***
Он поцеловал Сынмина. Ну и что? Такое бывает. Не то чтобы они были первыми друзьями, которые когда-либо целовались — это нормально. Это была вечеринка; люди целуются на вечеринках. Им было скучно, и они выпили несколько глотков рома; люди целуют друг друга, когда им скучно и они пьяны. Может быть, Чанбин свернулся калачиком, проклиная себя за то, что не может перестать думать о вкусе губ Сынмина, но этого следовало ожидать в подобной ситуации. Он выживет. Он будет двигаться дальше. Он никогда больше не будет думать об этом.***
— Может вы хотя бы расскажите мне, как это произошло? — выпаливает Джисон в воскресенье, плюхаясь на кровать Чанбина, пока Минхо справляет нужду. Чанбин отрывает взгляд от своего телефона. — Что? — Сынмин, — уточняет Джисон. — Кто сделал первый шаг? Вы уже трахались? Челюсть Чанбина отвисла от шока, глаза сужаются и пронзают Минхо кинжалами, когда старший выходит из ванной их общежития. — Ты сказал ему? — Сказал ему что? — О Сынмине! — скулит Чанбин, пока голова уже начинает раскалываться. Он потратил целый день, пытаясь забыть обо всем этом, и теперь он вернулся к началу, образы темных глаз Сынмина в полутемной комнате и сияющих губ, растянутых в улыбке, разом всплывают в его памяти. — Я ему не говорил, — говорит Минхо. — Да, он не говорил, — защищается Джисон, смущенно глядя на Чанбина. –Чонин сказал. — Откуда Чонин знает? — Чанбин воет. Он снова поворачивается лицом к Минхо. — Ты сказал Чонину? — Нет, — говорит Джисон. — Хёнджин сказал. — Хёнджин? — Чанбин задыхается, готовый снова накричать на Минхо, но Джисон закрывает ему рот рукой, прежде чем он успевает заговорить. — Вы, ребята, были на вечеринке, верно? В комнате, полной людей. Целовались. Когда вокруг люди. — О, — выдыхает Чанбин, внезапно краснея. — Я об этом не подумал. — Конечно, ты не подумал, — перебивает Минхо. Джисон отталкивает Минхо, когда тот пытается заползти к нему на колени, по-видимому, сосредоточенный и полный решимости вытянуть из Чанбина как можно больше информации о поцелуе. — Так ты скажешь мне, кто сделал первый шаг или нет? Вот в чем дело. Ни один из них этого не сделал — или они оба, как на это ни посмотри. Это было странно. Только что они сталкивались плечами, прислонившись к стене гостиной в какой-то квартире за пределами кампуса, бросали друг на друга уставшие взгляды (ни один из них не любитель вечеринок) и высмеивали пьяные гетеросексуальные пары, которые спотыкались и сосались. А потом и они спотыкались и сосались в лицо. Чанбин не знает, было ли это из-за скуки, глотков рома, атмосферы вечеринки или чего-то еще, но что бы это ни было, они осторожно посмотрели друг другу в глаза, когда унылое молчание затянулось надолго, заставив их придвинуться ближе друг к другу, а затем прижаться пробуя на вкус губы друг друга. После этого должна была быть та сцена, где они отстраняются, брызгаясь слюнями и извиняясь за то, что поцеловали друг друга, однако этой части не последовало. Они продолжали двигать губами, пока уже не запыхались, и кто-то на другом конце комнаты не уронил стакан, заставив их взвизгнуть и выбежать из комнаты. — Мы оба, — наконец смягчается Чанбин, говоря себе под нос и уставившись на свой телефон вместо Минхо или Джисона. — Мы оба… наклонились одновременно. Смех Джисона заполняет комнату, и Чанбин стонет и переворачивается, чтобы спрятать свое красное лицо от стыда. Он на это не подписывался. Вот гребаный гей.***
Хотя он не был геем. Ну, технически, еще как был. Чанбин парень, Сынмин парень, и они оба геи. Объективно, поцелуй был настолько гейским, насколько это возможно, но на самом деле в нем не было ничего гейского. (Хотя, когда Чанбин пытается объяснить это Минхо и Джисону, он получает два долгих, жалостливых взгляда и по уши отвратительный смех.)***
Чанбин не знает, чего он ожидал, столкнувшись с Сынмином в понедельник утром, но это, пожалуй, самое большое облегчение, которое он мог получить. — Конечно, ты снова надел эту дурацкую шляпу, — говорит он, подталкивая Чанбина локтем и улыбаясь ему так, словно в мировой истории никогда не случалось ничего плохого. Чанбин верит в это, в данный момент. — Ты просто завидуешь, что у тебя её нет, — говорит он, притворно потягиваясь и ударяя Сынмина по затылку в процессе. — Ты меня понял, — невозмутимо отвечает Сынмин, затем берет его за руку и тащит в сторону кафе, в которое они всегда заходят перед совместными занятиями. Все нормально. Все хорошо.***
