Бес

      Анна сидела на кухне лаборатории и ждала, когда же закипит вода для чая. Волосы ее были собраны в высокий хвост, а под глазами залегли тени бессонной ночи. Ей вновь пришлось разбирать информацию, поступающую из Японии. У нее был доступ ко многим камерам, со многими высокопоставленными японцами она была хорошо знакома. В организации ее считали лучшим информатором по странам Азии. И вот она перебирает в памяти последние события. Политическим центром после войны там стал вовсе не Токио, им стала Йокогама. Иногда Фёдор поручал Ахматовой разобраться с документацией организаций. Когда на руки Анны Андреевны попадали эти бумаги, ее глаза лезли на лоб от одной мысли: «Как Он получил доступ к подобному?!» Достоевский же всегда загадочно улыбался в такие моменты. Чайник шипел, и она, устав смотреть на стену в каком-то забытьи, решила проведать Есю и заодно посмотреть, как там Женя. Если Ахматова считалась специалистом по странам Азии, то Замятин – лучший по европейским странам и политическим прогнозам информационных автократий. Анна Андреевна видела, как Достоевский наслаждается дискуссиями между ними. В целом, организация Достоевского и его подбор приближенных, подчиненных, соратников и тех, на кого он всегда делал ставку – крайне образованные люди, что занимают не последние места в иерархиях государств. Это были либо люди из политики, либо люди, что определяют криминальный мир. И если с Замятиным и Гоголем в этом плане всё было кристально ясно, то вот Булгаков и Маяковский в этом плане – крайне загадочные люди. Что уж говорить о Гончарове. Михаил Афанасьевич за счёт своей работы и специфики своей способности первым узнавал о различных стычках и попытках переделок власти между криминальными авторитетами в Петербурге. Маяковский, – служащий в департаменте по делам эсперов, – информировал всю организацию о каких-то брожениях среди депутатов и чиновников. Гончаров же до попадания в лабораторию был главным бухгалтером Согласия. И многим это казалось чем-то незначительным, однако приближенные к Фёдору знали, что через Гончарова проходила вся бухгалтерия: и официальная, и черная. Он знал, сколько закупалось техники, что производили и кому сбывали, куда Толстой мог направлять своих подчинённых. Он знал, с кем из власти повязаны главы и видные деятели Согласия. Был знаком с Лермонтовым, Грибоедовым и ведущими исследователями, чем знатно помогал Пушкину, когда тот начинал разрабатывать новые модификации ядов, работающие только на эсперов определенной группы способностей. Александр вообще был крайне хитрым и изворотливым человеком. Но также был ещё один человек, которого почти все в организации ни во что не ставили: Еся. Подавляющему большинству, что знали о его существовании, он казался безобидным мальчиком. Ну что может сделать практически парализованный инвалид, что стремительно теряет зрение? Вот только Анна Андреевна так не считала. Еся знал секреты всех. Каждого, кто хоть раз появлялся в здании лаборатории. Все, кто имел неосторожность попасться ему на глаза, были прочитаны и запомнены. Ахматова знала, о чем говорит, поскольку практически ежедневно работала с ним, с его когнитивными способностями и его даром. Вот он-то и рассказывал Есе про каждого. Оттого Еся часто был таким раздраженным, – от постоянных разговоров Черных людей, стоящих за спинами собеседников, он был готов вешаться. Он часто жаловался на это Анне. Особенно на Черного человека Булгакова. И это не удивительно – Дьявола не каждый вытерпит. Думая над этим, Анна Андреевна дошла до блока палат больных и испытуемых. Перед тем как зайти в четвертую палату, она поправила юбку и спустила рукава своей бордовой блузки. Постучавшись, вошла. Комната была освещена светом солнца. Здесь с появлением Замятина стало куда живее. И, казалось, даже уютнее. Михаил, заметив гостью, улыбнулся и поправил свои очки. Он, как и всегда, прибывал в умиротворенном настроении. Женя же, что практически поправился, выглядел крайне уставшим. Его пожелтевшие от табака кончики пальцев подрагивали. Взгляд его блуждал. Он что-то подсчитывал. — Доброго дня. Как самочувствие? — и Анна, поставив стул около койки Замятина, грациозно села. Евгений за одно мгновение вырвался из своих расчетов и перевел на нее свои глаза. Правый плохо заживал, кровавые подтеки на полглаза все ещё были очень явными. — Честно? Я бы шел на поправку гораздо быстрее, если б не этот высокочтимый товарищ. — О! Приношу свои извинения главному чёрту, но уж больно интересно смотреть, как у людей зарастают раны. Твоя регенерация сильно отличается от регенерации Еси, и от моей тоже. У Есеньки восстановлением тела занимается его Черный. Мне жаль его. Не хотелось бы, чтоб его заменил этот мерзопакостный… а вот Ты! Ты! — Я обычный человек, «Мы» не может повлиять на мое тело. Чего не скажешь о твоей способности. Но, умоляю тебя, сжалься над мной. Анна, может, вы