testing, testing

Прохладный утренний воздух щекочет Кавеху лицо, пока он с Аль-Хайтамом отправляется на Большой Базар. Как обычно, Аль-Хайтам молчаливо оценивает пространство. Еще немного, и он найдет тихий уголок, укрытый листвой, и забьется туда с книгой, ожидая, когда Кавех закончит с покупками. Так все обычно и происходит; они не могут позволить себе быть слишком близкими, иначе о них пойдет молва. Кавех начал задумываться о том, а мудро ли притворяться, что он не живет с Аль-Хайтамом. Если уж он и разбалтывает все свои секреты после пары бокалов у Ламбада, тогда ему стоит найти другой подход к жизни. Пускай люди начнут думать, что они с Аль-Хайтамом возлюбленные, тогда никто не будет раскапывать их личную жизнь и не найдет его истинную причину переезда к Аль-Хайтаму. И правда, ведь нормально бы было, если бы люди думали, что они пара. Тогда ему с Аль-Хайтамом не пришлось бы притворяться, что они просто знакомые, которые иногда вдвоем занимаются делами. Аль-Хайтам бы, наверное, начал бы вести себя как и раньше, когда они учились в Академии, и… Нет. Нет, это и правда ужасная идея. Кавех бы не пережил такой издевки, такого напоминания об одной из его худших ошибок. (Даже не ясно, какой именно ошибки. Дружбы? Расставания? Доверия Аль-Хайтаму, или тепла, которое он к нему испытывал? Кавех принимал его слова слишком близко к сердцу? Он слишком рано его оттолкнул? Кавех только знает, что ему больно, и что он не хочет больше напоминаний об этой боли.) Кавех отправляется к лавке швеи, где вывесили разноцветные платки и пояса. Его глаза бродят по самым разным узорам — цветочным, геометрическим, абстрактным; комплементарные цвета, контрасты, цвета, которые пусть и не должны сочетаться, но сочетаются — и в животе порхают бабочки восхищения. — Какие чудесные, — говорит он самому себе. Хозяйка лавки общается с другим покупателем, так что она бы ему не ответила. — Вышито мастерски, — добавляет Аль-Хайтам из-за спины. Кавех вздрагивает и оборачивается к нему. — Ты… Ты еще здесь?! — А не должен? — спрашивает Аль-Хайтам. Он рассматривает ткани с пустым выражением лица. — Я подумал, что если бы ты не хотел моей компании, ты бы пошел сюда один. — Ну, да… Но обычно… — Если хочешь, могу оставить тебя одного. — говорит он, потянувшись к поясной сумке. — Я книгу взял… — Нет, нет, — говорит Кавех, — Я просто удивился, что ты не ушел читать. Я рад компании. И он почему-то очень рад компании именно Аль-Хайтама — что очень странно, ведь Кавех годами не чувствовал радости рядом с Аль-Хайтамом. И до сих пор не чувствует. Всегда есть тень сомнения, след тревоги, раздражающее ожидание, что все пойдет не так, и что они снова поссорятся. Каждая частица счастья кажется такой хрупкой, как полотно, которое разойдется от одной вытянутой нити. Но уж лучше так, чем без счастья совсем. — Тогда я останусь, — говорит Аль-Хайтам. — Что будешь покупать? Почему он так его спросил? Теперь Кавеху кажется, что он зря тратит его время. Ведь Аль-Хайтам никогда не любил ходить за покупками, обычно он заходит без церемоний и уходит как можно скорее. (Кавех надеется, что когда они до этого доберутся, с его задницей он так же поступать не будет.) И все же, обычно это происходит потому, что Аль-Хайтам хочет избежать толпы. Сегодня же они пришли пораньше, чтобы избежать часа пик… Так что, наверное, спешить им некуда. Наверное — ведь Аль-Хайтам только кажется предсказуемым, и поэтому Кавеху всегда нужно быть настороже. — Ничего страшного, если ты просто смотришь, — добавляет Аль-Хайтам. Он звучит нарочно незаинтересованно, даже когда берет плетеный ремень, чтобы рассмотреть. — Успею расширить свой эстетический кругозор. — Ну ладно, — говорит Кавех. — Похожу, посмотрю тогда. Бродя по выставке, он восхищается мастерством и разнообразием полотен. Среди них нет ни одной пары одинаковых: каждое из них уникально, неповторимо. А значит, что Кавех себе их позволить не может — и пусть. Он уже привык отказываться от покупок, которые превышают его состояние. Кавех притягивается к ряду шарфов, украшенных узорами листьев и лиан. Цвета смелые, но не вырвиглазные, такие яркие, что они аж светятся во мраке базара. — Ох, — бормочет он, — Они как… — Эмалированная плитка, — говорит Аль-Хайтам, вновь его напугав. Кавех не заметил, что он ходит за ним, так близко, что даже сталкивается с ним плечами. — Декоративная, которую обычно используют для декорации фасада в старых архитектурных стилях. — Он делает паузу, а потом добавляет, — Ты это хотел сказать? Узоры напоминают мне именно об этом, но ты мог вспомнить и о чем-то другом. Кавех поднимает брови от удивления. — Нет, это… Я это и собирался сказать. Как же ты об этом подумал? — А почему бы и нет? — спрашивает Аль-Хайтам. Его глаза перебирают шарфы и пояса. — Ты целый семестр