то подумал, что цветы купил зря. Чего-чего, а цветов здесь хватало. Приземистый дом с выбеленными стенами, черепичной крышей и голубыми ставнями буквально утопал в цветах. Над низкой каменной изгородью виднелись золотые, красные, жёлтые, синие головки… Над входом, обрамляя дверь, вилась глициния, свисая тяжёлыми сиреневыми гроздьями. В окне виднелись горшки с комнатными цветами. Кружевная занавесь отодвинулась, мелькнуло женское лицо, а рядом — круглое детское личико, и через несколько секунд дверь распахнулась, на посыпанную гравием дорожку выкатилось множество — как показалось Оливье — детей и собак. При втором взгляде оказалось, что это всего двое маленьких мальчиков и щенок, но шуму от них было — как от целой стаи. — Роланд!! — вопил ребёнок постарше. — Оланд!! — вторило круглое и совсем маленькое существо с буйными золотистыми кудрями. Ходило существо плохо, поэтому споткнулось и едва не упало, но оказалось вовремя подхвачено Фортисом-старшим и из рук в руки перешло к Роланду. Тот сделал вид, что пытается укусить мальчика за щёку; последовал радостный оглушительный визг. — А меня, а меня, а меня!!! — вопил старший мальчик, прыгая у ног Роланда. Щенок радостно прыгал и гавкал вместе с ним, внося ещё больше хаоса. Оливье поднял взгляд и увидел на пороге женщину в клетчатом зелёном платье и белоснежном фартуке. Невысокая, полноватая, с уложенными вокруг головы рыжевато-каштановыми кудрями, она улыбнулась ему, и он вдруг почувствовал, как в горле стал комок. Почему? Он и сам не знал. — Мама, знакомься! — Роланд, всё ещё не выпуская из рук братца, который вцепился в него, как маленькая мартышка, подвёл Оливье к ней. — Это мой друг… — Я так рада, — тепло сказала она, беря его за руку обеими своими и глядя снизу вверх огромными — такими же, как у Роланда — зелёными глазами. Я Жанна. Можете себе представить? Жан и Жанна. Только поэтому я вышла замуж за Фортиса. Оливье обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как смотрит на неё Жан: так, будто сокровища драгоценнее не было во всём мире. А у них ведь был взрослый сын! — Боже мой, цветы, — говорила Жанна, когда букет роз наконец оказался у неё в руках. — Я так люблю розы! Оливье, вы обо всём подумали… Какой чудесный, элегантный букет! А тут что? Пирожные?! Да вы нас разбалуете! Самый младший из Фортисов в этот момент вытаращил глаза и завопил так, что все вздрогнули: — ПИОЖНЫЕ!! «Ему ведь сейчас дадут оплеуху, чтобы вёл себя прилично», — была первая мысль Оливье, и он невольно поёжился, но всё семейство только захохотало, а Роланд потрепал братца по волосам и чмокнул в макушку. — Так, немедленно все в дом! — скомандовала матушка Фортис, спохватившись. — Мойте руки и садитесь за стол! Обед стынет! Букет цветов очутился в вазе; пирожные заняли почётное место на буфете, привлекая пристальное внимание двух маленьких Фортисов, которые, кажется, ни о чём другом и думать не могли. А Оливье, сидя за столом между Роландом и Жанной, всё никак не мог понять, что все они так же искренни, как сам Роланд. В какой-то момент он понял, что так расслабился, что взял ложку в левую руку… и никто даже внимания не обратил, как будто это было абсолютной нормой. — Оливье у нас самый лучший на курсе! — говорил Роланд, хвастаясь его успехами, как собственными. — Вот увидите, через пару лет бригадиром будет, моим начальником… — Ваши родители, наверное, гордятся, — сказала Жанна, улыбаясь с такой теплотой, что у него сжалось сердце и не хватило духу ответить что-нибудь равнодушно-светское. — Честно говоря, нет, — пробормотал он. — Они были против, мы не общаемся. Жанна перестала улыбаться, посмотрела на него внимательно и серьёзно. Положила руку на сгиб его локтя. — Что ж, молодой человек, — сказала она. — В таком случае мне придётся гордиться за двоих. Я вами очень, очень горжусь. Вы молодец. Он уже и не помнил, как плакать, но