сможете убедить его? — Убедить в чем? — Анна редко слышала голос Замятина таким изможденным. — В том, что не надо допекать меня. Он постоянно на меня пялится. Я понимаю, что у него исследовательский интерес. И даже знаю, откуда ноги растут у этого интереса, но можно чуть меньше внимания мне? — Женя, ты же понимаешь, что, если он будет слоняться по лаборатории, за морфий возьмется уже Миша? Или, чего хуже, Гончаров вспомнит про то, что хотел сброситься с обрыва. Есе пока нельзя так напрягаться, к нему вообще лучше никого не подпускать пока, после новой операции. Он не может контролировать себя. Вот и выходит, что оставить его с тобой – меньшее из зол. — Спасибо, спасибо. Сразу видно – хорошие друзья. Застрелиться хочется. — Евгений, вам застрелиться хочется и без моего внимания, в чем разница? — хмыкнул Михаил. — Действительно. Благодарить тут надо другого. Если Фёдор сегодня придет, передай ему, что мне нужно снотворное. Находиться в сознании невыносимо. Булгакова я уже просил. Сказал, что не положено. А ещё лучше, пусть мне выпишут какое-нибудь седативное. — Могу предложить зеленый чай, хочешь? — Не откажусь. А сейчас я бы хотел поспать. — Не буду мешать. Михаил, вы тоже, — Анна встала с места и, сложив руки в замок, посмотрела на Михаила. – Разумеется! Заходите как-нибудь ещё. И обязательно расскажите, как Еся. Последнее было сказано серьезно, и лед блеснул в глазах Михаила. Ахматовой оставалось только кивнуть. И побыстрее уйти. Закрыв за собой дверь, Анна вздохнула. Многие любили ей жаловаться, что Михаил невыносим. Каждый, кто начинал с ним разговор, всегда жалел об этом. Кроме Еси. Он в этом плане был самым странным. Он любил эту манеру разговора, где перемешивается честность и издевка. И, кажется, именно поэтому и продолжал общаться с Михаилом. Анна направилась к выходу на улицу. Когда она отперла тяжелую серую холодную дверь, ей ударил в глаза свет. Сегодня погода была бесцветной. Из-за пасмурного свинцового неба, что нависло над землей и грозилось из брюха вывалить метель, все перестало иметь краски. Подул ветер, и прошлогодняя листва, зашуршав, начала летать по двору. Ахматова натянула на свои туфли галоши и пошла к палате во флигеле. Снег только недавно сошел, и было ещё весьма грязно и сыро. Ветер был промозглый и даже сквозь ее теплую кофту продувал до костей. Она, поежившись, поспешила добраться до двери. Вновь в руках перезвон ключей. И вот она оказывается в тамбуре. На ходу снимает уличную обувь, одним движением натягивает свой белый халат, застегивает прозрачные пуговицы. После чего закручивает волосы в жгут и закрепляет заколкой. Все делается наощупь. В месте, где есть Еся, по определению не может быть зеркальных поверхностей. Ведь, если он увидит себя в зеркало, – найдет там своего Черного Человека и немала вероятность, что в этот момент тот возьмет контроль над телом Еси. А как только власть перейдет способности – все, что есть под рукой, станет оружием для убийства любого человека, и уж тем более эсперов. Она отпирает щеколду двери, проворачивает несколько раз ключ в замке и входит в палату. Запах все такой же затхлый, как и всегда. Сколько не проветривай – везде, где есть Еся, есть и запах отсыревшего мокрого полотенца. Запах черной плесени. Во флигеле было едва тепло, Ахматова даже возмутилась внутри себя: что это такое – самый больной и ценный пациент в таком холоде спит. Пока она оглядывалась и вспоминала, как же добавить здесь тепла, Еся немигающим взглядом смотрел на нее. Точнее, в ее сторону, но взгляд его проходил сквозь и был направлен на нечто за ее спиной. — Что-то произошло? — голос сиплый, его едва слышно. — Да, я должна проверять тебя минимум раз в день. Как себя чувствуешь? — Паршиво. Хуже, чем обычно – и он сглотнул. После чего попытался повернуться, но вышло это плохо. Сейчас Еся был весь испещрён черными прожилками. Особенно ярко выделялись места прохождения артерий. И область около сердца. Там было прямо-таки скопление чернильных разводов и прожилок, туда сходились все ответвления. Кожа его сейчас отдавала желтым оттенком. Сам Еся – иссохший, похожий на мумию. Сплошные кости и сухожилия. Особенно это было видно в области запястья. Анне казалось, что, если она сейчас сомкнет свой большой и указательный на его руке, большой палец сможет зайти на полторы фаланги. — И все же, поподробнее, — Анна улыбнулась. — Я практически не вижу. Очень… темно. В реальности темно. А вот ваши Черные – они всё объемнее и цветней. Он берет контроль, я не могу дать ему бой. Анна замерла. Она была готова к любым словам кроме этих. Что ей теперь говорить Михаилу, Булгакову? И самое главное – Фёдору? — …Я скажу Мише, он проверит твое зрение. И было ли это связано с операцией. — Конечно же было! Других причин нет. Что за глупость, у меня практически от каждого органа к этому времени взяли по кусочку или полностью его