2
А стены мучали вопросамиы
Хотеть умереть — странно. Ещё страннее осознавать, что этого хотелось всегда.
Хотеть умереть всегда было в стадии «хотеть». Как смотреть на конструкторы лего в окне магазина: вроде на расстоянии вытянутой руки, но нечто несуществующее, недоступное, то, чего никогда у тебя не будет. Оно не было чем-то осязаемым: даже божественные лики можно было потрогать, но отхватить за это по пальцам. Не имело запаха и цвета: у святой воды и вкус был, и мутный цвет от любезно сделанной примеси.
Оно всегда маячило перед глазами на заголовках газет или медицинских буклетов, мельтешило проезжающими машинами и мыслями «прыгни» у открытого окна. Возле воды всегда хотелось окунуть лицо и запутать волосы о водоросли, около заправок хотелось сжечь все — и не только потому, что оказывался Феликс там всегда холодным.
А сейчас пробудилось желание: как подснежники в январе, как труп кошки по весне, как самые разноцветные синяки. Оно не было липким, не цеплялось за каждое действие и место, не голосило молитвами в пустом зале. Оно просто было. Жило, расцветало одуванчиком, а потом заполняло собой всë живое, желая умертвить и пустить корни ещё дальше в мозжечок, чтобы управлять руками.
Пробудилось недавно; через 4 минуты 23 секунды после Феликса, у которого до сих пор сохло горло и кружилась голова.
Пробудилось сильно; через 3 минуты Феликс заплакал, почти подавившись водой, потому что испугался желания утонуть в стакане.
Пробудилось гадко; даже дешёвые сигареты показались ему вкуснее, чем оно.
Пробудилось быстро; в доме ещё не появилась новая порция блистерного набора, а умереть уже хотелось настолько сильно, будто мозг всосал новую порцию уничтожающего разум нечто.
И в этот момент стоять на балконе было достаточно опасно. Отвратный дым с мятной отдушкой заполонили все дыхательные пути, а по черепу стучали мысли с выкриками «умри». Не вопросом, а что будет, если засунуть два пальца в розетку, когда знаешь результат, не мысленным разбором каждой кости, которая может сломаться, если выпрыгнуть с 11 этажа, а простое и легкое — «умри», — ведь свои лёгкие ты уже уничтожаешь, а до уничтожения себя остался один шаг за перила.
В этот момент хотелось затушить сигарету о руку, прожечь кожу до лучевой кости, лишь бы больше не шевелить и не иметь лишнего инструмента для уничтожения себя, но умереть от возможного заражения крови, потому что обрабатывать рану не хочется, а пихать в неё грязь он будет.
Желать хуже, чем хотеть. Хотеть страннее, чем желать. Феликс живее мёртвого, но мёртвый счастливее, чем он.
— Бред. — Виски стянуло пальцами и круговыми движениями, у волос тлела третья сигарета.
Сопротивляться бессмысленно, но правда есть: мёртвый вообще не ничего не чувствует. Так что Феликс
такой же счастливее.
Сопротивляться бессмысленно: убежать от своих мыслей не получиться. Поэтому Феликс пытается вытравить их с помощью табака. Немного ëжится, когда ветер лезет к ключицам сквозь майку. Ощущение, будто пробирается прямо к сердцу, задевая выпирающие рёбра.
Кожа чувствовала больше, потому что внутри чувствовались только дым и мерзнущие органы. Они скрипели под дуновением ветра, немного тряслись вместе с продрогшим Феликсом, и могли различить только кости, кровь и смешанный с никотином кислород.
Кожу покалывало холодом, царапало ногтями и резало ветром. Её можно было пощипать, чтобы проснуться, но Феликс слишком плохо спал. Ему снились ветки, которые царапали плечи, стекло под ступнями и металлические шарики над чьим-то глазом.
