Стеклянная гуманность

      Толю привезли во временный военный лагерь. Он выглядел, как военный шатёр с металлическими койками. Располагался в лесу, где когда-то было много бирюзы. По ночам тканевую казарму нещадно трепал ветер, Толя запомнил волнение шатра даже находясь в полусознательном бреду. Ему сильно нездоровилось, за ночь под звёздным небом можно сильно простыть и залихорадить. Почти не просыпался, а если просыпался, то не мог потом вспомнить. Смазанная реальность смешалась со снами, после двух суток температуры тяжело отделить одно от другого.       Он пришёл в себя вечером третьего дня. За стенами палатки пели сверчки, тихо гудел генератор, где-то у входа шептались двое военных. Одного из них Толя узнал — Август подошёл к соседней койке через минуту, бросил на подушку три конверта и наушники с плеером. — Тебе лучше? — голос твёрдый и спокойный. — Да. — Пойдём тогда покурим. — Я не курю. — Вот пора начинать, — он протягивает руку, крепкую и сильную руку, чтобы подняться. — На войне без сигарет тяжело.       Завесы палатки распахиваются и пение сверчков становится громче. Какие-то парни с восхищением приветствуют Толю, у них на глазах восстал мертвец. Называют его «Фениксом» и пророчат, что этот позывной с ним надолго. — С ребятами уже завтра познакомишься. Сегодня день был тяжёлый, все спать хотят. — А какой у тебя позывной? — кажется, слышно шум реки. — Фрейд. — Почему «Фрейд»? — Потому что на психолога учился. — А почему в армию пошёл? Отчислили? — Заключил контракт с государством, — он расстегивает форму и остается футболке. — Предложили право эмиграции взамен на три года в армии. Этот — последний. — А сколько тебе ещё осталось? — Я тут до конца лета.       Они идут по сломанной пырее куда-то вглубь леса. За столетними лесными соснами прослеживается звездное полотно. К Августу подбегает армейская собака, машет хвостом, прыгает, вьется у ног, пока ей не дают команду «mane».       Запах хвои влечет за собой старые воспоминания. Тогда всё было хорошо, тогда Толя был глупым ребёнком, а не геем, военным, долбаёбом. Тогда не болело простреленное бедро, тогда не бросало в дрожь от любых спонтанных звуков. Он просто бродил по лесу и искал бутылки, чтобы обменять на жвачки. Многое за это время изменилось: год назад, например, Бетельгейзе взорвалась. Воспоминание приятное: возвращаешься домой после «подвала» и смотришь на сверхновую в небе. Она была ярче луны в четыре раза, осенняя улица тонула в её белом свете. Звезда находилась в небе всю неделю, пока не потускнела и не испарилась. Ещё вымерли ирбисы. Началось всё после строительства новых дорог в Китае. Митя говорил, это привело к фрагментации среды обитания, ирбисы изолировались в горных ареалах шнурами шоссе и громкими дорогами. Охота на коз становилась всё сложнее и сложнее, а климатические условия — всё хуже и хуже. Китай ужесточил наказание за убийство снежных барсов, из-за этого цены за их туши сильно взлетели на браконьерском рынке. А браконьерство ничем не лучше наркорынка: чем дороже стоит героин, тем больше желающих записаться в «продавцы». Ирбисы испытали на себе всю несправедливость людского мира: бедные кошки едва пережили индустриализацию, кое-как сохранились после выброса парниковых газов и, в конце-концов, умерли от человеческих рук.       Много чего произошло: люди прорыли туннель до мантии земли, запретили кладбища, научились редактировать геном, объяснили природу снов и доказали, что ядро земли состоит из алмазов. Но отсюда, из военного лагеря, ты едва ощутишь ветер новой эпохи. Кажется, будто ничего не изменилось даже с восемнадцатого века. Люди всё ещё страдают от огнестрельных ранений, всё ещё выбирают диктаторов вождями, всё ещё готовы убить или умереть за — вот смешно — обычные деньги. Наверное, это неизменная константа человеческого сознания: взращивать в себе деструктивные шаблоны и распространять их на окружающую среду через атомные электростанции, пластиковый мусор или фермы животных. И, наверное, это будет продолжаться до тех пор, пока люди не вымрут, как ирбисы.       Дорога заканчивается у берега реки. В чёрных водах отражается лунный диск, медитативно шумит река. Толя забирает протянутую сигарету в ожидании дыма. Пламя зажигается, исчезает и снова возвращается. Август думает сначала, что бумага отсырела за день полевой работы, а затем раздражённо забирает её у Толи. — Ну ты дурак, скажи мне? — раскуривает и отдает обратно. — Воздух втянуть надо, когда огонь идёт. — Я что, знаю? Я никогда не курил. — Ну вот теперь знаешь.       