вырезали! Не делайте вид, что не знаете, какие опыты они проводят. Мое тело больше, чем на треть состоит из Черного человека! А она… Боже! Еся хрипел и сипел. Эта гневная тирада… Из-за ослабшего голоса она воспринималась ещё тяжелее. Анна понимала, что смерть Еси как человека всё ближе. И ничего не могла с этим сделать. Это угнетало. — Ты хочешь что-то передать Мишелю? — Скажите ему, что я умоляю его избавить меня это этого ужаса и кошмара, я не могу быть один на один с этим охламоном в душе. Пусть он придет, это невыносимо. Умоляю! Анна нервно кивнула. Понимая, что провести сейчас исследования опасно как для Еси, так и для нее самой, она спешно удалилась. Только вернувшись обратно в главный корпус вспомнила она про чайник и стремглав помчалась его выключать. Когда она торопливо вошла на кухню, там стоял Булгаков, курящий свою сигару. — Могла не торопиться, я все равно бы выключил. У него же есть свисток, — он обернулся и улыбнулся ей просто и бесхитростно. — Спасибо. Садись, чай выпьем. Анна достала Шен Пуэр. Более тонкие по ароматам и вкусу сейчас не распробовать – запах табака стоит на всю кухню. И, заваривая чай, Ахматова тяжело вздохнула, пытаясь концентрироваться на чае, а не разрывающих ее сердце жалобах. Михаил Афанасьевич открыл маленькую форточку у окна с деревянной рамой. — Что говорят бедолаги? — он выдохнул и вновь заглянул в глаза Анне. Ахматова посмотрела в его голубые, практически бесцветные глаза и грустно поджала губы. Брови опустились. — Жалуются. Женя – на невыносимость бытия. Еся… как всегда. — Я бы их с превеликим удовольствием поменял. Я не ненавижу Замятина, причем настолько, чтоб оставлять его в заточении с Михаилом на три недели. Мне запретили. — Да, поэтому Женя просит снотворного у Фёдора, а Еся умоляет разрешить Михаилу хотя бы прийти. Анна разлила по пиалам чай. — Пробуй. Есе совсем плохо. Говорит, что практически ничего не видит. Да и двигается он крайне скованно. Схуднул. Если он раньше на скелет походил, то сейчас – на мумию. — Я не могу заставить его жить. Если он не хочет – я ему не помогу. Да и у меня нет таких полномочий. Единственный вариант – бить челом перед Достоевским или умолять Михаила, чтобы он уговорил Фёдора. У него это лучше получается. — А мне кажется, что мальчика уже просто нужно перестать мучить, — тихо пробормотала Анна, отпивая чай. — Мальчика? Ему девятнадцать... — Миш, какие девятнадцать? Есе двадцать три, если верить досье Фёдора. — А? Неужели! Я, по ощущениям, всё живу четыре года назад. Там как будто бы время остановилось. Постоянно забываю, что прошло уже столько лет. Ну, вот даже двадцать три! Какой он ребенок? — А Жене двадцать пять. А теперь сравни, сильная разница в восприятии? Еся остался на стадии двенадцатилетнего ребенка. Хотя в его случае по-другому и быть не могло. Гоголь мне сказал… когда он в тот день обрывал мне трубки, все мои телефоны… Откуда только знает все мои номера? В общем, когда я уже везла их, Коля сказал: «…Снилось недавно, что он умер. Что умер и стоит разговаривает со мной. А я не помню, как он умер. Сказал, что я ему лично принес эти четыре пули, что эти четыре пули его и застрелили. Он делал фарш из своих мозгов… Он еще намекнул, что с моей, с нашей памятью что-то сделают. А как я без него? Это же так же нереалистично, как если глава Крыс не Фёдор, а Тургенев». И ведь он прав! Я не могу представить Гоголя без двух деталей: его полубезумной ухмылки и его печального взгляда на Женю. — Гоголь далеко не такой дурак, каким прикидывается. Он знает, что Женя никогда не должен был быть здесь. То, что Замятин здесь – это только из-за нашей поездки в Воронеж девять лет назад. — Одиннадцать, Миш, — перебила его Анна. — Да-да, точно. Так вот, если бы тогда он выбрал убить членов Контры не на том вечере – Женя не открыл бы свою способность. И Фёдор бы его не нашел. И хоть кто-то из нас мог бы жить без этой каторги. — Если бы да кабы! Что рассуждать о том, чего мы не можем поменять, а, МихАфанасич? В кухню вошел Пушкин. Это был крепкий подтянутый мужчина возрастом около тридцати. Он давно не стригся и не брился, от того по скулам его шло подобие рыже-ржавых кудрявых бакенбард. Волосы всколокочены и нечесаны, а под глазами лежали фиолетово-синие тени бессонных ночей. Александр был среднего роста, однако по сравнению с Анной он казался лилипутом. Смешнее рядом с ней смотрелся, пожалуй, только Еся. — Анна, какая честь! День добрый, — и голос такой важный сделал, словно это была не Анна Андреевна, а Анна Иоанновна, — Всё грустите об Одессе? — Нет, а к чему этот вопрос? —Вы с таким взглядом две темы поднимаете. Первая – как печально, что вы не слышите прибой Черного Моря. Вторая — о вашем почившем бывшем муже. Анна подняла брови. — Нет, это все здесь ни причем. Николай… о! Гумилев наверняка сказал бы, что все наши проблемы – не больше, чем глупость. — Ну, хотя бы не рвет твои