А чужие глаза повсюду. В деревьях, на ногтях, в трещинах асфальта и штукатурки, в своих глазах, в чужом рту. Они глядят, следят и не спускают взгляд. От них пахнет катарактой смешанной с чистым небом. Их ресницы хранят в себе запах ангельских перьев и слëз. Они напоминают дом. Сумасшедший, пустой, на вкус печальнее лаванды. Когда заглядываешь в пустые зрачки, хочется бежать, но где-бы ты он не оказывался, они смотрели. Смотрели колко: по щекам текла кровь, капая на руки; смотрели долго: из глаз успевало накапать столько, что перекрывало кислород.
Надеялся, что сигаретный дым спасёт от взглядов, но в серых облаках он видел чей-то плач.
Быстро затушил сигареты и облокотился на перила. Его тянуло вниз — и не чтобы разбиться об асфальт, — а от усталости. Она была колючей, как пледы в детстве, тяжёлый, как огромный крест на шее. От усталости не хотелось ничего, кроме как разодрать кожу и не чувствовать.
Но домой обратно в дом тянуло сильнее, чем от бессилия вниз. Холодно. И кушать хочется.
На кухне глазастыми могилами наблюдали иконы, на магнитной полоске блестели ножи, над дверным проходом мелом нарисован крест. Наверное, под порогом каждой двери можно было найти горсть соли. Он обязательно проверит, когда не будет сил доковылять до кухни.
Пахло слезами: либо его, либо мамы. Она плакала от депрессии, кошмаров и вечных мыслей о папе. Феликс плакал, потому что смотреть в большие зрачки очень больно. А они повсюду.
Стены пропитались катарактой, во рту вместе с воздухом копошилась глаукома, нос сушило как слизистую глаз перенапряжением. Наблюдали все. Наблюдало всë.
Под раковиной была сломана дверца шкафчика. Из пробоины блестели банки жидкой святости, на стенках прицеплены страницы из Библии. Захотелось хлопьев с молоком.
Феликс взял остывший чай. Медленно глотал, шагал и думал. Много, грубо, обо всëм. О запахе мокрых ресниц, порезанных конечностях, подарках Отца, остатков папы, потому что оставил тот немного, но грубо.
Их, остатков, почти не было. Тесаки, которые были до сих пор острыми, религия, которой был наполнен каждый угол, шкаф и плинтус. А мамину крышу, которая поехала из-за веры, забрал с собой. Теперь она покоилась на три метра под землёй в руках с крестом, обручальным кольцом и обещаниями, что Отец всех спасёт.
А после не осталось ничего. Все осталось Отцу. Всë немногое стояло на пыльных полках в виде Библии на разных языках, молитвослов с повторяющимися молитвами, книгах про религию и где-то на видном месте стояла единственная фотография Ëнбока.
Маленького, в костюме старого феодала, который восседал над столом с разбросанными свитками. Улыбался счастливо, от всех зубов, даже тех, которые собственноручно выдернул на сон часе. Из глаз искрилось детское счастье, искренность и вера.
Но эту веру перевернули, исполосили, стоя на коленях и отбивая лбы. Её сожгли, смяли, выбросили. Залили святой водой, прожгли вином и кинули горсть хлебных крошек на её могилу.
Мама молилась и на фотографию маленького Ëнбока, потому что у большого Феликса теперь не светились блики в маленьких прорезях глаз, не горели веснушки, а лишь тонули мысли, тяжелела усталость и прятался недосып.
Мама молилась фотографии Ëнбока, потому что позабыла свою дочь, которую не отмаливала каждый час.
Казалось, будто она видела в нём ангела.
Возможно, поэтому он и перехотел быть Ëнбоком. Думал, что если забудет маленького себя, то будет легче. Но легче стало только рукам, когда Феликс отпил чай большим глотком.
В коридоре прохладно. Пахло ладаном, сигаретами и остывшей ромашкой, но для Феликса до сих пор ощущался едкий запах ржавой воды, туалетной кабинки и дешёвого рома. Носоглотку ещё царапало.