По ту сторону реки сияют окна сельских домов. Отсюда кажется, будто война теперь позади, осталось пережить полевой госпиталь и ты снова в родной квартире у Невы. Толя возвращает взгляд к Августу, к армейской нашивке синего креста на солнечном фоне, и находит себя всё ещё стоящим на другом берегу. — Значит, тебе нравятся парни?       Неожиданный вопрос. — С чего ты взял? — Тебе было плохо, — Август отводит взгляд, — и ты странные вещи говорил… — Слушай, я ничего не помню, — Толя нервно ходит из стороны в сторону. — Ты, может, меня неправильно понял или тебе что-то послышалось… — Ты нахуя врёшь? Я что, на идиота похож?       Толя, шумно вздохнув, затыкает себе рот сигаретой. Теперь ясен её смысл. — Да, нравятся. — Так бы и сразу, — он доволен честностью. — Мне без разницы, но при других держи язык за зубами. Тут таких, как ты, нет. — А ты проверял? — Ты мне не дерзи, щегол. Не забывай, благодаря кому стоишь на двух ногах.       Толя послушно кивает. Уж чему-чему, а трепету перед авторитетом его научили. — Мы завтра едем помогать ребятам на другом направлении, бои будут в городе. Я за тебя отвечаю, так что выспись, — он останавливается. — И тебе ещё два письма пришло, я их забрал. — Спасибо. — Не за что.       Тина одномерно качается на воде. Август оставляет после себя едва ощутимый запах костра и сигарет. Взгляд устремлён в тёмные лики сосен, весенний ветер мягче шёлка. Толя бредёт назад в лагерь, взвинченный и, одновременно, мечтательный. Пытается понять, из-за чего его пробрал жар: из-за болезни или разговора.       Ему долго не удается уснуть. Так бывает, когда последние несколько дней провёл в лихорадочной спячке. Глаза закрываются, по ощущениям, всего на четыре часа. И с цветочной медлительностью распахиваются под слабый летний дождь. Под пение пятиутровых птиц, громкий храп, скрип коек.       «Ave», — вычленяется из шума речь. Август читает книгу и слушает плеер. Его грудь оголена и вздымается в тон дыханию. Ещё немного блестит из-за пота. Толя копирует маловесное «Ave» и тянется к письмам на стуле.       За неимением ножа, конверт рвётся и кусается целлюлозными зубками. Он от Мити. У него, кажется, даже буквы сходят с ума и кричат. Он пишет размашисто и нечитаемо, получается разобрать только мысль, что соглашаться на служение в армии было самой необдуманной и дурацкой ошибкой, которая только возможна перед судом. Он также написал, что передал пришедшее письмо из РР. Толя смотрит на второй конверт — его отправила мама. — А ты откуда? Из Петербурга? — он тянет руку к соседней койке. — Из Сибири. — Давно переехал? — Пять лет назад. — Я тоже в Ингрии уже пять лет, — мерное шипение: палец снова царапается о бумагу. — А у тебя там кто-то остался? — Мама и младшая сестра. — Понятненько. — Surge! — слова командира разрезают тишину.       Толя вскакивает, растирает каплю крови о плечо. Солдаты уже оловянно застыли у коек.       День здесь начинался необычно: с фронтовых новостей, а не с распорядка дня или речей-удобрений. Командир громкой латынью сообщает о прорыве на южно-западном фронте, о потерях, о захваченных плацдармах в Вырице и оставленных посёлках рядом.       Ещё командир огласил группы на дежурство в окопах — Толя только это слово и разобрал. Ещё понял, что у Августа фамилия «Светош». А его собственную снова с ошибкой прочитали. — После боя, если найдёте животных под завалами — приносите их мне, — наставляет Искандер в мраке едущей M211. — Нам нужна кошка в блиндаж. И ещё сегодня машина подъедет, заберёт их в город. — Да я ебал искать твоих кошек после штурма, — голос для Толи был новым. — Пусть волонтёры этим занимаются. — И чем ты лучше хуесосов из РР, которые собак расстреливали в Кобоне? — Я что, убить их предлагаю? — Помолчите, пожалуйста, — просит Инферно.       Инферно был вторым марксманом. Пехотный снайпер сегодня не выспался — это было заметно ещё на завтраке. Он вяло ковырял кашу и постоянно тёр лицо. У Искандера позывной «Учитель», он полевой медик в группе. Вместе с Августом приятельски обсуждали политику за столом. Примерный парень: патриот, идейный солдат, добродушный, но строгий. Искандер, как и Митя, поддерживает текущую власть, попросту не находит ничего плохого в авторитарном лидере. «Авторитаризм превращается в хуйню, только когда государь мудак, — объяснял он за завтраком Августу. — Если у государя есть сила воли, энтузиазм, созидательные идеи и верность им, как у Юрьё Левина — он нормальную страну построит». Искандер это понял после развала РФ: чем богаче регион, тем больше паразитов вокруг собирается. В РР, в ПР, в СР, в Татарстане, Коми, Сахе и южных регионах правители — ничтожества. Правление их жирных лиц — априорная чума.       