букеты, подаренные другими мужчинами, как Пунин. И в реку не выкидывает. — Ну что Вы оба о плохом сразу начинаете говорить! — скорчил мину Пушкин, — Что у нас, тем других нет? Я вот закончил синтезировать из крови того странного япончика его способность. Реально «Неполноценный»! Всё никак не хотела быть в стабильной форме. Фосфорная кислота – и та проще в хранении. Фу, блять. Михаил задорненько так посмеялся, когда я ему сказал: будет плющить от нее. Ответил, что ему это все равно и что: «Так плохо как Есе, точно не будет». И ему не было. Я ждал большей реакции. Он, все-таки, особый экземпляр… — Вы тоже хотите на него пожаловаться? — хмыкнула ему Анна. — Я? Пожаловаться? На него? Глупости. Он забавный паренек. Его тело нетипично для эспера реагирует на воздействие. Вот это-то мне и интересно. А ещё он… — Ты выяснил, какая у него способность? — Булгаков внезапно перебил Пушкина, выдыхая дым. — Я пока не могу понять, как она работает. Я ж говорю, что он уникальный экземпляр на моей памяти. Я не могу использовать симулятор даров эсперов, который мы разработали, основываясь на нашей картотеке. Понимаешь? Программа сбоит. Выдает ошибку и говорит, что такие значения физически невозможны. Но то, что они невозможны, значит лишь то, что у меня не хватает данных для калибровки. Возможно, где-то в наших расчетах есть ошибка, и поэтому симулятор не работает. Нужен другой подход или новая теория, которая мне в достаточной степени даст понять, как поменять формулы. Мне об этом нужно с Гончаровым поговорить, и Замятина расспросить бы ещё по этой теме. — К Замятину велено пока не пускать никого, кроме Анны, Фёдора и меня. А Гончарова-то зачем? — Булгаков докурил сигару и резким движением выкинул ее в урну. — Что за глупый вопрос? За мясом, разумеется. У достопочтенного Гона в прошлой организации работал один веселенький товарищ-дебошир, Лермонтов. У Юрича способность, связанная со временем и… — Предполагаешь, что способность Михаила тоже пространственно-временная? — Ну, не совсем. Вроде как, если верить моим расчетам, он искажает пространство и время. Ты же знаешь, что чем сильнее гравитация – тем медленнее идет время. Вот и тут что-то. Причем он же точнее атомных часов порой говорит время. Это тоже интересно! Так вот, Гон работал с Юричем и видел его дар непосредственно вблизи. Поэтому, может, разговор с ним натолкнет на новые идеи? — Ладно. В конце концов, тебе поручили это дело. Я все же больше медик, чем ученый. Тут действительно лучше поговорить еще и с Женей. Они вот как раз сейчас в одной палате лежат. — Ой, бедная Легенда! — фыркнул и всплеснул руками Александр. После чего залил кипятком пакетик с чайной пылью и удалился с кухни. Булгаков отпил из своей пиалы чай. Посмотрел в дверной проем и махнул с каким-то вздохом, покачал головой и вновь повернулся к Анне. — Итак, что у нас там по плану? — По-хорошему, мы должны продолжить исследования Еси. Ты мог повредить у него что-то, пока брал спинномозговую жидкость и удалял почку? — Мне кажется то, что сейчас ему плохо, лишь итог последней операции. Там черный человек в его теле новый орган пытается вырастить, вот и всё. — Нужно к нему пустить Михаила. Булгаков поправил свои очки и сказал: — Вот и иди договаривайся, я не способен сейчас говорить с ним хоть в сколько-нибудь уважительной манере. Я не спал больше суток. И, если позволишь, я пойду дописывать отчеты и заключения. Допив чай из пиалы, он поставил чашу на стол и тоже ушел. Ахматова, оставаясь наедине со своими мыслями, продолжала вспоминать Гумилева. Конечно, это все – дела давно минувших дней. Да, он мертв уже больше девяти лет, однако… Иногда печаль прорывалась. И сейчас она, наверное, раскрылась от того, что Женя и Еся недавно были на пороге смерти и до сих пор недалеко оттуда ушли. Гумилев – ее первый муж. Вместе они много, где побывали. Но последние годы жизни он прожил в Японии. Анна училась тогда в аспирантуре. Он работал в департаменте до войны, а когда она началась и всех дипломатов спешно эвакуировали – остался. Анне говорил, что они не могут уехать, пока она не закончит образование. И только потом Ахматова узнала, что у него был роман с милой японкой, которая и завербовала его в качестве тайного агента, что сливает информацию властям Японии. К той даме вопросов не было, она делала свою работу. Но он-то почему? Почему, рациональный доселе всегда, вдруг решился на подобную, заранее проигрышную, авантюру? Анна помнила, как под самой крышей в каморке, где они жили, они ругались в закатном солнце. И как вся комната — красная, а его лицо перекошено от гнева. Он кричал, что пошел на этот шаг только потому, что им есть нечего было. И вообще: «Ты зарылась в своих книжонках и не замечаешь, что идет жизнь! Ты не видишь, что происходит? Ты не приносишь денег в дом и не разговариваешь со мной! Перестала следить за собой! Ты сама и виновата, что я