Вот бы подрезать колючки на ветвях, когда вдыхаешь что-то помимо табачного дыма. Странное желание, но колючую траву, висящую над входной дверью, он убрал.
Мама говорила, что она защищает от нечисти и демонов. Феликс охотно в это верил, пока не простоял над могилой папы вместе с ней несколько часов. Ведь если тогда к нему ничего не прицепилось, был ли смысл в каких-то сорняках на стене?
В своей комнате до сих пор пахло ангиной и противовирусными. Ослабленный организм легко впитывал болезни, нежась во время больничного в тёплой кровати. Феликс, кстати, никогда не был против, но помирать от температуры не нравилось никогда. Потому что в конечном итоге оставался жив.
Кружка стукнула о стол, форточка звякнула шпингалетом, зажигалкя лизнула сигарету огненным языком.
Четвёртая. Решил избавиться от лёгких раньше, чем избавится от себя.
Подоконник морил прохладой и клонил в сон. Когда-то такое было. «Когда-то» ощущалось как нечто древнее, забытое, детское и страшное. Он так же смотрел в высокое окно, морозил ноги и прятал в ладошках россыпи щëчных веснушек. Из-за этого руки покрылись бледной крапинкой, а их часто натирали лимоном. Считали, что его пометил дьявол или что-то в этом роде. Феликс не мог полностью вспомнить.
Он в принципе мало что помнил. Всë было словно в дыму полыни: это всë хотелось выкурить как чертей из квартиры. Остались только озорные объятия сестры, её похороны, божественные фрески на потолках церкви, воск, обжигающий пальцы, недоедание, люди в чёрной одежде и мамины тёплые руки, когда они ещё не купались в святой воде и вопрошаниях к Богу о лучшей жизни.
Не помнил школу, садик, свои феодальные одеяния для фотографии. Не помнил, почему красит ногти в яркие карамельные цвета, хранит Риила в рюкзаке и под подушкой, жуёт медовые хлопья и удивляется сладкому, а не горьковатому вкусу.
Провалы памяти могли быть с ним хоть всю жизнь — все равно бы не заметил.
Но заметил маму в проходе. Вымотанную вечным сном, сломленную горем, но живую.
Она смотрела долго, подбирала слова, а может и подходящие молитвы. Думала. Много, о будущем и прошлом, но никогда о настоящем, потому что в нём ей всегда было хуже всего.
— Мам? — её хотелось видеть на Земле, а не в благословлëнном небе.
— Ëнбок-и, — сухость в её рту чувствовалась на коже. Она подходила медленно, принюхивалась и морщила нос. Обеспокоенно: — Курение — медленная смерть.
— Я не тороплюсь.
Обезнадеживающе.
— Если не можешь заснуть, то таблетки в верхнем ящике. — Сигареты грустно догорала до фильтра, почти обжигая разукрашенные ногтевые пластины. Феликс очень жалел о своей неторопливости. — Сейчас ночь, а тебе утром на работу.
Мама была схожа со статуей. Жизни много — взгляд пустой. Она кивнула и просто ушла. Но Феликс ценил её героический подъем с кровати. Правда, очень ценил, хоть и не подавал виду.
И с этого момента все затянулось в горькую дымку от полыни. Ориентироваться во времени было нереально: оно то тянулось карамельной начинкой, то сгорало сигаретным фильтром. Пространство помнилось гибким и непостоянным; все время двигалось, менялось, сверкало.
Феликс помнил голоса, фантики, звуки бьющейся о стенки металлической фляжки цепочки и старого скейта. Густой, приторный запах благовоний, железа и подросткового бунта оседал на кончике языка. Пальцы чувствовали чужие волосы, разрисованные парты и чьи-то ладони. Как обычно, мерещились глаза, под рёбрами все тонуло в усталости и хотении спать.