исследовал эту тему, и то и дело болтал о том, как в Сумеру забывается это искусство. И более формальная версия этих жалоб появлялась в твоей курсовой, которую я вписывал в каталог, будучи писарем. Было бы сложно об этом забыть. — Что ж, я все еще удивлен, что такой юный… — Кавех замолкает, его глаза падают на один шарф. Его рот остается раскрытым, кроткий выдох покидает его легкие. — Ох. Это… Он подходит ближе, пальцы зудят от желания потрогать. Кремовый сатин, со сложным узором из изумрудных стеблей и цветов гибискуса, расцветающих на ткани, лепестки вышиты рубиновыми и розовыми нитями. Маленькие желтые цветы разбросаны по большим лепесткам, бирюзовые птицы строят гнезда в лианах, их перья украшены разными цветами. Края шарфа обшиты блестящей синей тканью с простым узором лиан, что и правда было очень похоже на настоящий узор на плитке. — Очень красивый, — шепчет Кавех. — Моя мама… — он запинается. — У нее был похожий шарф, когда я был маленьким. Он не договаривает свою мысль: что он был ее любимым, подарком от его отца — скорее всего, он лежит где-то в коробке, среди старых вещей, которых Кавех опасается касаться. И что шарф был и его любимым, тоже, настолько любимым, что он часто просил ее дать поносить шарф, просто чтобы он мог рассматривать на нем узоры. Он всегда думал, почему же другие ученые никогда не носили ничего подобного. Их одежды были такими серыми и тусклыми, в них не было такой яркой страсти, как в одежде его матери. В юности он часто одевался как мама, даже просил, чтобы ему прокололи уши ради таких же красивых сережек. Но когда он попросил шарф, как у нее, мама только улыбнулась и сказала ему: «Я не могу дать тебе такой же шарф, потому что тогда он не будет, как у меня. Этот шарф особенный, потому что мне его подарил человек, который любит меня и всегда за меня горой — и если ты найдешь кого-то, кто так же тебя любит в будущем, то тогда он и даст тебе шарф, как у меня.» Конечно, теперь другой человек стоит за нее горой, и Кавеху уже почти тридцать лет, а на горизонте нет ни одного романтического партнера, так что ему следует уже забыть слова его матери и принять, что шарфа, как у нее, у него уже не будет никогда. И все же. Этот шарф мил, и он даже красивее, чем шарфы, которые Кавех мысленно примерял на себе в юности. — А это плохо? — спрашивает Аль-Хайтам, вытащив Кавеха из потока мыслей. — А? Ты о чем? Аль-Хайтам смотрит то на Кавеха, то на шарф. — Что у твоей матери был такой же. — А почему… Ах, точно. Аль-Хайтаму-то известно о сложных отношениях Кавеха и его матери. Он вошел в его жизнь сразу, как только она навсегда уехала в Фонтейн, до того, как Кавех научился скрывать свое одиночество. Он был с ним в его самые слабые и хрупкие минуты, и Кавех желает, чтобы этих минут не было никогда. И Аль-Хайтам все еще здесь, даже сейчас, когда Кавех все еще не смирился с уходом матери из его жизни. Он все еще остается единственным, кто стоит между Кавехом и полым одиночеством, которое нападает на него по ночам и обещает ему, что оно с ним навсегда — присутствие Аль-Хайтама только кормит этот страх. А поведение Аль-Хайтама заставляет Кавеха желать остаться в одиночестве. — Нет, это хорошо, — объясняет Кавех Аль-Хайтаму. — Ну или просто обычно. Но мне очень нравился ее шарф. Всегда хотел такой же. — Ясно, — говорит Аль-Хайтам. — Тогда купи такой же. — На какие шиши? У меня-то нет такой финансовой свободы, которой ты вечно хвастаешься. — Кавех смотрит на ценник, чтобы подтвердить свои сомнения, и цена даже больше, чем он ожидал. Да, этот шарф ему не уготован. — Даже если бы у меня не было бы долгов за аренду, я бы все равно не смог себе его позволить. Стал бы копить, но… — Кавех смотрит, как покупатель уходит из лавки с полной сумкой покупок, руки опускаются. — Его продадут едва я накоплю полцены. Да и деньги на всякую ерунду тратить не надо. У этого шарфа нет никакой практической пользы. — Тебе же он нравится, — говорит Аль-Хайтам, будто он презентует какой-то гениальный аргумент. — Разве нужна еще какая-то польза? — Я… — Кавех хмурится. Что же он все время соглашается с Аль-Хайтамом? — Ну, технически, да. Было бы полезно, если бы этот шарф не превратил меня в банкрота, так что как бы он мне не нравился, я его не куплю. — Изо всех сил скрывая разочарование, он отходит от шарфа и поворачивается к Аль-Хайтаму. — Пошли. Нам нужно еще мыло купить. — Иди покупай, — говорит Аль-Хайтам. — Мне интересно, чем вдохновлена вышивка, так что я спрошу, пока ты там ходишь. — Уже так серьезно относишься к эстетике? Нет, дело точно не в этом. Наверное, какой-то антропологический вопрос, или что-то связанное с семиотикой. — Возможно. Кавех закатывает глаза. — Ну ладно. Пока ты пытаешься сократить это прекрасное произведение искусства до пустой науки, пойду поищу