Август этой разницы не ощущает. В его представлении, авторитаризм — он и в Ингрии авторитаризм. Под началом Юрьё Левина, разве что, более карнавальный. Он хочет забрать семью и уехать далеко на запад. В те страны, что находятся под протекторатом Канарейки.       Командующий оглашает цель штурма на латыни, Толя пытается разобрать, но понимает только «город», «ждать» и «вторая группа».       Двери M211 отворяются, зарываются петлями в дождевое болото. Командир указывает на одноэтажный дом с выбитыми стёклами. Парня восемнадцати лет ранили осколком, он всё пытается рассмотреть ногу, пока Искандер его перевязывает. «Вообще царапина, обычное рассечение», — говорит быстро, в темп рукам с бинтами. Пахнет серой, везде мшистый воздух. Толя кладёт рюкзак на изодранный диван, садится рядом. Глаза у него такие же, как и потолок. Трещины подобны красным капиллярам, белок сероватого цвета. А вместо люстры — чёрное пятно. Страшный налёт сажи. — Обстрелы с востока? — спрашивает Инферно. — Они же на юге должны быть, нет? — Может, кто-то выслал помощь? — Август прислоняется спиной к сгоревшей стене. — А нахуя? По приколу?       «Понятия не имею», — тонет в шуме взрыва за стенами. Толя уходит обратно к двери, где запах петрикора. Его цель — обеспечить безопасность группы.       В доме разговоры — спрашивают, кто командует операцией, где находится вторая группа. Возмущенно, даже как-то мило, матерятся, когда рядом прилетает снаряд. По влажным завалам скачет чёрная кошечка со сломанной передней лапкой. Толя вглядывается в силосы деревьев. Видит красные нарукавники между стволами. Реакция умедляет действительность, зрачки сжимаются до размера точек. Автомат стреляет по живым теням и переводится инъекционный режим. Только «красные нарукавники» сбегают обратно, как крысы.       Что-то странное в них было. Кажется, их форма. — Это коллаборанты, — Толя возвращается с кошкой на руках. — Я их видел, они в гражданском.       Солдаты молчаливо переглядываются. Кто-то перезаряжает ружье в абсолютной военной тишине. — Куда отступили? — слова второго главного сливаются со свистом на улице. — Не знаю, — Толя нервно вертится по сторонам. — Назад? — Там дальше стоят гаражи, — Август кивает на выход. — В ту сторону надо идти.       «Ты их видел, ты, значит, и пойдешь туда», — говорят Толе будто бы на прощание. Вместе с ним идёт ещё четыре парня и девушка. Это трудно разобрать через балаклаву, но ресницы — о, они как маяк ночью. На Толю она смотрит пренебрежительно исподлобья и говорит только на латыни.       Сваленные шпалы забора гвоздями цепляют ткань формы. Теперь марксмены из дома прикрывают Толю, а не он — их. Приходится ковко ползать между деревьями и столбами электросетей, чтобы не умереть. От каждого выхода артиллерии сердце умедляется, дыхание спирает. Кажется, что она вот-вот станет точкой в твоей жизни. Но самое худшее ждало Толю впереди: это были не просто гаражи, это были лабиринты гаражей. Вместо дверей — чёрные входы, порталы в темноту, ты никогда не узнаешь, в каком из них сидит коллаборант с оружием. Адамант отстреливает близко подлетевший дрон и велит идти в укрытие. А укрытие тут всего одно — эти чёрные пропилеи гаражей.       Толя делает глубокий вдох и заходит первый. До боя всегда кажется, что твой единственный страх — неожиданно получить пулю и умереть. Сейчас кажется, что страха, как такового, просто нет. — Они в соседнем, — парень в маске стучит по левому уху.       Так просят прислушаться. Извлечь из головы эхо дождя, свист ракет, шарканье ботинок. Сосредоточиться на голосах за стеной и понять, что там человека четыре. — Tolle manus tuas! — кричит девушка. — Бросьте оружие и поднимите руки! — дублирует её слова Толя.       Их, по-хорошему, не надо оповещать императивными приказами о присутствии, а просто отстрелить, как собак в Кобоне. Но интуиция тянется спиралью: люди в гражданской одежде вряд ли располагают желанием перестрелки.       