в тот момент у него защипало в носу и, кажется, так близок к слезам он в последний раз был лет в семь. И Жанна, словно каким-то материнским шестым чувством, поняла это: обняла его и притянула к себе, он уткнулся ей в плечо и впервые за много, много лет почувствовал, что его обнимает мать. — Ты, конечно, останешься ночевать, — сказала она чуть позже, и он знал, что это не светское приглашение — не то, которое подразумевает, что если согласишься, то будешь последним невежей, потому что приглашают только из вежливости и нужно отказаться. Нет, она приглашала искренне, от всей души, и расстроилась бы, если б он отказался. Он знал её всего день, но последнее, чего хотел бы, так это её расстроить, поэтому согласился, и Роланд возликовал, объявив, что покажет ему все свои любимые места, где они с друзьями в детстве играли. Оливье вспоминал свою мать — красивую, будто статуэтка; изящную, высокую и бледную, всегда в лучших платьях и драгоценностях. Прохладная, гладкая щека, которая прижимается к его щеке буквально на секунду. Запах её духов, шелест платья. «Не целуй меня: испортишь макияж». «Ох нет, не обнимай, моё платье!» — гримаса лёгкого отвращения на лице. «Ты уже слишком большой, чтобы звать меня мамой: зови по имени». Им с Роландом постелили в мансарде, и они утащили к себе бутылку домашнего сидра — игристого, отдающего деревянной бочкой, осенним солнцем и душистыми сладкими яблоками — и сидели у окна, в которое врывался запах цветов. Оливье казалось, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким спокойным и счастливым. Он понял, почему Жан так легко бросился словом «любовь»: потому что для Фортисов любовь была не редким минералом, который приходится добывать долгим и тяжёлым трудом, а потом трястись над ним, как скупец над золотыми монетами, как для него. Нет, любовь для них была солнечным светом, который можно щедро дарить и так же легко принимать. Сколько ни черпай, его не станет меньше.***
Он умылся холодной водой, почистил зубы и насколько мог привёл себя в порядок. Мелькнула трусливая мысль: может, не выходить? Но он отогнал её от себя. Нет, за всё, что эта семья дала ему, он обязан им хотя бы этим. Он вышел из уборной. Сестра Альцина ждала его — пожилая, сухопарая, она перебирала чётки и, видимо, читала молитву. — Спасибо вам, сестра, — сказал он теперь уже более сознательно. — Да благословит тебя Господь, — ответила она. Вслед за ней он прошёл мимо сестринского поста — из приоткрытой двери на плитки пола падала косая полоса света — и снова вошёл в палату, чувствуя, как в животе туго закручивается узел страха. Жан и Жанна были здесь: он сидел у изголовья, держа в своей лапище руку Роланда; она стояла у кровати, склонив голову — наверное, молилась. — Я вас оставлю, — сказала сестра Альцина и вышла, тихо прикрыв дверь. — Оливье… — Жанна шагнула к нему, сжав руки без перчаток (его мать никогда не вышла бы на улицу без перчаток). Посторонние люди, наверное, увидели бы просто женщину средних лет, грузную, в старомодном пальто и шляпке, с крупными, мозолистыми руками человека, работавшего всю жизнь. Оливье видел воплощённую любовь, которая его вот-вот возненавидит. — Это всё из-за меня, — сказал он тем не менее, потому что они заслуживали знать правду. — Мы были в патруле, увидели разбитую витрину, пошли проверить… Я даже не сразу понял, что произошло. Роланд закрыл меня собой, и… — его голос прервался, он замолчал. Жанна подошла ещё ближе, глядя снизу вверх. Он подумал, что сейчас она его ударит. Подумал, что это правильно: она была единственным человеком, от которого он безропотно принял бы оплеуху. Поэтому он был поражён до самой глубины души, когда вместо этого она обняла его, притянула к себе, заставив нагнуться, и прижала его голову к своему плечу. — Бедный мальчик, — прошептала она, гладя его по волосам. — Мой бедный мальчик. Ты ни в чём