какое-нибудь средство, которое не будет раздражать твой милый маленький носик. — Мой нос достаточно большой, — говорит Аль-Хайтам, Кавех снова закатывает глаза. — Скорее всего, под «маленьким» ты имел в виду уменьшительно-ласкательное, но так как у слова «милый» нет других значений, так уж и быть, приму это за комплимент. — Что… Я!.. Кавех смотрит на нос Аль-Хайтама, пусть и помнит его лицо наизусть. Нос был первой чертой, которую Кавех заметил, и его взгляд на нем так задержался, что он даже не заметил его странных зрачков; Он даже вспомнил, как его отец рассказывал ему о предсказаниях по чертам лица, многие люди верили, что в лицах записана судьба. «Хотя я не уверен, что они правдивы,» — говорил отец, с игривой улыбкой, — «Ведь по носу твоей матери можно сказать, что она невнимательная, хотя бы оба знаем, что она проницательнее меня.» Мама Кавеха отвечала: «Я не знаю насчет предсказаний, но я знаю, что я десять минут искала карандаш, который держала в руке, и мне понадобились месяцы, чтобы понять, что твой отец со мной флиртует.» Будучи любопытным ребенком, Кавех спросил у него, что значили другие черты лица — и когда ему все объяснили, Кавех объявил, что женится на ком-то с глазами цвета лепестков красного лотоса (умном), лбом формы полумесяца (богатом), и с горбатым носом (доброжелательном). Тогда это было смешно, и они все про это шутили — но когда умер отец, шутить было уже не о чем. (Согласно переводу древних текстов, человек с четкой линией жизни на ладони проживет сто лет; увы, это было ложью. Согласно этому же тексту, сын с лицом матери будет страдать всю жизнь; увы, это было истиной.) Но когда Кавех заговорил с Аль-Хайтамом в доме Даэны, он сразу же заметил отчетливую горбинку на носу у Аль-Хайтама, ту самую — и давно забытая часть его разума прошептала: «Наверное, он добрый.» И некоторое время, Аль-Хайтам доказывал, что так и есть. Пусть у него и грубый нрав, он был для него опорой и проявлял доброту по-своему. А потом Аль-Хайтам доказал, что все не так. Теперь Кавех не знает, что ему думать. Нос Аль-Хайтама — самая привлекательная его черта, по мнению Кавеха. И Кавех ему говорить об этом не будет. — Ну, я… — Это «да», старший? Кавех терпеть не может, когда это игривое обращение заставляет его грудь дрожать от воспоминаний о прошедших днях, когда издевки Аль-Хайтама были скорее шутками, чем основами для критики. А теперь, сейчас, в глазах Аль-Хайтама не горит озорство или разочарование — только жалкая видимость притворной невинности, под которой таится противоположное ей. Так Аль-Хайтам смотрел на него на кухне пару дней назад, когда он прижал его к столу и предложил оральный секс. «Я ничего не делаю», говорили его глаза, когда он просунул пальцы под его шорты и что-то сделал. И снова, когда он спросил Кавеха «Со мной было сложно?», его глаза отвечали: «Знаешь же, что не было. Я хороший.» «Я хороший», говорят его глаза сейчас, «И если это не так, то заставь меня таким быть». Боги, Кавеху не терпится его заставить. И Аль-Хайтам разбирается в психологии, так что точно знает, что с Кавехом делает его выражение лица, а значит, что он точно хочет, чтобы Кавех это испытывал. — Ты… Ты! — Плюется Кавех, яростно терпя возбуждение. — Что, мало тебе моей похвалы твоей груди и члену? Теперь и лицо твое хвалить? Он слышит смешок не от Аль-Хайтама, и удивленно поворачивается к швее. Она смотрит на них с приподнятыми бровями, кривит губы в понимании. У Кавеха отпадает челюсть, тепло на щеках прогоняет утренний морозец. — Я… Я, эм. — он поглядывает на Аль-Хайтама, который сдерживает улыбку. — Ну, твой нос точно лучше твоей ухмылки, которую ты сейчас прячешь! — Значит, улыбка моя тебе не нравится? — Ты… — Кавех глубоко выдыхает. Ему нравится его улыбка — нравилась, когда Аль-Хайтам по-настоящему улыбался, и может быть и сейчас бы она ему нравилась, если бы он снова начал смеяться, но… — Ты все равно никогда не улыбаешься, что за вопрос! Хватит быть задницей! — «Никогда» — это слишком сильное… Но Кавех уже уходит, его уши горят от придавленного смеха швеи. Уф. Какой же мудак. Кавех пролетает мимо нескольких лавок с яркими безделушками, увеличивая дистанцию между собой и стыдом. Он наконец доходит до лавки с мылом, чуть не врезавшись в нее в своей спешке. Дойдя до пункта назначения (и убрав Аль-Хайтама и швею из поля слышимости), Кавех вздыхает. Его раздражение убывает, как мыльная пена после душа, он устало сутулится. Честно говоря, Кавеху страшно — стоп, нет. Нет, не может он бояться чего-то настолько простого. Это было бы глупо. Нет, Кавеху неприятно признавать Аль-Хайтама привлекательным. Одно дело, когда ему нравится его член, или руки, которые так хорошо касаются его кожи. Это все мирское, связанное только с сексуальной превлекательностью. Считать нос Аль-Хайтама