На баках с питьевой водой валяются три парабеллума, полицейские пистолеты с «Акрой» и дульнозарядные винтовки «Мурзина». Скатерть из газет трёхмесячной давности. Устарело вещает, что популяра пожизненно посадили за убийство жены, Гатчина вернулась под контроль Ингрии, а Южно-Уральская республика будет вынуждена применить ядерное оружие, если Россия попытается напасть. Возле второй цистерны противотанковый гранатомёт ПРГ-8Д, много взрывчатки, сделанные в РР пулеметы. Откровенно говоря, сделанные канувшей в лету РФ. — Даже вас убить нельзя, а жаль, — прискорбный голос Адаманта. — Одно дело — воевать против чужой страны, а совсем другое — против своей же. — Мы воюем не против людей, а против власти, — хрипит старый коллаборант — У Левина манямирок похлеще, чем у немецкой феминистки. А вы — клоуные ряженные — ему подыгрываете. Проспитесь: какая латынь? Какие контракты с государством? Зачем делать мебель из дерева, когда есть пластик? — Женщин сажают на пять, на шесть лет за обычный аборт! — А ещё в России компьютеры не под запретом… — Ты, животное безмозглое, убивать людей решил, — Толя не на шутку заводится, — чтобы целый день в комп играть?! — Нет, я… — И кто тут ещё клоун ряженный?! — Ты, и только ты! — рычит старый коллаборант. — Мы за правое дело воюем, за возвращение исторической родины! А ты? За что ты воюешь, клоун?! За государство, которому десять лет?! За предателя Левина, начавшего развал РФ?!       За словами следует выстрел. Слова старого коллаборанта тонут в оглушающем гаражном эхе. Девушка с позывным «Муха» ударяет Толю по спине и говорит что-то одобрительное на латыни.

***

— И снова привет, — Август садится рядом в окопе. — Слышал, тебе дали позывной «Клоун». — Не хочу про это говорить, — Толя растирает болящие виски.       Вторая половина дежурства тянулась скучно. Не было ни атак, ни активной обороны, артобстрелы далеко отсюда. Военные во вражеском окопе громко и со смехом обсуждали прошлое. Их разговоры раздражали больше взрывов и бегающих по траншее крыс. Одно радовало — если пехотный взвод снова собирается вместе, значит, скоро эти мудаки заткнуться. — В любом случае… рад, что ты вернулся живым. — Я тебе что, нравлюсь? — Я просто люблю живых людей, — Август встряхивает патроны: на учениях так рекомендовали делать для большей эффективности «Акры». — А ещё мне обещали доплату, если ты не умрёшь в первый же месяц. — Охуенно, — по лицу Толи, на самом деле, не скажешь.       Крепкое рукопожатие Адаманта и Фрейда. Они вместе проходили подготовку, но попали в разные взводы. Счастливы видеть друг друга невредимыми на общих задачах. C Мухой у них тоже хорошие отношения: восемнадцатилетняя националистка притягивает его за шею и стрекозно вещает последние новости с фронта, пока Август с печальной улыбкой не убирает её руки со словами: «Placide-placide. Amatrix mea in Petersburg me expectat».       Толя мало понимал, но иногда получалось выцеплять по крупице информации из чужих разговоров. Так он когда-то узнал, что слово «ама» в латыни используется для всего, что как-то связано с любовью. «Amare» — что-то вроде «любить», «amabilitas» — «привлекательный» или «прекрасный»: так называлась одна из парикмахерских по дороге в «подвал». Ещё Митя никогда не называл своих преподавателей по имени. Но Толя чувствовал разницу между безликими «Lector» и «Lectrix». «Amatrix expectat mei in Petersburg», — словно вырезается из картона. «Его ждёт возлюбленная в столице», — грустный перевод не сразу возникает в голове, но сразу же уносится в черновики мыслей. Виски снова начинают болеть и резаться, будто покрылись колким льдом. Толя забирает медикаментозную сигарету и блаженно закрывает глаза.       Наверное, это что-то приобретённо-инфантильное — влюбиться в натурала, которого ты знаешь неделю. Мысли ловушечны, мысли вязки. Ему просто грустно, просто одиноко. А влюбляться — весело. Влюбляться, как фильм смотреть. В фильме тоже есть незаметные детали, ты тоже перематываешь в начало диалоги по двадцать раз, рассматривая внутренними глазами, как складываются руки и слова. Он мило оговаривается «национальным выгоранием», подразумевая «эмоциональное», просыпается раньше всех, чтобы уйти на пробежку, у него не растут волосы на груди и есть небольшой впалый шрам на бедре. Эти цикличные просмотры когда-нибудь заговорят новыми намёками. И на десятом «пересмотре» сцены ты поймешь, что твой «актёр» — гей.       