Они снова целуются. Чанбин хочет сказать, что он не знает, как это происходит, но он знает, что будет помнить это ясно, как божий день, каждый день, вероятно, до конца своей жизни. В четверг вечером они идут на вечеринку по случаю дня рождения какого-то друга вместе с Минхо и Джисоном, которые, что неудивительно, убегают и исчезают из поля их зрения почти сразу, как только они переступают порог. — Отлично, — комментирует Сынмин. — Я даже никого здесь не знаю. — Ты меня знаешь, — говорит Чанбин, ухмыляясь, когда Сынмин закатывает глаза. — Хочешь выпить? Сынмин кивает. — Ничего крепкого. Завтра занятия. Они останавливаются на ромовой коле, и Чанбин старается не позволять этому напоминать ему о прошлых выходных, старается не вздрогнуть, когда Сынмин хватает его за запястье и тащит в пустой угол кухни, где они могут отдышаться вдали от толпы. Только тогда он может посмотреть Сынмину в глаза. — Я даже не знаю чувака, у которого сегодня день рождения, — ворчит он, делая один глоток своего напитка и со вздохом ставя его на стойку. — Что, черт возьми, мы должны делать? Сынмин смеется. — Я не знаю, — говорит он, но, очевидно, у него есть идея, потому что он ставит свою чашку, не сделав ни глотка, и берет лицо Чанбина в свои ладони.***
Они целуются так долго, что шок от того, что Сынмин целует его, исчезает к тому времени, когда они действительно прекращают целоваться. Губы Чанбина покалывают, руки трясутся там, где они спрятаны под футболкой Сынмина (он не знает, когда он их туда засунул). Сынмин отпускает его лицо и снова тянется за своим напитком. Чанбин сглатывает в ожидании, гадая, что будет дальше: поцелуются ли они снова, вернутся ли на вечеринку и сделают вид, что ничего не произошло, или он умрет на месте, прежде чем произойдет хоть что-то из этого. Но Сынмин только ставит свой напиток и поворачивается к Чанбину, пристально глядя на него. Ожидая, что он сделает выбор, или так кажется. Чанбину не нужно долго думать, и когда пару часов спустя они с Сынмином молча следуют за растрепанными Минхо и Джисоном с вечеринки, он решает, что ромовая кола — его любимый вкус.***
Забавная история: это происходит снова. И снова. На каждой вечеринке, каждые выходные, в обязательном порядке. На данный момент Чанбин больше знаком с губами своего друга, чем со своей учебной программой. Он не думает, что когда-либо был на стольких вечеринках в своей жизни. Черт возьми, они даже начинают планировать, на какие вечеринки они пойдут заранее. Впрочем, это все хорошо. Им просто нравятся вечеринки, верно? Они тусовщики. («Вы, ребята, ненавидите вечеринки», — синхронно говорят Минхо и Джисон, когда он пытается использовать это оправдание.)***
— Значит, вы, ребята, целуетесь друг с другом без повода, уже в течении месяца? — говорит Минхо, поднимая взгляд от простыней, с которых он последние полчаса оттирал неприятно подозрительное пятно, пока Чанбин кричал ему. — Это не совсем без повода, — говорит Чанбин. — Это случается, когда мы на вечеринках. — На которые ты теперь ходишь примерно два раза в неделю, — многозначительно говорит Минхо. — Хотя вы оба буквально ненавидите вечеринки. Чанбин фыркает. — Пф, ненависть — это сильно сказано, — пытается он. Минхо роняет тряпку, которой он тер, и бросает на Чанбина самый убийственный взгляд, который он когда-либо видел. — Что? — Ты гребаный идиот. — Подлый, — скулит Чанбин. — Я почти уверен, что вы с Джисоном дурачились несколько месяцев, прежде чем поняли, что нравитесь друг другу. — Да, но это было по-другому. Я думал, он натурал, — говорит Минхо, закатывая глаза. — Сынмин не натурал, Чанбин, и он не какой-нибудь тусовщик. Он выпрямляет спину, а затем указывает прямо на Чанбина. — Вы, ребята, буквально отвратительны друг для друга. Я удивлен, что ваш первый поцелуй был в прошлом месяце. Прежде чем Чанбин успевает придумать ответ на все это, Минхо расплывается в ужасающе ослепительной улыбке. — Подожди, так ты признаешь, что знаешь, что нравишься Сынмину? Лицо Чанбина вспыхивает. — Что? Нет!***
Сынмин его не любит. Это… Да, они близки, и они целуются, но… Это не так. Сынмин никогда не будет его парнем или кем-то бóльшим, чем другом, которого он целует по пятницам и субботам, и Чанбина это устраивает — он должен с этим смириться. Был ли он влюблен в Сынмина с первого курса колледжа или нет, совершенно не имеет отношения к ситуации. Сынмин его не любит.***