красивым, или любить его улыбку… Это уже другое, что-то, что заходит за границы их эксперимента. У экспериментов есть параметры, так же, как и в инженерских проектах. Кавех должен относится к этому так же, как и к работе через пару лет после выпуска, когда он работал над проектами, в которых некогда было думать об эстетике. Он ограничивал себя; может ограничивать и сейчас. И вообще, ему нужно себя ограничивать, потому что переход через границы необходимого приведет к боли и отвержению. Кавех поднимает коробку мыла и пробует запах, нахмурившись. Это мягкий, сладкий аромат, слишком похож на тот, от которого Аль-Хайтама тошнит. Вздохнув, Кавех кладет коробку на место и пробует другой. Он не знает, почему он вообще должен этим заниматься, если не считать того факта, что ему не хочется мешать Аль-Хайтаму — Аль-Хайтаму, который делает все, чтобы устроить Кавеху какое-нибудь испытание и усложнить ему жизнь. Аль-Хайтам не скажет ему спасибо, не улыбнется в благодарности. Он просто пожалуется на то, что его плохой выбор сделал им двоим только хуже. И все же, Кавех глупо ищет нормальное мыло, то, которое заставит хотя бы тень улыбки пробежать по лицу Аль-Хайтама. Он спрашивает у продавца о ингредиентах мыла, и даже о его текстуре, продавец хмурится, будто Кавех молит о помощи. (Да, это так. Но увы, «Я живу с до ужаса красивым мужчиной, который критикует мой выбор мыла» — это не та проблема, которую решит Бригада Тридцати.) И Кавех подозревает, что никто в Сумеру с ним не согласится, и он точно не будет этого говорить — но улыбка Аль-Хайтама прекрасна. Прекрасна так же, как и полное затмение луны — чудо не в красоте, а в редкости и усилиях, приложенных для того, чтобы оно произошло. Аль-Хайтам не часто улыбается, так что чтобы уловить его улыбку, все должно происходить определенным образом. Чтобы увидеть полное затмение, нужно быть в нужном месте в нужное время, смотреть на небо без облачка, когда луна и солнце полностью соединены; а чтобы заставить Аль-Хайтама улыбнуться — и увидеть эту улыбку — нужно соблюсти несколько условий. С их студенческой ссоры, условия соблюсти стало невозможно. Но Кавех помнит, как Аль-Хайтам улыбался довольно часто. Когда они еще были друзьями, Кавех всегда радовался возможности вытащить из него маленькую улыбку своими шутками или издевками. Он все еще помнит, как у Аль-Хайтама загорались глаза, когда он видел Кавеха: будто солнце выглянуло из-за облака и снова скрылось. И как Аль-Хайтам сидел, положив подбородок на кулак, нахмурившись из-за тихой улыбки, выслушивая ворчание Кавеха о надоедливом одногруппнике или профессоре… И эти улыбки были надолго — их не проморгать. Когда Аль-Хайтам улыбался рядом с Кавехом, он улыбался насовсем, будто он наслаждался его компанией. (Если бы Аль-Хайтам начал улыбаться так же часто сейчас, его бы хватила судорога. В отличие от больших бицепсов и божественной груди, эти мышцы у него явно не натренированы.) Сейчас улыбку Аль-Хайтама слишком просто упустить. У некоторых людей улыбка не доходит до глаз, а у Аль-Хайтама улыбка только в глазах и остается. Губы он кривит на мгновение, оставив только блеск в глазах — и не то что бы Кавех обзавелся привычкой смотреть ему в глаза, но все равно, каждый раз, когда в его глазах есть улыбка, только Кавех может ее увидеть. Кавех стонет и тянет себя за волосы. Да что же с ним сегодня такое? Вся голова в прошлом, в мыслях о родителях, об Аль-Хайтаме. Так его в таверну еще до полудня потянет. Знакомые удары сожаления болят в груди, и он внезапно просто хочет пойти домой и уткнуться в одеяло. Он наконец находит самое непахнущее мыло, которое может найти, состоящее только из кокосового масла и масла какао. Второй ингредиент привезли из Натлана, так что мыло очень дорогое, но это деньги Аль-Хайтама, а значит и проблемы тоже. Мыло немного пахнет шоколадом — но это больше оттенок, чем именно аромат — и в нем нет ингредиентов, которые могут раздражать чувствительную кожу, или тех, от которых потом липнут руки. (Но Кавех все равно думает купить Аль-Хайтаму перчатки, на всякий случай) Закончив с этим делом, Кавех решает пойти поесть — на свои деньги, разумеется, деньги Аль-Хайтама он уже истратил на мыло. Он идет к своей любимой лавке, где всегда покупает манакиш с сыром и люля-кебаб для Аль-Хайтама (главное без костей, потому что он ненавидит кости в мясе, пусть и делает вид, что это не так при других) Кавех возвращается к Аль-Хайтаму с полными еды руками, и волнуется, что он купил еду Аль-Хайтаму, не спросив. Они ведь уже не студенты, такие жесты за должное больше не воспринимаются. Это отклонение от их норм, и скорее всего, это испортит Аль-Хайтаму какой-нибудь план по насыщению. Кавех уже представляет, как Аль-Хайтам отказывается от его предложения, заставляя его чувствовать себя