Но Август «не». Гей-радары на нём печально молчат. Он не ярый гомофоб, не ярый поборец, ему не дрочил друг в детстве, девушка его выглядит феминно и ведёт себя по-детски подчинительно. Как не ищи — не найдёшь желаемого. Толя, вот, и перестал искать. — Подожди, ты заключил контракт с государством, чтобы в тюрьму не сесть? — его волосы треплет дорожный ветер.       Поездка в открытом кузове — кажется, единственное хорошее, что было за последние дни. Воздух стал мягче, солнце снова стало обелиском Ингрии. Им поручили разобрать завалы в Приладожском посёлке, откуда недавно ушла вражеская армия. Был огромный шанс, что снова начнётся артобстрел и придётся ехать дальше, но хотелось верить, что в городе они останутся подольше. — Да, — Толя трёт шею. — Шесть лет за гипогею или пару лет в армии. Хороший же контракт, нет? — А чем ты занимался в подвале? — Компьютеры и кинотеатр обслуживал. — За компьютеры или кинотеатр дают, максимум, три года. Ты больше ничего не просил за службу? Может, солдатское жалование хотя бы? — Я просто… я просто контракт подписал. Это не контракт с государством, это же ну… я думал, знаешь… контракты с государством нормально заключают… — Нормально — это как? — С церемонией, — Толя жестикулирует от волнения. — Как аукцион, как заседание в суде. Тебя официально приглашают, ты костюм там должен надеть, подготовить какие-то бумаги… — Единственная бумага, которая тебе нужна — это документ с печатью лигатора и государственное лицо, предоставляющий контракт. Ты его можешь хоть на улице подписать, если тебя всё устраивает. В арбитражный суд обращаются только в том случае, если автор контракта — ты.       Машина едет неравномерно по разрушенным дорогам. Искандер и Инферно хватаются за края кузова, чтобы удержаться. Толя должен сказать «спасибо» ямам — они помогают выйти из ступора. — Ты не просил государственное лицо переписать контракт? — Это был военный жандарм. — Военные жандармы таким не занимаются. Они вот, — Август кивает на машину сзади, — на фронте работают, выполняют функции полиции de facto.       Но ведь у него было оружие, как и военных жандармов. Он словно наряженная школьница к нему пришёл — весь такой пёстрый, в значках и нашивках. — Государственные лица — это представители власти. Чтобы представлять целую власть — нельзя быть обычным жандармом. — Ну, видимо, он охуенный жандарм, — Толя истерично разводит руками. — Какая разница, если меня уже провертели на хую? — Ну, «вертеться на хую» — вполне твоя стихия, не находишь? — Август со смехом бьет друга по плечу. — Кто же виноват, что ты, еблан, плохой контракт заключил?       И хочется на него разозлиться в такие моменты за нечуткость, но не получается. Не Август ведь пришёл к нему с документом на чистой латыни. Впрочем, пришёл бы Август — у Толи было б хоть какое-то оправдание подписи.       Машина останавливается у уцелевшей кирпичной пятиэтажки. На внешних стенах налёт сажи, одна из квартир повредилась и обгорела. Следы пожара выглядели, как размазанная девчачья тушь — такими же смазанными на окнах. Стекла в них не было. Наверное, они высохли, как слёзы.       Толя не помнит, когда последний раз видел коробчатую пятиэтажку. Смотрит на неё удивлённо и с ностальгией. Видел года три назад, на окраинах Петербурга? Может, вообще в РР, когда просыпался в школу и подходил к окну? — Клоун, ты ничего не забыл?       Искандер садится у края кузова, как жаба. У него в пальцах чужое оружие.       Толя пытается допрыгнуть и забрать винтовку, но не получается. — Вот и всё: была Мурзина и нет Мурзины, — беззлобно усмехается. — Будешь теперь на кулаках драться. — Посмеялись и хватит. — А я не смеюсь, — Мурзина падает в протянутые руки, но в назидание царапает нос ствольной коробкой. — «Bis peccare in bello non licent» — знаешь, что значит? — Нет. — «На войне ошибаются только раз».       Журчащими волнами расходится щебень от подошв. Искандер спускается и приглаживает светлые волосы. — Вот так забудешь один раз ружье — можешь не только себя похоронить. — Да хватит нагнетать, — Толя демонстрирует прижатый к сердцу внутренний карман, — у меня ещё парабеллум есть. — А ещё у тебя мозги есть, чтобы винтовку не забывать. Нельзя в Ингрии людей убивать, понял? — Да какие они нахуй люди? — Мерзкие, сволочные, но люди. Может, на пожизненное ты и не сядешь, как за убийство ребёнка, но год придётся отбыть в заключении.       