Но, чувак, неужели это похоже на то, что он чувствовал, когда Сынмин прижимал его вплотную к себе в те выходные, скользя языком по губам Чанбина, а руками сжимая его талию. Он пахнет розами и на вкус как ягоды — сегодня на его языке нет алкоголя. Ни один из них не выпил ни глотка алкоголя, и все же они здесь, целуются, как и все пьяные пары вокруг них. Чанбин не может дышать, да и не пытается. Он эгоистично хватает Сынмина за лицо и заставляет их губы двигаться так долго, как только может, пока они оба не превращаются в обессиленное месиво, тяжело дыша на плечах друг друга. Затем они снова прижимаются друг к другу, и ночные часы тянутся незаметно, пока Чанбин не остается с чьим-то привкусом на языке, слишком большим количеством вопросов в голове и настороженным, понимающим взглядом Минхо, наблюдающего за ним, пока он ворочается с боку на бок. *** — Так вы, ребята, уже трахались? Чанбин давится своим кофе, каким-то образом умудряясь при этом ударить Джисона кулаком в грудь. — Почему, — выдыхает он, — ты спрашиваешь меня об этом? — Извини, — говорит Джисон с ленивой ухмылкой. — Я думаю, это не мое дело. — Нет, мы этого не делали, — бросается Чанбин, широко раскрыв глаза. — Почему ты думаешь, что у нас уже было? Тебе кто-то сказал это? — Остынь, — это все, что отвечает Джисон. — Я просто подумал — Сынмин не встречается с людьми, не так ли? Как… никогда. Он девственник? Чанбин качает головой. — Потерял девственность перед колледжем, но… Да, ты прав. Он не так уж часто встречается. — Он тоже не часто целуется с людьми на вечеринках, не так ли? Чанбин отводит глаза и сосредотачивается на том, чтобы еще немного прочистить свое бедное горло. — К чему ты клонишь? — наконец говорит он. — Я не знаю, — отвечает Джисон. — Просто думаю, что ты, должно быть, особенный или что-то в этом роде. Такого рода вещи не очень в духе Сынмина, но он, не колеблясь, засунет свой язык тебе в глотку при каждом удобном случае. Чанбин закатывает глаза, но слова жалят его так, что он не понимает. Особенный. *** Он почти поверил словам Джисона. Но, очевидно, он не особенный — очевидно, Сынмин занимается подобными вещами чаще, чем они думали, потому что в данный момент он находится на расстоянии добрых пятидесяти футов от Чанбина, разговаривая с каким-то парнем с ямочками на щеках, который, на взгляд Чанбина, слишком хорош собой, и он смеётся. Смеётся. Парень, с которым он разговаривает, оборачивается, и у Чанбина кровь стынет в жилах. Сынмин разговаривает с Бан Чаном. Кто такой Бан Чан, ты спрашиваешь? Гребаный парень из братства. (Приятный, умный, красивый, к тому же.) Сынмин разговаривает с одним из самых популярных парней из студенческого братства в их кампусе, и Чанбин ничего не может с этим поделать. У него нет шансов против этого парня. Не то чтобы он хотел получить шанс с самого начала или что-то в этом роде. В конце концов, от этого зрелища ему становится слишком плохо, чтобы продолжать смотреть, поэтому он резко разворачивается и идет по другой дорожке, уже забыв, куда он направлялся в первую очередь, когда неуклюже достает телефон из кармана, чтобы набрать номер***
Минхо и Джисон смеются целую минуту, и Чанбин внезапно жалеет, что не оставил их сосать члены или что-то в этом роде. — Ты-ты думаешь, что Бан Чан представляет угрозу? — Минхо хрипит. — Разве он, я не знаю, не натурал? — Разве не Джисон? — огрызается Чанбин. Они перестают смеяться. — Что ж, — говорит Джисон. — В чем-то он прав. Никогда не говори никогда. — Спасибо, — стонет Чанбин, живот болезненно скручивается. — На самом деле, я думаю, что он гетерофлексивный, — говорит Джисон. — Он влюблен в Ли Феликса — однажды видел, как они целовались. — Я думал, они двоюродные братья, — бормочет Минхо, и Чанбин слышит, как Джисон дает ему пощечину. — Они, блядь, не двоюродные братья! — Но они оба из Австралии, нет? — Итак? Не все в Австралии родственники, Минхо, ты шутишь? Чанбин почти вешает трубку, но Джисон продолжает говорить, прежде чем он успевает. — Не обращай на него внимания, — говорит он. Чанбин слышит еще одну пощечину и прикладывает ладонь к лицу, в то время как он делает мысленную заметку никогда больше не звонить никому из этих парней, пока жив. — Мне, наверное, пора идти, — говорит он. — Наслаждайся отсосом члена. — Перестань плакать и иди поговори со своим парнем, — слышит он зов Минхо. — Я уверен, у него есть логичная причина флиртовать с Бан Чаном. Чанбин вздыхает. Больше никогда. Никогда. Снова. — Он прав, — говорит Джисон, и Чанбин нажимает отбой в ту секунду, когда слышит, как они снова хихикают. Ничто так не вскипает в его крови, как счастливые пары, а эти двое? Они настолько плохи, насколько это возможно.***