идиотом. Он уже почти откусил кусочек от люля-кебаба, чтобы соврать, что он все купил себе, но пока он думает над этим и тратит время, он замечает Аль-Хайтама, которые приближается к нему с сумкой в руке. Аль-Хайтам останавливается перед ним и видит кебаб. Нахмурившись, Кавех протягивает ему палочку. — Вот, — говорит он, — Я, ну… Хотел купить поесть, так что пошел и… Вот, тебе… Он неловко помахивает кебабом. Он забыл придумать оправдание по пути — потому что нынче для хороших дел у них должны быть причины. Нельзя сделать что-то просто так, как раньше; это еще один параметр их отношений, в одном списке со всеми способами, которыми Кавеха не должен привлекать Аль-Хайтам. Аль-Хайтам немного поднимает брови. — Ох, — говорит он, и берет люля-кебаб в руки. — Я как раз проголодался. Сойдет. «Сойдет». Даже спасибо не сказал — будто Кавех ему какие-то объедки с чужого стола принес. Кавех делает все возможное, чтобы не увянуть, пока Аль-Хайтам кусает мясо. — Ты запомнил, что мне нравится куриный, — отмечает Аль-Хайтам. — Полагаю, это компенсирует твою кратковременную ошибку, когда дело касалось бытовой химии. — Конечно запомнил, — срывается Кавех. Он не знает, почему чувствует себя отвергнутым, хотя это ожидаемая реакция. Это он сам виноват, что напомнил себе, как Аль-Хайтам раньше с ним общался; сам виноват, что чувствует разочарование. — Как же мне такое забыть? Аль-Хайтам пялится на него, наморщив лоб, будто срыв Кавеха был чем-то странным. Конечно, он странный. Конечно, он не понимает, почему Кавех не может просто притвориться, что ему все равно, как Аль-Хайтам с ним разговаривает. — Неважно, — говорит Кавех. — Понятно, что ты так думаешь, ведь на твое предпочтение в мыле у меня тямы нет. Какой ужас, как я посмел сделать небольшую ошибку. На, — говорит он, пихая коробку с мылом Аль-Хайтаму в руки. Всю его гордость за такую покупку теперь затмила горечь, с которой не сравнится любимый кофе Аль-Хайтама. — Специально подобрано для капризного писаря. Я бы объяснил, по каким именно критериям выбирал мыло, но ты не оценишь, так что лучше поберегу силы. Аль-Хайтам сжимает губы и тихо отводит взгляд. «Ну вот, ты его расстроил» — шепчет Кавеху его сознание. Он скрипит зубами, когда болезненное чувство скручивает его живот. — «Из-за тебя он расстроился.» — Прости, — выдавливает Кавех, его горло сжалось. Он не может сказать Аль-Хайтаму всю правду, поэтому выковыривает только то, что может себе позволить и говорит, — Я… Я думал о родителях, и, ну… Я сейчас не в настроении, видимо. Когда он это говорит, он осознает, что в его словах больше правды, чем он думал; его голос подрагивает на последнем предложении, боль в сердце приливает к глазам, грозя слезами. Он откусывает кусок от манакиша и заставляет себя жевать, пытаясь отвлечься. Аль-Хайтам потерянно смотрит на Кавеха. И Кавеху за это тоже стыдно, потому что из-за него Аль-Хайтаму стало некомфортно. — А что за мыло? — наконец спрашивает Аль-Хайтам. — Бежевое. — говорит Кавех расстроенно, и Аль-Хайтам тут же отвечает, — О, этот запах подойдет. Они оба хмурятся, и Кавех опускает манакиш. Ответ не прозвучал как шутка; Он сказал это спокойно, а еще быстро, даже почти его перебил. Будто он собирался это сказать еще до того, как… — Ты заранее собирался это сказать? Аль-Хайтам выглядит так, будто страдает от несварения — но один кусочек курицы точно бы к этому не привел — но он быстро собирается с мыслями и возвращает спокойное выражение лица. — Нейтральный цвет обычно значит, что оно не пахнет, — говорит он, — сильно пахнущие ингредиенты обычно ярких цветов, например, цветы и фрукты. Так что… Бежевый запах подойдет. Он быстро поднимает мясо ко рту и откусывает, лишь бы не разговаривать. Кавех не может не выпустить смешок. — Бежевый запах, — повторяет он, Аль-Хайтам скалится. — Бежевый. Ох, если бы ты мне это заранее сказал. Я бы сразу все нашел… Вздохнув, Аль-Хайтам откусывает еще кусочек. Трудно это различить в тени базара, но Кавех бы поспорил, что Аль-Хайтам покраснел. — И почему я удивляюсь? — продолжает Кавех. — Ну конечно, твой любимый запах — бежевый. Вот и результат твоего неумения относится к эстетике серьезно и… Уф, стой. Кстати говоря, — он осторожно указывает на сумку в руке у Аль-Хайтама. — Это ты что купил? В этом месте я не доверяю ни одной твоей покупке. Что бы это ни было, оно ужасно. — Правда? — спрашивает Аль-Хайтам. — А я думал, что тебе хотя бы это понравится. Кавех вздыхает. Эта его сухая интонация — точно сарказм. Кавех уверен, что Аль-Хайтам это купил только чтобы поиздеваться над ним. — А вот насчет того, что это… — добавляет Аль-Хайтам, — это просто декорация. Волноваться не о чем. — Уф, — Кавех прикладывает руку ко лбу и мотает головой. — Ты со своей идиотской финансовой свободой. Ну почему ты мучаешь