не виноват. Он застыл, не в силах поверить в то, что услышал, а потом обнял её в ответ. Кажется, впервые за много лет под веками закипели слёзы. Жанна поцеловала его в щёку, а потом отпустила, глядя почти торжественно. — Я горжусь своим сыном, — сказала она. — И тобой тоже. Помолись с нами, мой милый. Помолись за него. Он сильный мальчик — я знаю, что Господь его не оставит. Оливье не знал, верит ли в Бога, но в тот момент это было неважно. Сжимая руку Жанны в своей, он подошёл к кровати Роланда, взял за руку Жана — и они стали молиться за то, чтобы человек, которого любили все трое, всё-таки к ним вернулся.***
Квартирная хозяйка постучалась в дверь и сказала, что ему звонят. Оливье, который только что вернулся с работы, принял душ и наконец растянулся на кровати, чертыхнулся, но пошёл брать трубку. Два слова, которые он услышал, заставили его мгновенно забыть об усталости. — Он очнулся, — сказала сестра Альцина. Через пять минут Оливье уже стоял на остановке автобуса, ещё через полчаса — уже почти бежал по мраморным коридорам мимо огромных окон Отель Дьё, куда вливались закатные лучи. Роланд сидел в кровати с подушками за спиной, бледный, осунувшийся, но — живой. Повязки с головы сняли, теперь видно было, что волосы надо лбом у него острижены, открывая швы. — Ты… — Оливье шагнул в палату; Роланд поднял на него взгляд и заулыбался, — …идиот!! — закончил Оливье, сжимая кулаки. — Какого чёрта ты это сделал?! — он забегал по палате, пнул стул, попавшийся на пути. — А если бы ты умер?! Как бы я объяснял твоей матери?! Ты хоть представляешь себе, что я… Да лучше бы это я тут валялся, понимаешь?! Тебе бы не пришлось ни с кем объясняться! Так было бы проще!! А ты!.. — Оливье… — Что?! — заорал он. — Я тоже тебя люблю, — тихо сказал Роланд, и Оливье в голос выругался и саданул кулаком по дверному косяку, потом уткнулся в него лбом и так остановился. Кулак саднило. Напуганный повисшим молчанием, Оливье повернулся: Роланд беззвучно плакал. Остатки гнева разлетелись, как пух с одуванчика, и их место заняло растущее чувство вины. «Не волнуйте его», — сказала сестра Альцина, а он влетел и с порога начал орать и ломать мебель. — Прости, — он подошёл ближе, сел возле кровати. Роланд покачал головой, улыбаясь сквозь слёзы: — Я от радости. Я рад видеть тебя, я рад видеть Божий мир. Я так рад! — Я… тоже рад, что ты очнулся. Прости, — повторил он. Фортисы бы знали, что делать. Обнять, взять за руку, сказать ласковое слово… А он повёл себя так, как было принято в его семье: наорал и ударил. Роланд протянул руку и коснулся его колена: — Ты не мог бы кое-что для меня сделать? Это насчёт Астольфо… Он, наверное, думает, что я его бросил… — он больше не улыбался, закрыл глаза, и из-под закрытых век снова потекли слёзы. — Я уже просил сестру Альцину позвонить в больницу в Монтрё, но там отказались хоть что-то про него сказать… В тот момент Оливье был готов сделать для него что угодно, чтобы загладить вину, поэтому не задумываясь согласился съездить в Монтрё, хотя больше всего ему хотелось остаться рядом, дождаться Жанну и Жана, увидеть, как они будут счастливы. Пожав Роланду руку на прощание, он вышел из Отель Дьё и пошёл к метро. Когда он приехал в Монтрё, уже совсем стемнело. Он прошёл знакомым путём мимо закрытых на ночь кафе, мимо ярко освещённой пожарной станции и мэрии, чтобы наконец свернуть к больнице. Суровая пожилая дама на ресепшн взглянула на его удостоверение, поджав губы, словно подозревала подделку, и неохотно сказала: — Его забрали. — Забрали? Кто?.. — Родные. — Как с ними можно связаться? — спросил Оливье, понимая, что Роланда, конечно, заинтересует этот вопрос. И не говорил ли он, что у мальчика не осталось родных, а те, что остались, живут в Италии и не откликаются на запросы соцслужб? Неужто всё же решили откликнуться? — У меня этой информации нет. — Неужели вы ничего