Чанбин совершает свою жалкую прогулку по кампусу всего через пять минут, когда натыкается на Сынмина. — Эй, ты, — говорит Сынмин с широчайшей улыбкой на лице, и Чанбин не может не забыть о страданиях, связанных с Бан Чаном, и проклятом телефонном звонке, которого он только что избежал. — Сынминни, — бормочет он, выдавливая улыбку. — Чем ты занимался? С Бан Чаном? — Ничего особенного, — поет Сынмин, обнимая Чанбина. Сердце Чанбина трепещет. — Готов к концу недели. — Какие планы на выходные? С Бан Чаном? Сынмин посылает ему мягкую улыбку. — Вообще-то, я только что разговаривал с Бан Чаном. О, Боже милостивый. Чанбин думал об этом, но на самом деле он не был готов к тому, что Сынмин скажет это вслух. — Бан Чан? — он изображает замешательство. — Что ты делал с Бан Чаном? Сынмин смеется, как будто он придумал каламбур. — Я просто спрашивал его, не хотят ли ребята из кампуса устроить вечеринку в эти выходные. Шаги Чанбина немного замедляются, и Сынмин крепче сжимает его руку. — А? — бормочет он, не понимая, о чем, черт возьми, говорит Сынмин. Он хочет устроить вечеринку.. С Бан Чаном? — Мне обязательно объяснять это по буквам? — Сынмин фыркает. — Похоже, ни у кого не будет вечеринки в эти выходные, поэтому я спросил первого парня из братства, которого смог найти, не хотят ли они что-нибудь устроить. Ты же знаешь, какие они. Теперь Чанбин полностью перестает ходить, сердце делает сальто, за которым следует колесо. — Ты попросил его устроить вечеринку? Сынмин, анти-пати №1 (в паре с Чанбином), из кожи вон лез, чтобы узнать, устроит ли братство вечеринку в эти выходные? Он чувствует, как у него перехватывает горло от всех последствий этого жеста. — Не хотел скучных выходных, — бормочет Сынмин, внезапно становясь застенчивым. (Сердце Чанбина к этому моменту исполняет полный танцевальный номер.) — Да, — выдыхает он, снова начиная ходить, хотя по какой-то причине ему кажется, что из него выкачали весь воздух. — Умная мысль.***
Чанбин накрывает голову подушкой, пытаясь заглушить звук совместного смеха Минхо и Джисона. — Почему я беспокоюсь? — стонет он себе под нос, затем поднимает голову и смотрит на этих двоих, которые в данный момент лежат кучей на его кровати, со свистом выдыхая воздух из легких. — Это, блядь, не смешно! Прекратите смеяться! — Мы-мы не смеемся, клянусь! — Джисон воет, вытирая слезы с глаз. Чанбин прищуривается. — Э-э, да ты что? По какой-то причине это заставляет их смеяться еще сильнее, и Чанбин встает со своей кровати, чтобы драматично выйти из комнаты — и, возможно, найти кого-то еще, кому можно довериться, например, неодушевленному смузи из пекарни по соседству, — но Минхо выбрасывает ногу и пинает его, прежде чем он успевает добежать до двери. По яйцам. — Что за хрень? — вопит Чанбин, падая на корточки на полу и беспомощно наблюдая, как его жизнь проносится перед глазами. Он зажмуривает глаза и стискивает зубы, взвешивая все «за» и «против» совершения тяжкого преступления в возрасте двадцати двух лет. — Я больше так не могу, я-я прошу нового соседа по комнате. Что, черт возьми, с тобой не так? — Ты это получил за то, что помешал нашему… — Вытащи меня отсюда, — хрипит Чанбин, двигаясь ползком к двери теперь, когда он «инвалид». Минхо бросает в него подушкой, явно намереваясь удержать его здесь. — Что, черт возьми? — Прости, — Минхо икает, смех, наконец, стихает. — Я просто… мысль о том, что Сынмин напрашивается на вечеринку братства только ради повода поласкаться с тобой — это слишком. У Чанбина больше нет сил даже на то, чтобы уйти; он просто сворачивается калачиком на земле и стонет. — Интересно, когда он придет в себя и признается, — бормочет Джисон. Чанбин не знает, имеет ли он в виду его или Сынмина. (Оба варианта заставляют его снова застонать.) — Смотри, — говорит Минхо с сочувственным вздохом, перелезая через Джисона, чтобы дотянуться до пола и погладить Чанбина по голове, мягко по сравнению с тем, что он сделал со своим ничего не подозревающим младшим соседом по комнате всего минуту назад. — Я знаю, каково это — трахать кого-то, не осознавая… — Мы не трахаемся! — Чанбин задыхается, перекатываясь, чтобы кинуть кинжалы в сторону Минхо, затем в сторону Джисона, когда ему не удается подавить очередной смешок. — Пока, — говорит Джисон. — Мы не собираемся трахаться, — выдавливает Чанбин, изо всех сил стараясь не думать ни о чем подобном. — Он мой друг. Минхо и Джисон обмениваются взглядами, и Чанбин ударяется лбом о землю. Минхо снова гладит его по голове. — Это то, что все говорят.***