Дом с узором пулевых очередей — остановка неслучайная. Нужно опросить жителей о расположении других горожан и помочь раненым. Здесь обитаемые квартиры на первом этаже, на третьем и одна на пятом. Живут в них преимущество старухи — обречённые рыбы в отравленном озере войны. Не могут оставить свой дом, как уклеи не способны выбраться из нитратной воды.       Те, что помоложе — их зовут Иоанна и Татьяна — заботятся о бабуле из первой квартиры. Она, как заметил Искандер, уже на стадии «имаго». Война для неё закончится в пропахшей старостью кровати. Толя зажимает нос, резкими руками отворяет окна. Старуху зовут Ольга, она что-то невнятно бормочет и прозрачными глазами смотрит в потолок, всё ещё укутанная во что-то зимнее. Искандер натягивает балаклаву до носа и просит помочь. Толя с радостью бы остался, но от запаха уже режутся глаза.       На пятом этаже картина пободрее: там живёт дезертир из РР. По его же рассказу, он был артиллеристом в ДШГ «Валькирия». Командир батальона человек оказался хуевый — с таким характерами не сойдешься. В роте ходили слухи, что он изнасиловал и убил двух солдат из Гатчины за то, что продолжали говорить с ним на латыни. Уйти дезертир решил, когда командир начал мучить забытую «ижорскую» ищейку. «А собаку-то за что? Тоже на латыни не говорит?» — Толя от охуевания сам не понимал, что несёт.       На третьем этаже девушка с диабетом. Ноги у неё пошли по пизде. Искандер сделал ей какие-то уколы и выдал медицинскую капсулу. Прямо и без церемоний сказал съебывать отсюда с жандармами, пока не поздно. Ещё в городе недавно обрушилось пятиэтажное здание из-за артобстрела. Татьяна рисует дорожную карту на вырванной странице книги, просит сразу же туда поехать. В руинах много жертв. — А что с батальоном «Мурал»? — Толя перекрывает дорогу артиллеристу. — Знаешь что-нибудь о нём? — Усыпили ещё в начале войны, нет? — наручники противно цацкают. — Забрали в плен или рабочие лагеря. Не знаю, как эта хуйня называется в Ижоре. — В Ингрии, блять, — поправляет Толя.       Дезертир душно вздыхает. — Как скажешь.       Не стыдно учить, ибо когда учишь — сам лучше понимаешь. Почтение к стране, в первую очередь, начинается с грамматики. Если человек не уважает законное название, как он может уважать живущих здесь людей?       Военные корреспонденты и волонтёры желают удачи в пути. Чернильные пряди снова исчезают под каской. И глаза у Августа чернильные, и голос такой же бархатный и медленный, словно слова вяжутся из смолы. Непреодолимое желание наблюдать за ним всё время дороги подавляется. Толя учтиво отводит взгляд к сломанным вечнозелёным. Сломанные деревья — самый узнаваемый символ войны. — Знаешь, я подумал, что станет немного лучше, если я поделюсь вещью, которая меня уже долгое время беспокоит. Я ни к чему не обязываю, просто говорю, — их определили в группу из двух человек. — Ты мне нравишься, в общем. Как парень. — Иди нахуй, Толь. — Понял.       Августу сейчас не до признаний: из чужой тени строится лестница наверх, завалы вибрирую треском стекла и блуждающими кирпичами. Иди плавно и зорко, если не хочешь увидеть оживающую тектонику бетона. Арматурные паучьи лапки уже готовы затянуть тебя в случайные воронки. Ты снова расцарапаешь руки, снова окажешься дома. С небольшим нюансом.       Толя отламывает брус от шкафа, теперь брус — посох с гвоздями. Запах газа, запах жаренного дыма — трупная вонь здания. В металлических пластинах отражение самолёта в небе. По дому ударили ночью, он не дышит почти сутки. — Сюда, быстрее!       Чьи-то стоны в стрёкоте стекла, Толя подбегает поднять кусок стены. Вертолётный шум становится громче, вертолёт опасно пролетает над руинами. «На разведывательные похуй, давай», — Август, тяжело дыша, отрывает стену от мусора. Из-под тени бывшей стены выглядывает рассеченная детская рука. От наблюдения звереют руки: Толя прикладывает последние силы и отбрасывает похоронную плиту с дамасским узором. — Ты как? — он, скорее, падает на колени, нежели опускается к плачущему ребёнку. — Жив? — На латыни с ним говори, идиот, дети понятия не имеют, чем ты от военного РР отличаешься. Quod nomen tibi est? — Victor, — мальчик захлебывается слезами. — Aliquidne tibi dolet? — Сaput mihi dolet, dorsum dolet, crura dolent, — прикладывает ладони к голове, к спине, к ногам, сверху видно, как дрожат у него руки. — Ubi est mamma mea?       Август кладёт автомат на землю. Заключает его в объятия, осматриваясь по сторонам. — Что он спрашивает? — Где его мама.