пошел искать любви на другой стороне». Анна даже спустя десятилетие, вспоминая эти слова, чувствовала, как что-то внутри нее начинает звенеть стеклом. Тогда на фоне стресса у нее случился выкидыш. А она ведь так долго ждала этого ребенка. Эта боль, даже спустя так много времени… Именно тогда она связалась с Достоевским. Она знала о Фёдоре через рассказы Булгакова. И уже тогда он был окрещен как «Дьявол этого мира». Только познакомившись с Фёдором ближе она поняла, что к чему. Красный закат на пристани. Она была в длинном бордовом платье и куталась в шаль. Ветер трепыхал подол. Дети кричали вдали, играли в классики. Доносилось радио из домов, звон и грохот американских горок из луна-парка неподалеку. И тут – размеренная чеканка. Шаг военного. Всё перестало существовать, и Ахматова обернулась. И увидела мужчину средних лет в легком черном пальто. И взгляд. Эти ярко-красные глаза впали ей в душу. Она и до сих пор как будто видит их везде. Когда он подошел ближе, Анна поняла, что глаза его были не алые, а пурпурные. И сразу стало ясно: он куда сильнее обычных эсперов. — Добрый вечер, — и его рот растягивается в улыбке. Говорит тихо, но отчего-то Ахматова слышит каждое слово, словно он прямо в ее голове, — Анна, верно? — Здравствуйте, Фёдор. Легкий смешок. — Люблю догадливых людей… Итак, вы решили, что можете мне помочь? Вы, должно быть, знаете, что работа на меня – не самое приятное занятие. Булгаков вам рассказывал, я знаю. — Да. — И тем не менее согласны? — Разумеется, я хочу стереть в порошок каждого, кто ответственен за возращение смертной казни за статью измены родине. — Хм... Вот как. Я спрошу в третий раз. Вы готовы работать на меня, адекватно оценивая риски и принимая, что ваша жизнь никогда более не будет прежней? — Что за странный вопрос? Конечно. После его смерти жизнь не может быть такой же, как до. Достоевский оскалился, в глазах его сверкнул недобрый огонек. И он протянул руку для рукопожатия. Анна в ответ дала свою руку. Она почувствовала леденящий холод. После того ее руки изящно коснулись губы. Анну это смутило, и бровь полезла на лоб. Как бы не оказалось, что она свое тело продала. Фёдор, заметив это замешательство, торопливо пояснил: — О, не беспокойтесь, это так, часть… Всё, что мне нужно, – информация. Человеческая близость меня никогда не интересовала. Он рассмеялся. — Но помните: сейчас, пожав руку, вы заключили со мной контракт, и до завершения моего плана вы не сможете меня покинуть. Михаил Афанасьевич вам об этом говорил. Вы не имеете права умирать до этого момента или без моего приказа. Кара будет жестокой. Это общее правило для всех. Но для каждого члена Крыс есть ещё один подпункт, его личный. Так вот, ваш – если вы видите меня в компании незнакомых вам людей, то проходите мимо, делая вид, что не знаете меня. Я пришлю вам ваш экземпляр договора. Однако мне кажется это излишним… И тогда он посмотрел на Анну так въедливо, что ей стало страшно. Что-то заставило ее сердце пропустить такт. Сейчас, с этими воспоминаниями, по коже прошелся мороз. Призрачное чувство, распознать которое она не могла, будоражило в ней кровь. Фёдор действительно как Бес, иначе зачем ему было трижды спрашивать подтверждения, а контракт заключать через рукопожатие? Хлопнула железная дверь, щелкнул засов. Шмыгнули носом в прихожей. По одному только звуку закрытия двери Анна поняла – Маяковский. А когда раздались шаги, сомнений не осталось. — Володя, здравствуй. — И тебе доброго дня, Анна. В дверном проеме показалась крепкая мужская фигура, ростом выше среднего. Короткостриженый, гладковыбритый. Сам в желтом пиджаке, с красным галстуком-бабочкой. Глаза его стальные, серьезные и несколько грозные. — Что там наша буржуазная интеллигенция, мхом ещё от скуки не поросла? — Ты, видно, давно здесь не был, раз считаешь, что тут можно помереть от скуки, — крикнул из-за стенки Булгаков. — О, я, в отличие от вас, не занимаюсь бумагомарательством, — звучно хмыкнули в ответ. — Уверен, штатский работник пропаганды? — Если вы оба сейчас не прекратите, то я наплюю на собственные запреты и запру вас в Реквиеме, пока вы не успокоитесь, — Анна посмотрела на Владимира сверху вниз, она была выше на спичечный коробок, — А еще лучше – я плюну на запрет Фёдора, и разговаривать вы оба будете уже с Женей. Маяковский поднял бровь. — Думаю, не стоит беспокоить Замятина, пусть поправляется. Но внезапно за спиной раздалось: — Поправляться? При всем желании, это невозможно в нынешней ситуации. Здравствуйте, Владимир. Бесшумно на кухне оказался Евгений, он был в больничной робе, и сквозь нее просвечивало худое тело, что почти полностью было в бинтах. Особенно много было перевязано с левой стороны: от пальцев рук до ключицы и бока, а также колени. В руках у него была трость. — Вспомнишь солнце – вот и лучик. Агасфер, зачем сбежал? — Булгаков все говорил из своего кабинета. — По