Итак, они трахаются. Перемотаем назад. Это происходит слишком быстро. Чанбин, как обычно, обнимает Сынмина, в его крови нет ни капли алкоголя, покрывает поцелуями его шею в углу гостиной братства, с которым в последнее время они стали для них странно знакомыми. А затем Сынмин отодвигает его лицо и встречается с ним взглядом, наклоняясь, чтобы запечатлеть осторожный поцелуй на его губах, прежде чем прошептать: — Я хочу вернуться в свое общежитие. — О, ладно, — говорит Чанбин, опечаленный тем, что их поцелуи в течение дня внезапно прекращаются, но он не может винить Сынмина — вечеринки братства — отстой. Серьезно. Он не уверен, как они выжили такое количество вечеринок на данный момент. (– Вы, ребята, побывали на большем количестве студенческих вечеринок, чем я когда-либо, — сказал Джисон, бывший парень из братства, днём ранее.) Сынмин, однако, не направляется к двери. Вместо этого он пристально смотрит на Чанбина, как будто пытается воспользоваться телепатией или чем-то в этом роде — если это так, то Чанбин не получает сигнала. — Что? — Шепчет Чанбин. — Хочешь пойти со мной? Чанбин сглатывает. Это… ново. Хотя они побывали на большем количестве подобных мероприятий, чем Чанбин может сосчитать по пальцам одной руки, вечер всегда заканчивался примерно одинаково: они вдвоем уходили с мокрыми губами и расставались, возвращаясь в свои комнаты в общежитии и притворяясь, что ничего не произошло, до следующего раза. И хотя поход в общежитие к другу обычно не был бы таким уж большим делом, в этот момент от этого предложения у него учащенно забилось сердце. — Да, — он немедленно соглашается. Он умрет? Может быть. Но он никогда, абсолютно никогда не откажется от шанса провести еще секунду с Сынмином. (Он съеживается, как только ему приходит в голову эта мысль.) Сынмин снова целует его, а затем берет за руку, протаскивает сквозь толпу и отшвыривает пьяных, хихикающих Минхо и Джисона, прежде чем они находят дверной проем и выходят в холодную ночь. — Боже, как холодно, — выдыхает Сынмин, переплетая их пальцы и притягивая Чанбина ближе. Чанбин прижимается к нему так сильно, как только может. К счастью, общежитие Сынмина находится буквально в двух зданиях от общежития братства — но, к сожалению, это означает, что Чанбин доберется до места своей смерти максимум через минуту. Однако ему не следует делать предположений. Они никогда не целовались вне вечеринки, так зачем им начинать сейчас? Может быть, Сынмин просто устал. Может быть, он голоден. Может быть, он хочет поваляться и посмотреть фильмы. Вероятно, они больше не будут целоваться до следующей вечеринки. Нет, они не будут целоваться. Они не будут… Сынмин прижимает Чанбина к двери его комнаты, как только она закрывается, атакуя его губами так, как Чанбин никогда раньше не чувствовал. Он задыхается, все тело застывает на мгновение, прежде чем Сынмин тоже замирает, и нет… — Нет, нет, — выдыхает он, когда Сынмин начинает отстраняться, вероятно, неправильно истолковав идиотскую реакцию Чанбина, и притягивает младшего обратно в свое пространство, целуя его в ответ так же страстно. Черт возьми, они целуются. Они целуются. Это так сильно отличается от любых поцелуев на вечеринках. Для начала, они не на вечеринке; они в одиночестве в комнате Сынмина, в тишине, если не считать причмокивания их губ и шаркающих звуков, когда они скидывают обувь, и Сынмин безмолвно тянет его назад, пока они не падают на его кровать. Срань господня, они на кровати Сынмина. Впрочем, местоположение — не единственное отличие. Весь поцелуй другой — отчаянный. Голодный. Такой голодный и полный желания, Чанбин может только дрожать и бесполезно сидеть, пока Сынмин расстегивает его рубашку и сбрасывает ее с плеч. Ну, есть и третье отличие. В прошлом никогда не снимали никаких предметов одежды, за исключением курток, когда становилось слишком жарко. Однако здесь Чанбин без рубашки лежит на кровати Сынмина, а губы Сынмина жадно скользят вниз по его шее к плечу. Он сжимает бедра вместе и сдерживает стон. Что, черт возьми, происходит прямо сейчас? Что бы это ни было, он думает, что умрет, если это прекратится, поэтому, когда Сынмин тянется к подолу своей собственной рубашки, Чанбин заставляет свои руки работать и помогает ему стянуть ее, немедленно кладя ладони на торс Сынмина и чувствуя тепло, исходящее от его кожи. — Господи Иисусе, — произносит он, сам того не желая. Сынмин тихо смеется, затем толкает Чанбина в спину и забирается на него сверху, как будто это самая простая вещь в мире. Чанбин даже не может притвориться, что не понимает, к чему все это ведет, потому что через несколько минут они задыхаются в губы друг друга, тела прижимаются друг к другу на матрасе, руки Сынмина сжимают талию Чанбина, в то время как Чанбин зарывается лицом в его волосы, и когда Сынмин тянется к пуговице его джинсов, он может только скулить и быстро кивать. Его штаны исчезают в течение следующих десяти секунд, и он следит за тем, чтобы штаны Сынмина тоже были сброшены в течение десяти следующих