***

      Толя с неделю молчит и поначалу пугает своей отрешенностью Августа. Они молча курят у блиндажа. Со стороны кажется, что оба спонтанно онемели. Но, наверное, это что-то вроде ритуального очищения перед окунанием в священное озеро. Потому что через неделю Толя переходит на свою ломаную латынь.       «Non credo! Separatista linguam humanam didicit», — с восхищением всплеснула ладонями Муха. Под балаклавой угадывалась пренебрежительная улыбка. Толя её не осуждал и больше никогда не сможет: четыре дня назад националистку убило осколочным снарядом.       Говорящая двумя языками рация — скажем, не самое лучшее событие в войне. Кто-то смеялся над произношением, кто-то поддерживал. Искандер, например. А Августу было всё равно: их общение не изменилось ни содержательно, ни морфологически. Говорили на латыни они только по рации.       Ещё иногда кажется, что прошло тридцать лет, а не дней. Лица убитых рассыпаются дождевыми зёрнами, временами их неестественные позы и странный цвет кожи восходят звёздами во снах. Митя умирает под руинами доходного дома — Толе снится, как он ползает по завалам, поднимает стены с морскими барельефами и ищет его среди дерева и стекла. Иногда он находит много рублей у спящих, иногда это даже ингрийские марки. Ещё один мрачный сон родом из мусорного леса. Дорога в школу усеяна разбитыми бутылками и шприцами, а в одной из заваленных пластиком траншей — труп Инферно. «Это теперь с тобой на всю жизнь, — говорил он поутру. — Привыкай просыпаться и плакать, плакать и искать оружие возле кровати». Толе даже здесь не повезло: он был и бы и рад проснуться и заплакать, проснуться и найти утешение в гравированной винтовке. Толе не повезло потому, что такие сны досматриваются до конца.       Битое зеркало требует каждый вечер перестать ныть. Ещё ни одна война не выигрывалась соплями. Всех больше беспокоит ситуация на фронте. Какое-то время казалось, что движение осязаемо и предстает в виде бесконечной дороги, идущей вперёд. Потом тебя отправляют в сектор, который вы вернули себе две недели назад. По окопам бегают знакомые крысы, упаковки печенья «Poma» выцвели под солнцем, плешь братских захоронений немного проросла травой, а разбитые патроны блестят в свете луны. И это нихуя не движение вперёд, это даже не движение назад, это отвратительное топтание на месте. Почему Юрьё Левин каждый день выходит на трибуну и говорит, что ещё один день войны прошёл хорошо? Где поставки оружия из Картвели и Финляндии, которые он обещал? Почему братья со степного фронта не присылают солдат к границам Ингрии, если уже вернули Севастополь?       Чем больше вопросов задаешь, тем безвозвратнее рука тянется к парабеллуму во внутреннем кармане. Толю искренне веселит гуманность Ингрии. Тебе выпишут посмертный штраф даже после самоубийства. Это правда цирк, невесёлая карнавальная игра. Уж что-что, а забирать у солдат право убивать — абсурд похлеще договора о Новгороде, похлеще Lex hypogeia. Сегодня убьешь хуесоса при штурме, а завтра тебя вызовут в суд доказывать, что его убийство было необходимым. И только попробуй крикнуть: «Ita! Ego sum carnifex! Occisio occisoris necessaria erat!». Нежелание раскаиваться на суде ведёт в камеры темнее.       Командир дал взводу четыре выходных дня в Шлиссельбурге, город в сорока километрах от фронта. Ему вернули прежний исторический вид ещё шесть лет назад. Здесь проложили мостовые, открыли университет, отреставрировали церковь. Оптиматы возвели двадцать три здания, впоследствии получивших статус «ретроархитектуры». Четыре сильно пострадали под бомбами. В дни поспокойнее здесь слышно колокол, сейчас город портят только сирены воздушной тревоги. Толя тяжело засыпал в такие ночи. Ему немного помогали разговоры с Августом. — Тебе тоже каждый день снятся сны? — Толя запрыгивает на ограду.       