Маленькая смерть

Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза».

Этот мертвый снег не хрустит под ногами, не меняет формы под подошвами крепких сапог. Как бы не стучали долота по голубому льду, тот не поддастся и на дюйм. Грызут поверхность клинки и огни волшебства, но всякий след зарастает вновь, всякий след исчезает насмешкой спустя пару долгих, томительных секунд. Чтобы казалось всякий раз, что сейчас-то получится, сейчас-то дадут слабину стены этой затхлой тюрьмы. Чтобы всякий раз надежды обращались в ничто. Но в этот раз… В этот раз все будет иначе, повторяет самому себе Сталмар неслышно. Напоминает самому себе о том, что не всякому смертному — отнюдь не всякому — удается добраться до осколков души демона. И что уж говорить о тех, кто несет в себе его скверну? Не каждый выдержит. Не каждый справится. Есть надежда, шанс — как может он сдаться в трех шагах от цели? Спит, свернувшись в клубок, гном в смешной шляпе. Только сейчас и виден портящий вечную улыбку страх, только во сне пытается он стать как можно меньше. Опустился возле ледяной стены тифлинг, все еще сжимая крепко в ладони кинжал — но ему не сбежать от усталости после двух бессонных ночей. Свет божественный, тепло небес едва греют в Бездне — но Сталмар щедро делится перьями из остатков крыльев. Разложены они защитным кругом возле места для привала, стиснул крепко в ладони одно из них тот маленький гном. Пока боятся вмести… люди холода, беспокойство в душе легче унять. Он сам давно успел об этом страхе забыть. Вот только где же третий? Тот юноша-дампир, рухнувший перед ним на колени? Ангел опускается на колени перед защитным кругом. Остатки прежних сил жгут душу и пальцы, но все это пережить можно, все это он в силах вынести. Положить их плотнее, ближе друг к другу. Легко прикусить палец, оставив на снеге крепкую и верную линию золотой крови привычной рукой. Она тлеет в полутьме пещер. Но ее сияния должно хватить, чтобы даровать покой — как бы короток он ни был, как бы скоро он не прошел. Полутьму вне святого круга озаряют разве что его крылья. Старые, сломанные их остатки, последняя частица прежних сил, связь его со Светозарной — огонь мягкого золота гаснет в морозной синеве, огонь стремятся задушить, затоптать злобные тени. Пляшут искры в воздухе, но стоит им опуститься вниз, гаснет тут же прежний их свет. Его нет в проклятом капище, не найти его и у трех открывшихся порталов — фиолетовый туман вьется в тонком овале и, кажется, кричит и воет, щерится мелкими зубьями молний. Если окажется в таком рука, боль пожрет с головой — и осколок врастет еще глубже в ногти, окажется синей коркой под кожей. Нет его на скале, нет его у камней. Ничего не услышать в этой гробовой тишине. Он не был у последней стены — той, у которой не видно конца и края. Высечен на ней сигил, от которого тянет лишь скверной и порчей. Сталмар идет к ней мерно, медленно. Падают искры в холодный снег, и не плавится он, не поддается. Тени вьются вокруг живым комком, тянут к теплу ледяные руки — и, наконец, появляется в теплом золоте сгорбленная фигура. Пальцы его сцеплены в замок, не видно за белыми искрами снежинок черных волос. Застыло тело статуей, замерло в позе монаха, кающегося во грехе — и не открываются глаза, когда оказывается Сталмар рядом с ним. Тонкие губы подобны нити, серая кожа побелела от холода. Единственный знак жизни — дрогнувшие пальцы, стоило ему сесть рядом на снег. Ангелы слышат лучше людей. Скрипнули клыки об обычные, кривые людские зубы. Сжались крепче пальцы в замок, зажмурился сильнее юноша — такой маленький, что впору звать его мальчиком, не мужчиной. Ангелы видят лучше людей — стойкость