секунд. Он хочет быть встревоженным, вне себя от недоверия, потрясенным, но у него нет ничего из вышеперечисленного. Он жаждет и желает, и это все, что он есть, голова откидывается в сторону с резким вздохом, когда Сынмин снова переворачивает его на спину и прижимает бедро к своему. Губы Сынмина на этих простынях почему-то слаще на вкус, чем на любой домашней вечеринке, и Чанбин провел бы так всю ночь, на самом деле, но его боксеры — и Сынмина тоже — все больше отвлекают, и это так сильно, что ему требуются все силы, чтобы удержать его губы и чтобы бедра не двигались. Но Сынмин, всегда самый продуктивный из них, быстро решает эту проблему, просовывая руку между их телами и задерживая ее на нижней части живота Чанбина, прежде чем отстраниться и прошептать: — Можно мне прикоснуться к тебе, малыш? Душа Чанбина покидает его тело и возвращается в мгновение ока. Сынмин может делать с ним все, что захочет, когда он его так называет. — Да, — жалобно хнычет он, бесполезно что-либо делать, кроме как вскрикнуть, когда пальцы Сынмина обхватывают выпуклость в его боксерах и приподнимают его бедра. — Боже, Сынмин, блядь. Сынмин снова соединяет их губы, чтобы проглотить остальные его смущающие звуки, и Чанбин близок к оргазму слишком рано — еще до того, как он даже взглянул на член Сынмина. — Подожди, — выдыхает он, отталкивая руку Сынмина и неуверенно принимая сидячее положение. Сынмин вопросительно наклоняет голову, но Чанбин несколько секунд не может вымолвить ни слова, слишком увлеченный расширенными зрачками Сынмина и сияющими губами. — Эм. — Что такое, малыш? Блядь. — Ты… — Он дрожащим пальцем указывает на промежность Сынмина. — Мы, должны ли мы…? Он понятия не имеет, о чем спрашивает, но не жалуется, когда Сынмин снова толкает его на спину и стягивает боксеры с вопросом в глазах. Он кивает, его лицо пылает, когда он полностью обнажен, раскаляется добела, когда глаза Сынмина выпучиваются при виде того, как он прижимается к его животу. К тому времени, когда Сынмин тянется к своим собственным боксерами и стягивает их с бедер, он близок к тому, чтобы потерять сознание. Он голый в постели Сынмина. Сынмин голый в постели Сынмина. Они оба голые в постели Сынмина. Они… Они собираются…? — Можно я тебя трахну? — Сынмин дышит ему в губы, голос мягче, чем когда-либо, мягкий, легкий и симпатичный, как будто он поет колыбельную, а не предлагает секс своему другу. Технически слова непристойные, но прямо сейчас это самые красивые, поэтичные слова, которые он когда-либо слышал. — Черт, да, — выдыхает он, прежде чем успевает остановить себя. Он разберется со всем позже. Последствия секса с Сынмином, того, что он делал что-то вне вечеринки, совершенно трезвый. Реальность перепихона с кем-то, кто должен быть его другом. Страдание от того, что он тонет в смехе Минхо и Джисона и раздражающе точных комментариях. Прямо сейчас он просто хочет Сынмина, ничего больше. Никаких чувств, никаких вопросов, никаких мыслей. Сынмин, Сынмин, Сынмин, пока все остальное в мире не уменьшится до размеров простого муравья, незначительного, не имеющего отношения к делу.***
И Боже, неужели Сынмин помогает ему достичь этого? Для того, кто, как точно знает Чанбин, не часто спит с кем попало, он слишком хорошо владеет руками, и он снова чуть не заставил Чанбина кончить раньше времени, когда он погрузил в него три пальца, идеально загибая пальцы, чтобы исторгать стон за стоном из горла Чанбина. Чанбин потерял способность смущаться в этот момент — черт, если быть честным, ему почти приятно заниматься этим с Сынмином, а не с каким-то незнакомцем, которого он подцепил в баре. — Сынмин, — хрипит он, извиваясь на простынях. — Сынминни, пожалуйста. — Готов? — шепчет Сынмин, глядя на него с непоколебимым голодом, и Чанбин не думает, что он когда-либо был так готов к чему-либо раньше.***
Это, мягко говоря, эйфория. Бедра Сынмина покачиваются напротив его бедер, горячее дыхание на его ухе, тихие всхлипы смешиваются с его собственными. Это не похоже ни на что, что Чанбин мог себе представить. Он борется за воздух, вцепившись пальцами в простыни, выгибая спину с каждым толчком. — Твою мать, — хрипит он. — Ты… такой… Сынмин ухмыляется, ухмыляется и прижимает их губы друг к другу. Этот поцелуй определенно отличается от предыдущих, главное отличие в том, что это первый раз, когда он целует Сынмина, ощущая его повсюду, внутри и на каждой частичке себя, соединяясь с ним так глубоко, что он уже боится пустоты, с которой столкнется, когда Сынмин уйдет. Это длится недостаточно долго, но Чанбин не может точно сказать, что он расстроен, потому что, когда Сынмин