Перед своими зрачками пробегали воспоминания о минувших днях, но он за ними не успевал. Они хлюпали в осенних лужах, гоготали над упавшими детьми и хлопали дверьми. Они курили что-то странное, пили крепкое: кто чай, кто алкоголь; чувствовали многое, падали с высокого. Воспоминания тыкали под рёбра, щелкали по носу и разбудили его в классе на уроке.
Под головой затекала рука, в полузакрытых глазах отражался свет от окна. Он не помнил последние дни, не понимал, сколько их вообще прошло. Чувствовал, что стало прохладнее, и деревья стали краснеть, замерзая в ночи как щеки на морозе.
Чувствовал, как вторая рука царапала онемевшую циркулем. Наверное, поэтому и держал при себе Риила: чтобы в моменты отключения сознания можно было прийти в себя раньше, чем он мог самостоятельно.
Игла проходила по очертаниям капилляров байдарками по песку. Нежно царапала, оставляя за собой след из слегка надорванной кожи. Хотела выйти на воду, чтобы плыть по течению, наливаясь адреналином, заливаясь предвкушением и страхом.
— Ликс, если продолжишь, то будешь сухой тряпкой вытирать парту.
Хотела, но не успела.
По позвонкам скучающе пробежались пальцы.
Почему так приятно?
Раньше по спине бегали мошки, мурашки и прохладный ветер из щелей. Никогда не нравилось и всегда хотелось расчесать спину до костей.
Почему так привычно?
Будто с рождения по хребту выстраивали дорожки из конфет, чтобы маленький Ëнбок не скучал и вкусно поел. Очень в репертуаре сестры.
Последнее воспоминания было, когда в маленьком календарике только заканчивался сентябрь, а посреди тетради красовалась дата середины октября. Прошло примерно пол месяца, которые никак не запомнились, но точно что-то принесли.
Он пытался ухватиться пальцами за пробегающими мозговыми вспышками, которые оставляли сладостный след с приятным запахом древесины. Но схватил тонкие пальцы чужой руки, которая обхватила полуспящую спину.
Приятно, аж до дрожи.
Некто с заразной безмятежностью забрал циркуль. Повертел в руках, провернул на его тетради и нарисовал пустой глаз. Стало не по себе. Будь тут зрачки, то было бы больше похоже на дом. Феликс поморщился и повернул голову, натыкаясь на блестящие шарики у бровей.
Точно, Хëнджин.
Вспомнил имя, но подробности убегали напуганными муравьями вдоль плинтуса. Кисло. Неприятно. Хотелось понять, почему на языке вертелись вопросы, а руки стремились лечь на макушку с отросшими корнями.
— Сегодня воды нет? — хрипло и непривычно басисто.
— Ржавая, — лениво цокнул языком, обводя взглядом класс, — Пить не советую.
Но сам же пил ром в стенах школы, в гараже и, скорее всего, перед родителями.
— Когда закончатся уроки? — белый шум начал прогуливаться по рукам.
Хван хмыкнул и улыбнулся клыками, на которых восседали блики.
— Когда Чонину надоест. — Блики отразились в стекле настенных часов. — Это произойдёт примерно через раз, два…
Прозвенел звонок, а сразу после него прозвенела склеенная бумага, брекеты и непослушные волосы. Мальчишка ловко обходил людей меж партами, совсем не роняя свои пожитки, и врезался в парту Хëнджина. Феликсу почти привидилось, что на столешницу упали дуги, кусочки бумаги и крошки от зубов, но Чонин просто выпотрошил карманы, из которых навалились фантики.
— Джисон где-то бегает и совершенно добрый, что на него не сильно то похоже, — тараторит, будто опаздывает. — Сам не пойму, как так быстро из класса выбежал и скрылся. Точно ненормальный, — почему-то решил вспомнить о Феликсе, который сидел перед его носом, — В хорошем смысле.