не знаете? — настаивал он. — Хотя бы расскажите, кто его забрал, как их зовут… — Вы это как полицейский спрашиваете? — уточнила она, прищурившись. Вначале он хотел ответить «да», но что-то словно подтолкнуло — он сказал: — Я тут как друг того человека, который навещал Астольфо почти каждый день. Он был ранен в перестрелке и не мог прийти, а теперь беспокоится, что бросил мальчика… Что-то неуловимо изменилось в сухом непримиримом лице. Женщина подняла на него взгляд, мгновение поколебалась, потом спросила: — Он цел? — Да, пошёл на поправку. Она покачала головой и заворчала с видимым облегчением: — Всех тут под себя прогнул, правила ему не писаны, делает что хочет… Между прочим, в больнице есть дни посещений, а не так, чтоб ходи когда вздумается, да ещё ночуй в палате! Она замолчала, с сердитым видом перекладывая бумажки. Потом сказала: — Идите на второй этаж, на пост дежурной сестры. Сегодня там Мелисса, она больше знает, чем я. На посту дежурной сестры сидела и читала при свете настольной лампы под зелёным абажуром молодая девушка в аккуратной сине-белой форме и наколке на кудрявых тёмных волосах. На неё упоминание Роланда тоже произвело магическое воздействие: слегка покраснев, она принялась встревоженно расспрашивать о его здоровье, и успокоилась только тогда, когда Оливье заверил её, что Роланд уже вне опасности. И ведь наверняка он ничего такого не делал, проклятый Роланд: просто приходил и был собой — и вот уже две женщины, одна из которых, судя по всему, на досуге развлекается тем, что откусывает головы тем, кто не так посмотрит и не так обратится, готовы помогать при одном слове «Роланд»! Что за невозможный человек?.. — Астольфо его так ждал, — говорила тем временем Мелисса. — Сразу сказал: что-то случилось, иначе Роланд бы пришёл. Но потом за ним приехал родственник, его дедушка. И с ним ещё один человек — то ли слуга, то ли помощник. Ему Астольфо обрадовался, но вот деда сначала даже видеть не хотел. Говорил, что никуда с ним не поедет и будет ждать Роланда. Но дедушка ему что-то наговорил, и Астольфо согласился уехать… Я спросила у него, не передать ли чего-нибудь Роланду, если увижу его, а он мне сказал… — Мелисса замолчала, прикусила губу, по её щеке скатилась слеза. Оливье, как галантный кавалер, тут же протянул платок, и она слабо улыбнулась, поблагодарив кивком и осторожно промакивая под ресницами. — …он на меня посмотрел так, что я испугалась. И сказал: «передайте, чтоб горел в аду». Оливье невольно вздрогнул. Нет, этого он Роланду передавать не будет. Что же наговорил мальчику этот дед? Сказал, что раз Роланд не пришёл, значит, точно бросил его?.. Мелисса глядела в сторону, явно сдерживаясь, чтобы не плакать, и машинально складывала платок то в одну сторону, то в другую. Оливье подумал, что всё выяснил, на этом можно развернуться и уйти, сказав девушке что-нибудь ободряюще-банальное — он никогда не знал, как себя вести, если кто-то плачет, и в лучшем случае мог погладить по плечу и сказать «ну-ну». Но в голове всплыло это Роландово «если вы не горячи и не холодны, исторгну вас из уст Моих»… Чтоб тебя, Роланд! Нет, он ещё не всё сделал и не всё выяснил. — Мелисса, — заговорил он как мог мягко, — простите, что я вам надоедаю, я вижу, что на вас эта история тоже подействовала… Но, может, вы знаете, куда дед увёз Астольфо? Она заколебалась, бросила на него быстрый взгляд: — Он упоминал, что опасается преступников, которые напали на семью. Что даже полиции не доверяет. — Но вы ведь доверяете Роланду? И снова это имя сработало, как волшебное заклинание. — Напротив ворот больницы стоит такси. Водитель в тот вечер тоже дежурил у больницы и отвозил их, может, он знает, куда они направлялись… Поблагодарив её, он уже собрался уходить, но она его остановила: — Как думаете, можно мне навестить Роланда? — Он будет очень рад, — искренне ответил Оливье.