подтягивает ноги к его груди и вбивается в него так, словно знает тело Чанбина вдоль и поперек, знает, как разобрать его на части во сне, его охватывает сильнейшее чувство блаженства, умопомрачительное неописуемое. Он всхлипывает, произнося имя Сынмина, и наблюдает, как его зрение затуманивается слезами, прежде чем его глаза закрываются, и Сынмин успокаивает его еще одним поцелуем, нежнее, чем остальные. Он кончает внутри Чанбина как раз в тот момент, когда льются слезы, и их тела застывают в неподвижности, оставляя после себя месиво из пота, спермы и тяжелого дыхания. Чанбин едва замечает, как Сынмин выходит и приводит его в порядок. Все, что он может сделать, это сжать бедра вместе, пытаясь подавить чувство пустоты, и вздохнуть в губы Сынмина, когда тот дарит ему последний поцелуй за ночь.***
Чанбину требуется мгновение, чтобы осознать, в чьей постели он находится, когда он просыпается утром, а когда просыпается, то чуть не падает с нее. Он задыхается так резко, что это переходит в приступ кашля, поэтому он проводит около десяти секунд, хлопая себя по груди и вытирая слезящиеся глаза, прежде чем до него доходит, что, хотя он в постели Сынмина, Сынмина там нет. Сынмин ушел. Он один. Он не знает, чего ожидал, вообще-то, он не должен был ничего ожидать, учитывая, что этого никогда не должно было случиться, — но одиночество съедает его в одно мгновение, и он, сдерживая слезы, шарит вокруг в поисках своего телефона чтобы выяснить, какого хрена он собирается делает с собой до конца дня, не говоря уже об остальной части своей жизни. У Чанбина только что был роман на одну ночь со своим лучшим другом, а теперь Сынмин ушел. Отлично. Фантастика. Удивительно, зрелищно, великолепно — Дверь распахивается, пока Чанбин ползает по комнате, все еще ища дурацкий телефон, и он испуганно вскрикивает. Вот и он: Ким Сынмин, застывший в дверях с пакетом еды на вынос в руке. Сердце Чанбина разрывается при одном его виде. Что, черт возьми, он натворил? Он едва может встретиться взглядом с Сынмином, черт возьми! — Доброе утро, соня, — тепло бормочет Сынмин, и сердце Чанбина склеивается воедино. — Я вернулся с блинчиками. — Блинчики? — хрипит Чанбин. Сынмин ушел только… чтобы купить ему блинчики? — У меня в холодильнике не так много еды, — объясняет Сынмин, ставя пакет на свой маленький столик и подходя к кровати. — Подумал, что ты проголодаешься. Он взъерошивает волосы Чанбина, как будто для них это просто очередное утро, и осознание того, что прошлая ночь, вероятно, ничего для него не значила, обрушивается на Чанбина, как удар поезда. — Спасибо, — шепчет он, глядя на свои лапы под свитером — какого хрена? Он моргает, только сейчас осознавая тот факт, что на нем одна из больших толстовок Сынмина. — Я натянул ее на тебя, когда проснулся, — объясняет Сынмин, видя, как озадаченное выражение исказило черты лица Чанбина. — Спасибо, — повторяет он. Сынмин не комментирует свои плохие навыки общения и вместо этого направляется обратно к столу, чтобы сесть, молча ставя тарелку для Чанбина, а также одну для себя. Вставать с постели — настоящее приключение, но Сынмин не смеется, когда Чанбин чуть не спотыкается о его ноги, только протягивает руку и сжимает ее, когда Чанбин оказывается достаточно близко, чтобы взять ее и сесть за стол. Молчание между ними, когда они приступают к еде, не то чтобы неловкое, но оно есть… Ну, это уже что-то. Он предполагает, что сегодняшний день будет каким-то странным — скорее всего, так будет каждый день. Секс точно не отменишь. Однако он не может заставить себя пожалеть об этом. Он бы сделал это сто раз подряд, и это самое худшее. Сынмин, кажется, тоже не жалеет об этом, что является… облегчением? На самом деле, когда Чанбин, наконец, перестает жевать и застенчиво рассматривает внешность своего друга, Сынмин сияет. В целом, он довольно жизнерадостный человек, но Чанбин не может вспомнить, когда в последний раз видел его сияющим так ярко. Почти больно принимать его. Чанбин действительно сделал его таким? Потому что, если это так, то почему он сидит здесь с разбитым сердцем? Если он делает Сынмина счастливым, а Сынмин делает счастливым его, и они целуются, и они занимаются сексом, и они любят друг друга безоговорочно… Это должно что-то значить, верно? Верно? Что, черт возьми, они на самом деле делают? — Что происходит в твоей хорошенькой головке? — бормочет Сынмин, даже не поднимая глаз от своей тарелки, и тот факт, что ему даже не нужно смотреть, — это не то, что Чанбин может осознать прямо сейчас. Он давится куском блинчика, который только что запихнул в рот, затем тянется за стаканом