В наполненной ладаном голове добавилось: «смотря ещё что подразумевать под словом хороший».
Ветер зашуршал красочными обëртками, лес манил, заглядывая в душу. Притягивал, звал и точно обманывал. Феликс смотрел в чащу долго, пытливо, старался задеть очертания глазниц.
Мама говорила, что ангелы — существа прекрасные, сотканные из любви, пушистых облаков и слëз. Она оказалась права насчёт последнего, потому что не уточнила каких именно. А остальное пропало в бездонных роговицах, в которых ютились мироздание и несуществующие звëзды.
Мама говорила одно, но Феликс верил в другое. Пока для одних они представлялись хлопковой подушкой, другие видели кровавые пятна на их одеждах.
— Ты сейчас пробуравишь дыру в листьях, — ветви похожи на ресницы, листья словно тень от век. Голос Чонина как отрезвляющий нашатырь, а невесомые касания Хëнджина обжигали льдом, мысли о маминых взглядах, как горькие детские годы.
— Там чего-то не хватает, — или находится то, что быть там не должно, — Вот и высматриваю.
— Обычно в лес смотрят волки. — Хван держал его за пальцы. Удерживал тоненькой ниткой.
— Если хотят сбежать. А мне очень хочется спать, если честно.
Под ухом недовольно задышал Чонин. Он пять раз спрятал и вытащил руки из карманов, пробежал несколько кругов глазами по ним, насупился раз десять, но все-таки промолчал.
Понятно было без слов и с помощью надписи на потолке. «Смотришь в лес — беги за чаем».
Что-то ожидалось непонятное.
Что-то ожидало у двери, рассматривая фразы на косяке и воодушевлённо теребя края рукавов.
Джисон будто нарочно не замечал их, терялся в собственных мыслях. В его волосах гнездились перья, глаза искрились тёплым озорством, а в зрачках отражались слегка стёртые буквы.
Наверное, будет странно заметить чей-то заинтересованный взгляд на входе в кабинет. Ещë страннее, если он улыбнётся, как улыбнулся Джисон, обернувшись в их сторону. Он продолжал стоять на месте и смиренно ждал. Чонин воспринял это за вызов и, приняв неимоверно важный вид с катаной у носа, смотрел в ответ.
Хëнджин пожевал щëку, поигрался с пирсингом над глазом и тяжело вздохнул. Пройдясь взглядом от бумажного самурая до птичьего короля он взял под руку Феликса, поднялся и щелкнул по макушке сначала одному, а потом, когда дошёл с Чонином и Ликсом по бокам до двери, и второму.
— Вы как все в школе оказались?
— Через окно в библиотеке залез, — Джисон чутка почëсывал щëлкнутую макушку.
— Я не про это, — Хëнджин цокнул языком и зашагал подальше от кабинета (в нём уже хотелось повесится. От скуки), — Но путь ты мне покажешь.
Чу́дился запах чего-то древесного и лик фразы «смотрите на кроссовки: не затопчите кошек» на дверном косяке. Феликсу будто проехались по мозгам, но оставили в живых. Он все понимал, но ничего не помнил.
— Ну, — в колтунах путались пылинки вороньих крыльев, с Джисона сыпались искры, потому что ходить с огнивом по школе — «улëтно», — Чан потерял ключи от гаража, Чанбин вернётся только послезавтра, — Феликс поежился. Имена были от чего-то знакомые, а в школу пробрались октябрьские ду́хи, — Сынмин опять сидел в библиотеке, а я хотел найти книгу и не хотел идти на уроки.
По макушке бегали мурашки. Приятные, знакомые, как чужие имена. Они невесомо оседали на языке: Чан, как аромапалочка, Джисон, как кофе с корицей и дым, Чонин, как леденцы и дождь. А Хëнджин, как ладан и спирт. Интересное сочетание. Знакомое, аж до предхэллуинской жути.