Сегодня они курят возле ночного погоста. — Всем людям снятся сны. — Не всем. Мне до армии вообще ничего не снилось. — Ты их просто не запоминал, — колыбельные шаги шёлково шумят. — Знаешь, кто такой Гольдштейн? — Понятия не имею. — Генетический психолог, «Функцию человеческих снов» написал. Суть в том, что сон имеет две сменяющие друг друга фазы — быструю и медленную. Они меняются четыре или пять раз за ночь. Быстрая похожа на дрёму, на ней и появляются сны. — Ну и? — Хочешь запомнить сон — надо проснуться во время дрёмы. На минуту опоздаешь — всё, въебал шанс. — Блять, ты вот вообще на мой вопрос не ответил. — Да, вижу, — Август резко оборачивается, — сука, все военные видят сны. Попробуй на фронте провалиться в глубокий сон, когда тебя артой хуярит. Толя, заебал, лучше бы и дальше молча курил.       Погостные вороны солидарно замолкают. Их рябиновые глаза смотрят с древних крестов. Мите постоянно снились сны. Значит, ему неудобно было спать с Толей? — Не знаешь, как их перестать видеть? — Могу тебе гипоталамус прострелить в качестве лечения. — Спасибо, я лучше потерплю.       Терпению Толя тоже обучен хорошо. Пожалуй, это единственное, в чём он и правда преуспел. Если бы государству понадобилось глубокое смирение, Толя мог бы попросить за него целую квартиру в Нарвском районе. — Если мы… когда мы вернёмся домой — врач выпишет тебе снотворные. Нормальные снотворные, не «Акру», не «Ихо». На них не снятся сны, с ними можно нормально жить.       Он понизил голос, как человек, который вдруг успокоился. Временами Толе казалось, что Светош относится к нему незаслуженно лучше, чем к остальным. Может, из-за «демонического» контракта, ставшего началом их знакомства, может, из-за запаха одиночества, которым от Толи несло похлеще пота. Может, Толя напоминает ему несчастную овчарку, умершую в родной деревне под Сургутом. Неважно. Чуткое отношение бесценно. Так считают и собаки, кстати. Пока человек к ним доброжелателен — они будут с ним до конца.       Мостовая будто сделана из янтаря. Ветер пахнет рекой. Волан эха бьется о дома. Это морское журчание и одиночные шаги, пение ночных птиц и крылья моли, стучащей о фонари.       Почти весь взвод находился в гостинице. Оставшихся разместили в квартире оптимата, уехавшего в Петербург. Инферно говорил, что хоть места в квартире для четырёх людей больше — личное пространство не приготовит тебе завтрак. Толя сегодня впервые за жизнь побывал на утреннем рынке, впервые купил сигареты — табак «Зодиак», красивая иссиня-золотая пачка с мерцающим созвездием «Libra» — и навязался на вечернюю пробежку с Учителем.       День казался в два раза длиннее, чем любая неделя Петербурга. Удручали только мысли, что скоро обратно на фронт. — А что-нибудь хорошее снится здесь?       Толя распахивает руки, означая широту вокруг, будто спрашивает про планету, а не про фронт. — Или тоже: смерть, трупы, руины?       Август отрывает сигарету от лица. — Мне вчера снился секс.       Толя присвистнул. — Но он был странный. — Почему? — Это было в чаще. Амазонка какое-то железное копье между рёбер воткнула, — Светош возмущенно указывает на бок, — и копье было во мне всё то время, что она сидела сверху. — И что странного? — Даже не знаю? Может, ебаное копье в печени? — Ну так, вытаскиваешь копье — начинается кровотечение — исчезает стояк. У амазонки всё по математике. — Да, охуенно, давай просто проигнорируем тот факт, что секс не обязан начинаться с копья. — А секс с парнем тебе когда-нибудь снился? — Толь, не начинай. — Ладно.       Толя сплевывает на тротуар. После сигарет противное першение в горле. — А хотел бы когда-нибудь попробовать? — Нет.       Надень перчатки хирурга и и прооперируй себе инертность, от которой страдал все пять лет. Может, это дело рук военного стресса, может, хороших людей вокруг, но чуть ли не впервые в жизни Толя чувствует себя живым.       Вход в парадную заканчивается ненавязчивым напоминанием.       «Дай знать, если захочешь».