призванию положено скитаться до второго пришествия. Я не могу находиться с ним в одной палате. А ты что сидишь, как таракан запечный? Давай вставай, разомнись. Покурим. Послышался шум из-за стены, задвинули стул и через несколько мгновений на кухне было уже четверо: Булгаков, Ахматова, Маяковский и Замятин. Булгаков окинул взглядом Женю и удивился. — А когда это у тебя моя трость появилась? — Гоголь вчера подкинул с запиской. Умоляю, дай мне мой кисет с табаком и трубку, я сейчас помру от ломки никотиновой. Терпеть этого я уже больше не в силах. Настолько, что сбежал. Булгаков хмыкнул и достал из внутреннего кармана пиджака то, о чем его попросили, словно знал о просьбе заранее. Женя, заправив трубку и раскурив ее, блаженно выдохнул. — Михаил Афанасьевич, не поделитесь очень ценной и важной информацией, какой сегодня день, сколько черт возьми времени и как долго я нахожусь здесь? Я знаю, что в палате ты мне ответа не дашь. Но как только я выхожу из корпуса подопытных и больных, я снова восстановлен в правах и снова просто член этой долбанной организации. Под конец Женя совсем разошелся, и голос его гневно чеканил слово за словом. — Сегодня злее чем обычно, какая муха вас укусила? — снисходительно сказал Маяковский. Ответом ему послужил холодный стеклянный взгляд исподлобья. — Ты здесь уже полторы недели, первые три дня абсолютно не хотел приходить в себя и лишь к вечеру четвертого первый раз проснулся. Причем так громко завопил, словно тебя пытали огнем. А так – сегодня понедельник, пятнадцатое апреля, — тут он остановился и достал карманные часы, открыл их и продолжил, — четыре вечера. — Замечательно… Хорошо все-таки, что кошку не завел, кто бы ее кормил? Владимир, а от вас я потребую новости цивилизации. Что там произошло на Площади Восстания? Я плохо помню, — Женя шмыгнул носом. — Неудивительно, что плохо помнишь, у тебя затылок одна сплошная ссадина и рана, — сказал в сторону Булгаков. Женя медленно поднял свободную руку коснулся головы и долго с задумчивым лицом ощупывал. — Ну так, что там с новостями из мира живых? — Абсолютно мерзостный теракт. Они выступили с условиями, что всех эсперов нужно кастрировать, в тела вживить чипы, которые отслеживали бы их перемещения. А если правительство не выполнит их условия – пострадает ещё множество других населенных пунктов. Естественным образом, Согласие пыталось решить эту проблему мирно. — Дайте-ка угадаю, позорище из правительства сказало, что с террористами разговор у них короткий – пуля в лоб и никаких проблем? — Да, только в другой формулировке. Ещё были начаты переговоры с Японией по поводу обмена заключенными с прошлых годов, и в очередной раз поднялся вопрос с Курилами. В общем, мало чего интересного. — А! То есть, ужесточение законов для эсперов и их перемещение, это так пустяк, что можно списать со счетов. Глупость же, что эсперам буквально чуть ли не подписывать разрешение на каждое свое перемещение между городами и областями нужно будет! Такая мимолетная, необременительная вещь. — Видит Солнце, я не хотел начинать разговор об этом. А что в этом такого? Что странного? Государству нужно контролировать миграцию населения. Вот временная прописка существует же. — Владимир, скажи мне на милость, кто в наше время делает временную прописку? И напомни мне, чья такая придумка, эта прописка, и для чего она была сделана в Советском Союзе? — Булгаков не унимался. — Михаил, ты снова передергиваешь. Во времена Союза это была вынужденная мера. — Вынужденная ровно настолько же, как и невыдача паспортов жителям колхозов, чтоб они не сбежали, сверкая пятками, с деревни. Всё это – меры, предпринятые из-за тоталитарных неучей у власти, абсолютно неэффективные решения. Люди в колхозах при Советах – что крестьяне при империи. Старая кляча, что пытается увезти двадцать мужиков и умирает под плетью, — вставил Замятин. — Не согласен. Советы этим самым клячам дали грамотность и свет с газом и водой из-под крана. — То-то у нас полстраны в туалет ходит на улицу — в унисон хмыкнули Булгаков и Замятин. Анна, не желая наблюдать этот спор дальше, поспешно ушла в блок палат, мысленно надеясь, что по возращении она не найдет крови. Идя по коридору, она столкнулась с Пушкиным, что выходил из палаты Гончарова. Он приложил палец к губам, Анна кивнула и пошла дальше. Этот знак у них существовал для обозначения, когда у подопытных начинается ярко выраженная реакция. Чтоб не подпитывать их эмоции, все должны себя вести тихо. Ахматова наконец дошла до палаты Михаила. Действительно хорошо, что Женя вышел. Так будет проще говорить. — Ликуй, мир спасенный, ликуй, танцуй и пой… Михаил тихо напевал, и зашедшая Анна немного удивилась. Впервые за все его время здесь она услышала, как он поет. — Вновь здравствуйте, милая Анна, — он обернулся, в глазах светилось нечто небесно-голубое. И благостная улыбка сияла, — Вы, верно, по поводу