воды, который Сынмин, должно быть, налил ему, пока он отключался, и делает большой глоток, набираясь смелости, необходимой для этого. Их поцелуи были веселыми, а секс, бесспорно, великолепным, но Чанбин солгал бы, если бы сказал, что не устал от последствий — пробуждения и движения дальше, притворства, что всего этого не происходит, неопределенной связи, которая явно существует между ними. Он прочищает горло, откладывая посуду, когда его руки начинают дрожать, и вытирает ладони о колени. — Мы… — начинает он, голос едва громче шепота. — …как, ну, знаешь, что-то вроде этого? (Это не очень хорошо сформулированный вопрос, но это все, на что он способен, и Сынмин будет знать, о чем он спрашивает, как он почему-то всегда это делает.) Сынмин тоже кладет свою посуду, вскидывая голову. Чанбин подскакивает на своем сиденье, страх разливается по его венам — какого хрена Сынмин так на него смотрит? Да, это неловкий разговор, но действительно ли это так уж выходит за рамки, когда их засохшая сперма на простынях Сынмина и от них обоих разит сексом? Когда они провели большую часть своих выходных за последний месяц в объятиях друг друга, целуясь, как подобает настоящей паре, не представляя себя единым целым? Наконец, плечи Сынмина расслабляются, и он — Боже, он краснеет. Зрелище это такое милое, что часть страха покидает тело Чанбина еще до того, как младший открывает рот. — Ты, э-э… — наконец произносит он, говоря примерно так же громко, как и Чанбин. (Другими словами, они оба отстой в конфронтации.) — …хочешь быть таким? Чанбин чувствует, как его охватывает шок, но Сынмин продолжает говорить, прежде чем он успевает официально начать волноваться из-за неожиданного вопроса. — Я имею в виду, я просто… — Сынмин потирает шею и смотрит в свою тарелку. — Я не думал, что ты, э-э, так относишься ко мне или что-то в этом роде. Чанбин хочет швырнуть остатки своего блина в лицо Сынмину. — Ты гребаный идиот, — рычит он, закрывая лицо руками. — Мы целуемся! Все время! У нас только что был секс! Сынмин секунду молчит, а затем разражается смехом. Чанбин поднимает голову, чтобы послать свой самый грязный взгляд, и пытается игнорировать покалывающее чувство, которое, кажется, всегда вызывает у него смех Сынмина. — Ну, я не знаю, я не мог сказать, — смущенно говорит он. — Ты и все твои интрижки на одну ночь, понимаешь? — А? — кричит Чанбин, ударяя кулаком по столу. — Мои что? Моя фаза шлюхи была где-то два года назад, Сынмин! О чем, черт возьми, ты вообще говоришь? — он фыркает, на мгновение приходя в себя от абсолютного идиотизма Сынмина, затем замирает в шоке, когда понимает, что этот разговор, похоже, несмотря на неприятные обходные пути, движется в правильном направлении. — Подожди-подожди, я тебе нравлюсь? Сынмин поднимает брови. — Детка, я занимался с тобой сексом. Чанбин прогоняет бабочек, которых распускает ласкательное имя, вместо этого на этот раз ударяя обоими кулаками по столу. — Это то, что я, блядь, сказал! — кричит он. — Боже, ты такой… Сынмин наклоняется через стол и целует его, прежде чем он успевает обругать его еще больше, и все становится реальным слишком быстро. Когда младший, наконец, отстраняется, Чанбин замирает в гробовой тишине, мозг изо всех сил пытается осознать тот факт, что они с Сынмином на самом деле… что-то значат. Что это такое, Чанбин пока не знает. — Значит ли это, что ты не хочешь быть моим парнем? — говорит Сынмин так беззаботно, отправляя в рот еще один кусок блинчика, в то время как Чанбин переживает около тысячи эмоций в течение секунды и едва не теряет сознание. — Я… я никогда этого не говорил, — заикается он, пытаясь заглушить хор, твою мать, твою мать, твою мать, твою мать, в своей голове, чтобы насладиться смехом Сынмина. — Но ты действительно хочешь…? — Ты думаешь, я бы охотно пошел на вечеринку братства без серьезной причины? — Сынмин усмехается, и теперь смеется Чанбин. Это не идеальный вариант. Ты пойдешь со мной на свидание? Боже мой, да! Это вы видите в фильмах, но для них это идеальная стартовая линия, и этого более чем достаточно, чтобы он растаял в объятиях Сынмина, когда он поднимает Чанбина со своего места после того, как они закончили есть, и соединяет их губы, не предвидя никакой вечеринки, кроме той, на которой его бедное, переполненное сердце. (Плюс Минхо и Джисон, несомненно, устроят позже, когда услышат новости, но они последние два человека на земле, о которых Чанбин хочет думать прямо сейчас, поэтому он притягивает Сынмина ближе и шепчет ему в губы «ты мой» теперь, когда может, ухмыляясь, как влюбленный идиот, когда он немедленно получает «я твой» в ответ.)