дитя дает сбой, и вскоре вновь открыты его глаза, вскоре ногти впиваются сильнее в побелевшую плоть. Ледяная кромка покрывает кончики пальцев, мигают в серости белесые искры — если приглядеться, ощутить получится и знакомый мороз, и увидеть в них холодный взгляд Ситхада. Он слишком юн для такой ноши. Он не успел бы окончательно пасть ниц перед голосом в голове за эти два коротких дня. Шепот всегда рядом, но сначала он мягче, сначала он тише — лишь потом в голове не остается места даже мыслям, воспоминаниям, снам. Отчаянные мольбы становятся требованиями, требования — истошными криками, и всякий раз не затихает в голове вой голоса чужого, вой голоса странного. Но разве не молится дитя Светозарной? Разве слышал он из его уст хоть одно слово жалобы? Глаза видят одно, но в голове другое. Среди вечного шепота ясней луча солнца только одна-единственная мысль. «Я должен ему помочь». Он — еще один верный слуга Светозарной. Не должен он закончить так же. Он — дитя, которое смотрит на него с надеждой. Дитя, которое пало перед ним на колени, которое молило его о божественной мудрости. От скверны не спастись. Но не верил Сталмар раньше и в то, что появятся в ледяных стенах порталы, что появится шанс вырваться — подать знак, пробиться через голубую твердь. От скверны не спастись, но… Когда ангельская ладонь ложится на чужое плечо, дитя не шевелится. Когда остатки божественного тепла текут в чужое тело, пальцы на миг пронзает холод хуже привычного — но Сталмар лишь держит его крепко-крепко, лишь бы не вырвался. Зря боялся. Он остается той же статуей — и молчит, молчит, молчит. Наконец, дрожат в полутьме ресницы. Руки Сталмара быстро теряют прежнее тепло — не выносит холод божественного, вечно пытается вытеснить его, занять все тело собой. Тянется от запястья к предплечью белизна — и кажется, будто пронзает плоть сотня мелких льдинок. Дитя поворачивается к нему, накрывая ладонь своей. В его глазах вновь мелькают искры дурного льда. Отвернуться проще, проще направить взгляд свой на что-то совсем другое. На улыбку — искреннюю, невинную. На тепло в ней среди вечного холода. — Я спасу их всех, господин! — говорит он жарко, веря в это сам, — Им больно, я знаю — это плохой лед, он им вреден. Кожа бледна. Слишком бледна. — Если все принять в себя, то другим страдать будет совсем не нужно. Они все говорят, что вытерпят, но я-то знаю! Им слишком больно, а воевать надо всем! Ногти скалятся прозрачной кромкой льда. — Вы обо мне беспокоитесь, господин? Нет нужды! Дитя улыбается ему столь светло, столь тепло. Говорит так торопливо, так спешно, с вечным своим странным акцентом. — Мне совсем не холодно. Совсем-совсем не холодно, даже пальцы не болят! Его сапоги оставляют следы на снегу. Хрустнул где-то рядом лед. На Сталмара смотрят белоснежные, холодные глаза лорда демонов, безжалостного Ситхада. На Сталмара смотрят грязно-серые глаза слуги Светозарной, в которых видно лишь праведное упрямство. — Я всех их спасу, — повторяет он громче, — Всех, даже этих теней. Им так одиноко. Он должен убить его на месте. Сжечь за скверну в жилах, уничтожить и превратить в ничто — чтобы остался от него лишь пепел. Но намерения у него лишь благие — не преследует он демонические силы, и не найти лжи в словах, сказанных с такой верой и страстью. Не об этом ли говорила Светозарная, не просила ли она обратить к свету даже тех, кто кажется совсем пропащим? Искры в чужих глазах гаснут. — Я не позволю страдать другим людям, — повторяет дитя злобно, упрямо. Снег вьется у его ног, снег принимает его отпечатки. Маленькая смерть ежится от боли, обхватывая себя руками покрепче. Сталмар садится с ней рядом.