меня, окружая меня отвратительными вещами? — Например, моими членом и грудью? — Я… Ты! Они только немного отвлекают меня от ужасных статуэток и скульптур, которые так и тащишь домой. Аль-Хайтам мычит в раздумии. — Может, мне сделать скульптуру моего мужского достоинства… — Нет! — говорит Кавех, схватив Аль-Хайтама за руку и запихнув люля-кебаб поглубже ему в рот. — Тихо! Ешь свою курицу и… И заткнись нахрен! Подняв бровь, Аль-Хайтам откусывает еще кусок, а потом обхватывает мясо с золотой корочкой и посасывает, смотря Кавеху в глаза. Кавех заикается, когда Аль-Хайтам невинно кусает мясо и отводит взгляд, рассматривая базар. Бесчестный член Кавеха дрожит от этого вида, и он хватает Аль-Хайтама за плечо и утаскивает его к выходу. — Как же с тобой невозможно, — ворчит он, поглядывая на него. Уверенный взгляд убеждает Кавеха изменить направление к сокрытому месту за закрытой лавкой, спрятанному за стволами деревьев и листвой. — Да, давай, улыбайся. Умный какой нашелся, да? Он прижимает руку к груди Аль-Хайтама, прижав его к украшенной лозами стене, и Аль-Хайтам жмурится, его сердце бьется у руки Кавеха. — Очень, очень умный, — повторяет Кавех, — Ведь кому, как не тебе, знать, как я люблю тебя затыкать, да? Жаль, что мы сейчас в общественном месте, и было бы нехорошо, если бы мы привлекли к нашему эксперименту посторонних. Теперь яркий румянец очень заметен на его щеках, блеск танцует в мутных глазах. Кавеху интересно, не думают ли они об одном и том же — о том, чтобы сжаться в уголке и делать все тихо, в спешке дроча друг другу, чтобы кончить до того, как кто-то их найдет. — Если найдем местечко потише, то все будет, — говорит Кавех, неуверенный в том, что знает, что говорит, — Но я по опыту знаю, что ты молчать не сможешь. — А ты уверен? Может, я специально стону. Кавех проводит пальцем к горлу Аль-Хайтама, а потом поднимает его, чтобы коснуться его подбородка, наблюдая за его дрожью. — Я разве не говорил тебе мне не врать? Конечно, они оба знают, что Кавех пару дней назад не это имел в виду — но Аль-Хайтам приоткрывает рот и вдыхает. — Я громкий, когда ты говоришь мне таким быть, — признает он. Ох, а он хорош. Кавеху интересно, сможет ли он заставить Аль-Хайтама кричать в муках покорности — но без его согласия делать он этого не будет. — Надеюсь, курица не была слишком твердой, — добавляет Кавех, Аль-Хайтам мычит в непонимании. — Почему? Потому что я не хочу, чтобы твоя челюсть уставала. — Он хватает Аль-Хайтама за подбородок, нажав на уголки губ. — Твоему рту найдется занятие, когда мы придем домой. Ты понял? Аль-Хайтам смотрит Кавеху в глаза, и легко кивает. Видя в его глазах голод, Кавех чувствует облегчение, что они не смогли найти нужное место для стычки. Он думает, что если бы и нашли, то Аль-Хайтам бы очень желанно ему отсосал при людях. Сомневаясь, Кавех расслабляет хватку. — Ты можешь сказать нет, если что. — «Нет», в смысле я не понял? — Нет, в смысле… Ну я же не заставляю тебя… Пользоваться ртом. Когда эти слова покидают его, Кавех осознает, что это было слишком. Ну разумеется Аль-Хайтам знает, что он не обязан делать ничего, что его заставляет делать Кавех, ведь он уже обещал говорить стоп-слово, когда ему нужно — но Кавех не может не думать о том, что Аль-Хайтам забудет. Для кого-то, кто делает все, чтобы иметь чистую голову, этот человек слишком часто забывается. Кавех наблюдал за тем, как Аль-Хайтам был так сфокусирован на переводе, что он забыл о полной чашке кофе, которая уже давно остыла, наблюдал за тем, как он не мог вылезть из книги, он даже ужинал за ней. И он помнил, как Аль-Хайтам ему сосал, как его взгляд затуманился и он не слышал ничего, что Кавех ему говорил. Кавех верит, что Аль-Хайтам сказал правду, когда обещал всегда давать согласие; но он не верит, что Аль-Хайтам всегда будет в сознании, чтобы понять, что он его дал. Не то что бы Аль-Хайтам не знает своих границ. Он знает. Проблема в том, что он постоянно выходит за них ради знаний, объясняя это тем, что так он подвергает риску только себя, если что-то пойдет не так. Месяцы назад, Кавех чуть не впал в истерику, когда узнал, что Аль-Хайтам участвовал в спасении Кусанали, которое было очень опасно, несмотря на его убеждения в том, что он все спланировал. Честно говоря, когда они вдвоем попали домой и смогли поговорить наедине, Кавех потерял контроль впервые за годы после их ссоры. Он помнит, что именно он сказал Аль-Хайтаму в коридоре, и в отличие от их прошлой ссоры, Кавех эти слова забирать не собирается. «Когда я строил Алькасар-Сарай, я тоже все спланировал,» — говорил он, его голос дрожал от боли и ярости, от страха, «И Увяданию было плевать на все мои планы. Оно все равно все уничтожило. А если бы что-то такое случилось с твоим планом?» Он слишком старался сдержать слезы, чтобы