Еси? — Можно и так сказать. Еся… чувствует себя крайне плохо и чуть ли не слезно умоляет вас прийти. Его запрещено посещать обычным людям, кроме меня. Но я ведь знаю, что его способность на вас не распространяется. К тому же, вы хорошо действуете на него. Поскольку Фёдор лично вас не указывал в запрещенных лицах, то… — Верно, когда это я был обычным человеком, — расслабленно ответили, а после с грустью во вздохе добавили — Если бы дело действительно не было плохо, он бы даже не заикнулся об этом. Хорошо, я схожу. — Тогда вот вам ключи от его пристройки, — и Анна положила два ключа. — И что, не боитесь, что сбегу? — Михаил, не держите меня за дуру. Я знаю, что вы и без ключа спокойно можете выйти. Я знаю про ваши ночные прогулки. Вы не сбежите по двум причинам: вас привел сюда Фёдор и здесь есть Еся. Вы не станете перечить Достоевскому, и не потому, что его боитесь. А потому, что добровольно вверили ему себя. Сомневаюсь, что есть в мире человек, которого вы боитесь. Что вообще существует такое явление. — Боюсь? — и что-то грустное снова мелькнуло в интонации. Он вновь улыбнулся, — У каждого есть что-то, чего он боится. Вам ли, Анна, не знать об этом? Впрочем, мне действительно незачем сбегать отсюда. — Всего хорошего, — дверь за Анной закрылась. Она стояла в коридоре, все еще боясь идти в исследовательский блок: уж больно реактивные споры начинаются между этими тремя, когда речь заходит о политике. Оттого она не знала куда себя деть – пойти на улицу или все же вернуться обратно на кухню. И решила выйти в лес. Середина дня, облака разошлись. Солнце светит. Анна идет вглубь, пальто немного развевается. Под ногами шуршит прошлогодня трава и листва, лучи пробиваются сквозь ветки деревьев. Ветер все ещё промозглый. Анна проходила мимо знакомых деревьев, смотрела на места, где обычно собирала летом травы. И вот, наконец-то, дошла до лавки. Её соорудили специально для Гончарова и Еси, чтоб они могли гулять и отдыхать в лесу. Они и так никуда не пытались сбежать, оттого им и было позволено. Сев, она вслушивалась в звуки. Пели птицы, свистел в ветвях ветер. Было до странного спокойно. Ее больше не волновало, что происходит в лаборатории. Необычно грустно. Она вспомнила последнюю улыбку, что кинул ей Гумилев. Они примирились на тот момент, он обещал, что они скоро уедут из Японии, и этот сероглазый король смотрел на нее с такой уверенностью. Сейчас было лишь немного печально. Он ушел в тот день – и больше не вернулся. О том, что его схватили, она узнала от Фёдора. И ведь Николай был прав, действительно, они скоро покинули Японию. Вот только… Только… Она до сих пор не знает, где его тело, его расстреляли в застенках. Булгаков, что после ее утешит, расскажет ей сказочную историю о том, как у одной женщины не было детей и счастья не было. Она долго плакала, а потом обозлилась и стала ведьмой. Вспомнив это, Ахматова улыбнулась куда-то в себя. «Действительно ведьма, связалась с Дьяволом», – и стоило об этом подумать, как она услышала знакомые шаги. Военная чеканка. Фёдор. Он вышел из чащи, смотрел на неё и по странному светился, не то от благовеенья, не то от какой очередной хитрой, изощрённой задумки. Впрочем, для него это обычно одно и то же. — Какая приятная встреча, Анна Андреевна, — он подошел ближе. Ахматова уже по привычке подала руку, и, как в первый раз, он снова коснулся губами. — Добрый день, Фёдор. Откуда это вы идете? Дорога к лаборатории с другой стороны. — Там, в чаще, есть заброшенный католический храм, вот оттуда и иду. И знаете, не зря зашел. И дело даже не в том, что место красивое и нетронутое. Дом Бога все же, хотя не знаю, действительно ли по вкусу такое Богу… Я там нашел фонарик Булгакова. Помню, он жаловался, что где-то его посеял. Забавно, что именно там… Надеюсь, он не страдает сомнамбулизмом. Интересно, что человек-вместилище бесов делал в храме? Он ведь от одного упоминания Бога так кривит лицо, словно ему иголки под ногти засовывают. Сказав это, он сел рядом на скамью. — Миша – человек любопытный, не удивлюсь, если он туда пошел импульсивно. Вы сегодня в лабораторию? — Разумеется. Михаил жаловался. Книги требовал, ему слишком скучно, когда нет возможности говорить с Сергеем. Думаю, в иных обстоятельствах он мог бы стать прекрасным преподавателем в университете или еще где, — Фёдор увлеченно рассматривал носки своих сапог. — Что за книги он читает, я как ни посмотрю те, что лежат на его столе – ни одного слова разобрать не могу. Словно во сне, буквы вроде знакомые, но… Фёдор не ответил, лишь рассмеялся. И чувствовалось в этом: «Никому, кроме нас двоих, это и не может быть понятно». Достоевский остановился, вздохнул и продолжил. — Скажите, а вот что вы думаете по поводу книги? — Ту, что может влиять на реальность? За которой добрая половина стран охотится? — Анна заглянула ему в глаза. — Она самая. Так что же? — Не знаю, все малюют ее