запомнить, что он сказал, но он помнил, что они прозвучали как-то так: «Ты умный, Аль-Хайтам, боги, мы оба знаем, что ты умный, но все спланировать нельзя. Тебя могли убить — и ради чего? Ради того, чтобы ты дальше работал писарем? Это несерьезно. Скажи мне, что ты не из-за этого пошел на такой риск.» Аль-Хайтам в ответ только пожал плечами и сказал, что нет смысла расстраиваться из-за чего-то, что уже произошло. Как удобно, как легко ему такое говорить, когда не ему пришлось испытывать ужас от мысли о том, что он мог потерять близкого — да, Аль-Хайтам близок Кавеху, как драгоценный камень, потерявший блеск, но сохранивший чувства. Пусть их дружба больше не блестит, Кавех знает, что она была прекрасна. Он не может просто взять и забыть об Аль-Хайтаме. Он не может избавиться от этой боли так просто. И пусть у Аль-Хайтама и очень хорошие друзья — потому что ого, он начал знакомиться с людьми — Кавех не может не чувствовать горечи к ним. Он не завидует, что они могут назвать себя его друзьями, когда у него больше нет такого звания, пусть это и больно, это скорее из-за того, что они позволили ему исполнить этот план в действие. Их убедила эта маска рациональности, как и всех вокруг… Кроме Кавеха. Кавеха не обмануть, его никогда нельзя было обмануть, и он ни за что бы не позволил Аль-Хайтам прыгнуть в такую опасность в одиночку. «Где ты был, когда Сумеру нуждалось в тебе?» — говорил Аль-Хайтам, чтобы его разозлить — и это было больно, ему все еще больно, Кавех месяцами мучался от того, что его не было рядом, чтобы защитить Аль-Хайтама. И это было не один раз, потому что после этого, Аль-Хайтам снова оказался в опасности из-за этого проекта с коллективным разумом. Кавеху все равно, что в этот раз опасность была меньше, и что если бы все пошло не так, их архонт вернул все в норму. Ему важно, что пока Аль-Хайтам шел против какого-то сумасшедшего ученого и рисковал своей жизнью, Кавех был дома, подметал сраные полы и вешал сраную картину. Он не только неспособен защитить Аль-Хайтама снова и снова — он даже не знает, когда его нужно защищать. Аль-Хайтам постоянно говорит Кавеху обо всем, когда все заканчивается, и Кавех может только паниковать и ненавидеть себя за то, что его не было рядом. Кавех не считает, что это назло. Он сомневается, что Аль-Хайтам пытается его расстроить. Но как бы Аль-Хайтам этого не отрицал, это факт: он не настолько рационален, как он думает, и он не настолько непоколебим, каким он хочет быть, и что рано или поздно он попадет в беду из-за того, что он слишком сильно положился на свою проницательность. — Кавех, — говорит Аль-Хайтам, и Кавех чувствует теплые пальцы на своей щеке. — Хм? — Кавех рассматривает Аль-Хайтама, что-то выискивая. На его лбу есть морщинка, а его губы тонко сжались. — Что.? Аль-Хайтам убирает руку, когда Кавех смотрит ему в глаза. — Ты снова слишком много думаешь. — Нет, я… Я в порядке. Ты что-то сказал? Аль-Хайтам долго смотрит на Кавеха, прежде чем ответить. Базар вокруг стал только громче, больше покупателей стали заходить на рынок, и где-то запел раванастр. Аль-Хайтам поднял руки к наушникам, думая, стоит ли включить беззвучку. — Я сказал, что знаю, что могу тебе отказать. — говорит он, — что мне понравилось, что ты сделал, и что нет необходимости сбавлять темп, когда доминируешь. И что ему ответить? «Я не доверяю тебе, ты не сможешь с этим справиться»? Это было бы нечестно, он же знает, что Аль-Хайтам впервые решил начать стараться. — Я… — Кавех смотрит на манакиш и убирает с него кусочек растаявшего сыра. — Знаешь… Я ведь часто много планирую. — Он кладет кусочек в рот и жует, кривя губы. — Я обещал, что буду говорить тебе о своих границах, и что я не сделаю ничего, что может поставить тебя в неудобное положение. — Аль-Хайтам хмурится в мыслях. — В эмоционально-неудобное, конечно. А вот насчет физически неудобных позиций, я уже парочку для тебя представил. Он поднимает брови, и Кавех знает, что он имеет ввиду — знает, что он обычно он бы снова с ним поругался в ответ, или покраснел бы и начал заикаться от неприличия — но он не может успеть ответить. Аль-Хайтам выдыхает через нос, выглядя немного раздраженным. — Думаешь, что я не сдержу слово. — говорит он, — Моя ошибка из прошлого все еще не позволяет тебе мне довериться. — Что… нет, я… Ты не… — Кавех нервно сглатывает. — Я знал, что ты не врал. — Но ты веришь, что я неспособен говорить правду. — Нет, — говорит Кавех, напугавишись, — Дело не в этом… — Все нормально. Хочешь еще чего-нибудь поискать, пока мы здесь? Все нормально? Нормально? Аль-Хайтам думает, что Кавех ему не доверяет, и он это просто так примет? Кавех очень хочет вернуться в пару минут назад, когда Аль-Хайтам покорно держался за каждое слово, что он говорил, и что напряжение между ними было только сексуальным, а не нервным. Такую возможность потеряли, будто ложку меда уронили в землю. — Нет, — говорит Кавех, — Прости, я все испортил, да? Не нужно было ничего говорить. — Не нужно извиняться за свои чувства. — Что? — Кавех старается держаться, но раздражение подбирается в его голос. — Ты… — Ты хочешь знать, если мне что-то неприятно, но я тоже хочу знать, что тебя расстраивает. Будучи в печали, у тебя не будет настроения на эксперименты, и я бы не хотел начинать что-то, когда ты этого не хочешь. В каждом слове есть смысл — но вместе, для Кавеха они неразличимы. Аль-Хайтам пытается сохранить силы, когда Кавех не может их оценить? Наверное, так, ведь Аль-Хайтам бы не стал успокаивать Кавеха, когда ему грустно. Это было бы слишком непрактично, ведь Аль-Хайтаму было бы нечего получить из этого. Зачем ему тратить силы на кого-то такого жалкого, как Кавеха? Со стороны Аль-Хайтама, это было имело бы такой же смысл, как если бы он добавил одну крупицу сахара в чашку кофе. Не то что бы Аль-Хайтам добавлял сахар в кофе — хотя от этого метафора кажется только правдивее. «Аль-Хайтам добавил сахар в твой кофе», ругается глупец в нем, будто это имеет значение. Вот только… Если думать честно, Аль-Хайтам и правда (нечасто, неожиданно, необъяснимо) делает Кавеху хорошие вещи. Но он никогда не помогал ему так, как Кавеху нужно, когда ему плохо. Он не обнимал Кавеха, чтобы напомнить ему, что он рядом, не шептал ему хороших слов, чтобы отвлечь его от страхов и сомнений, собравшихся в голове. И он делал это раньше, когда они были студентами. Кавех помнит, как он сидел рядом, их плечи касались друг друга, и он тихо рассказывал ему разные интересные факты, пока Кавех не засыпал. И были времена, когда волнение Кавеха тянуло его на дно, пока Аль-Хайтам не упрощал все до одного-двух предложений, превращая тяжести во что-то, что можно вынести. «Не нужно тратить три часа на эти книги — читай первое и последнее предложение параграфа, чтобы понять, о чем он», говорил он, и Кавех уже не чувствовал себя так, будто задание было каким-то невозможным. Или, когда он сидел за пустым листом бумаги, Аль-Хайтам предлагал ему, «Напиши маме письмо тогда, когда увидишь что-то, что напомнит тебе о ней. Так, у тебя будет, с чего начать.» И Кавех выдыхал, разрешая себе отступить от письма. Рядом с ним все было так просто, Кавех чувствовал рядом с ним безопасность от всех неприятных сюрпризов и нервотрепок, портящих жизнь. Он позволял себе быть хрупким рядом с ним, доверяя ему, что он все решит. Он приближался к своим амбициям все ближе и ближе, добирался к своим идеалам с болью, уверенный, что Аль-Хайтам не позволит ему упасть — что он всегда поможет ему подняться, даже если их точки зрения были разными. А потом Аль-Хайтам уронил Кавеха с самой высокой вершины, дал ему разбиться на скалах снизу. Аль-Хайтаму правда нужно было так проверять его на прочность? Вся их дружба превратилась в эти идиотские эксперименты школьников в ронянием яиц на пол. Аль-Хайтам знал, что Кавех расколется на кусочки от удара, незащищенный от лжи, которую сказал самому же себе — и все равно столкнул его вниз, просто чтобы доказать себе, что он прав. И тогда, Кавеху стало все равно, сколько раз он его успокаивал. Всем, что его волновало было чувство падения, пока Аль-Хайтам бессердечно смотрел на него с высоты, и колющая душу боль от падения. Эта боль все еще здесь, пусть Кавех и пытается забыть ее. — И этому ты не веришь? — спрашивает Аль-Хайтам, и Кавех неловко вспоминает, о чем они говорили. — Я… Я скажу тебе, если буду не в настроении, да. — Да нет, — Аль-Хайтам вздыхает, очень тихо. — Говори обязательно. — Он отходит, сложив руки, и слабый свет от лампы рядом блестит на его наушниках. — Что будешь делать, когда придем домой? — Что… Я не… Эм… А ты что.? Взгляд Аль-Хайтама нечитаем. — Все еще хочешь меня заткнуть, или в другой раз? Ох. Кавех смотрит на манакиш. — Я, эм… Скажу, когда доедим. Аль-Хайтам кивает, и они продолжают идти до дома. Когда они проходят мимо лавки швеи, Кавех бросает взгляд на тот самый шарф — только чтобы увидеть, что его больше нет, а на его месте уже висит другой. — Уже? — говорит Кавех, расстроенно. Не из-за чего разочаровываться, он уже знает, что он не сможет купить себе такой. — Уверен, ты все еще можешь купить такой же, — добавляет Аль-Хайтам. И правда, но дело не в этом. Дело в том… Неважно. Кавех не будет об этом думать. Если будет, то его посетят мысли о разочаровании в своем финансовом положении, а потом придут и мысли о том, что к нему привело, а на это у него просто нет сил. — Может, смогу, — говорит Кавех, сутулясь. Но он этому не верит. Жизнь, и Аль-Хайтам, не научили Кавеха ожидать хорошего — только научили его готовиться к разочарованию, потому что только оно и ожидает его в конце.