как артефакт древнейшего эспера. Но действительно ли это так? Многие эсперы ведь считают, что первый – Иисус. Тогда может ли быть книга просто записью Нового Завета? Фёдор хмыкнул, Ахматова перевела взгляд на ветви деревьев. — А что вы думаете? — и она вернулась к Фёдору. В ответ ей глаза блеснули пурпурным огнем. — Ну, положим, если она действительно артефакт древнейшего эспера, то, наверное, ее из чего-то создали. Ну, положим, из древа жизни и познания? Почему нет? Оно ведь есть в каждой хоть сколько-то зафиксированной мифологии, — он взял ветку с земли и начал чертить иллюстрации к своей идее, — Стержень, что соединяет три мира: мир смерти, мир жизни и мир Бога, — он провел три полосы, а сквозь них посередине схематично нарисовал деревце, — Тогда можно объяснить, почему она так влияет на мироздание. Однако все это лишь умозрительный эксперимент, не более. Быть может, люди вовсе не замечают чего-то очень важного? Замятин как-то рассказывал про четвертое измерение, и что человек, живущий в трехмерной реальности со своим двумерным зрением, не может даже вообразить, как выглядит четвертое. Это как персонажа из двумерного мира в компьютерной игре заставить осознать трехмерное тело. Он его даже увидеть не сможет. Мне нравится эта аналогия. Мир человека ужасно антропоцентричен, люди решили с чего-то, что они – венец творения бога или эволюции. А может, Бог любит создавать червей? Может, ему на самом деле интересно было придумывать грибы? Эволюции, наверное, больше нравятся вирусы и бактерии, — тут он остановился и вздохнул. — Позвольте продолжить вашу фантазию, если книга действительно из древа познания и жизни, то кто бы ее создал? Бог ведь выгнал из Эдема первых людей. — Ну вот опять! — Фёдор стукнул веткой оземь, — Все рисуют Бога таким умудренным, всезнающим старцем с бородой и седыми волосами. Как будто явился сразу старым, прожившим жизнь. Но! Быть может, это энтузиаст, который просто экспериментировал? И сам не до конца знал результат? Вот и создал себе книжку. Потом где-нибудь посеял, вот совсем как Булгаков свой фонарик. В самом необычном месте. А потом, как я сегодня, кто-нибудь нашел книжечку и понял, что с ней можно всякого наворотить. Фёдор продолжил рисовать на земле и вырисовывал ехидную схематичную мордочку рядом с деревом за верхней полосой. Анна, вглядываясь, видела какое-то сходство с Михаилом. — Теперь я понимаю ещё лучше, почему Гоголь с вами любит говорить. Ваши идеи действительно отдают чем-то безумным. Но в то же время я не могу их оспорить. С Богом я не знакома. Фёдор прыснул смехом, как-то по-доброму, и, похлопав себя по ноге, закрыл рот рукой, пытаясь остановиться. Анна, привыкшая что Достоевский странновато может реагировать, даже бровью не повела. — А как тогда, по-вашему, могли появится эсперы, а, Анна Андреевна? — Ну если смотреть через призму, что Бог – энтузиаст-экспериментатор… То он с помощью книги и создал. Только вот зачем богу люди, что в теории могут быть ему равны по силе? — сомнение в ее голосе. — Быть может, устал быть одним всемогущим? Это скучно, когда ты можешь все. — Вам ли это говорить? Я не знаю, есть ли хоть что-то вам неподвластное, — и она снова смотрит ему в глаза. А они всё сверкают пурпурным огнем. — Поэтому я и могу об этом говорить. И я ответственно вам заявляю: это невыносимая тоска. И вот вам уже ответ, почему Я люблю говорить с Гоголем. Его идеи точно так же безумны. Не хотелось бы, чтоб такой человек умер раньше меня. Замятин со мной совсем не любит говорить, хотя такой же. — Что же до Михаила? — О! Уверен, он переживет меня. А вот эти двое – только с виду крепкие и выносливые. Они как лед по весне. Никогда не знаешь, когда сломаются. Но что-то я с вами засиделся. Михаил все ещё ждет книги. А эти трое снова ругаются. И тут Анна вспомнила, что на кухне начался масштабный спор. — Вы не переживайте, они друг друга не убьют. — Откуда такая уверенность? Множество людей в состоянии аффекта… Фёдор ее перебил. — Во-первых, тогда бы я здесь не сидел и не разговаривал с вами. Во-вторых, Замятину ненавистны любые убийства, он однажды уже убил своего отца и больше не сможет никого. Булгаков – врач и понимает, что, если кого-то покалечит, то ему и лечить, а он этого не хочет. Дел и так невпроворот. А Маяковский слишком гордый. Так что не нужно волноваться. Давайте-ка пойдем в лабораторию, тем более что вам нужно провести опрос у Гончарова. А мне – все-таки принести моему страдальцу книжек. На этом он встал и отряхнул свое пальто. Стер носком сапога все свои почеркушки на земле, а ветку воткнул рядом с лавкой. А после пошел уверенным шагом по тропке, шурша листьями и желтой травой. Анна тоже поднялась и поспешила дойти до здания. Солнце клонилось к закату. Птицы пели песни, а ветер играл с ветками деревьев. Пахло весной и приближающимся дождем. А ещё – набухшими почками липы. Апрель близился к концу.