Вспомнилась сестра и маленькие тыквы, но грусть выбил толчок в бок: Джисон до боли от синяков неуклюжий.
Он бегло извинился, хохотнул, заметил, что они на третьем этаже и Сынмин заходит к директору.
— Свечку поставим? — у носа Чонина хлопнул шар из жвачки.
— Ставлю жизнь, что ему дадут ключи от потустороннего мира, — мысленный поток сформировался сам. Феликс испугался, что съел чей-то язык и смотрит не своими глазами.
— Или библиотеки, — мечтательно заключил Хëнджин, — Там и чайник есть, и розетки. Замечательное место, но Сынмин из него сделает нечто жуткое.
— Алтарь? — в коридоре будто стало светлее. Глаза Джисон засветились зловещим восторгом.
— Читательский клуб.
В вентиляции понимающе зашуршало, Джисон с досадой прыснул и стал допытываться до жвачек Чонина.
Феликс уже несколько раз ловил себя на взглядах, которые рассматривали Хëнджина.
Красивый. Наверное, в мире мамы ангелы выглядят именно так. Спокойные, с холодными ладонями и тëплым взглядом. От них веет чем-то прохладным и зимним, почти вражеским.
Утончëнный. Во всех смыслах, потому что от него никогда не пахло едой. Похож на аристократичного пирата с тонкими пальцами и худощавой фигурой без дорогих украшений и протезов, но с сильным запахом рома, свободы и чего-то морского.
Начал вспоминаться гараж. Точнее его запах. Немного бензина, кровавых взглядом от деревянного нечто, куча инструментов и старые матрасы. Юность заселилась в мышинах норках, внутри стопки покрышек и в уголках старого холодильника.
Чана приволокло в пустующий школьный коридор.
Выглядел безумно и бил безумством с чем-то странно-знакомым, металлическим и древесным. У него крошились зубы от удолетворенного клацанья челюстью. С него сыпались опилки, порох сбегал из кармана, в глубине глазниц засел азарт и недобрый настрой к кому-то неизвестному.
— Я крысу в ловушку поймал.
Ну или к кому-то конкретному.
Необъяснимое странное чувство било по коже браслетом из бусин с крестом и выгравированными спасительными словами на небольших шариках. Они шли по пустым, будто заброшенным коридорам. Стены перестали говорить чернильными словами: их заткнули слоем штукатурки и долгосохнущей краски. Было сыро, неприятно и хотелось лечь под окном у батареи, накрывшись слоем плесени, чтобы согреться.
Все выходило за рамки картины мира и неприятно тыкало в глаза. От Чонина во все стороны брызгалось детство в перемешку с первой кровью, недовольство от любопытных ладоней и смех, ледяной от газировок. Джисон повис на спине Хëнджина, донимая при этом всех, кто находился в радиусе вытянутой руки, ноги и траектории полёта украденной карамельной конфеты. Хван шёл прямо, почти не чувствуя на себе весь вес хаоса и шума. Ощущался сильнее и выше корабельной мачты. Когда коротко смотрел в сторону Феликса, бил через глаза до желудочных пустот тоже сильно.
А Чан был необычный. Грозный, но с широкой улыбкой. Любвеобильный, но в своей манере. Часто смотрел на него со странной тенью в глазах. Феликс не помнил, но знал точно: он с Джисоном в дëсна долбится. Не языками, но костяшками рук. Не насмерть, но их бы вряд ли это остановило.
Чувствовался знакомый страх. Хотелось выблевать пустоту желудка и загруженность головы. Не то от ауры, не то от картины, где в крысу засовывали петарду.
Единственная радость: она уже была мертва. Затошнило сильнее. Вспоминались похороны, закрытие веки и трупные пятна. По рукам разбежался холод. Непонятно от чего, но Феликс вжался в себя, уткнув нос в ворот рубашки.
Пахло мерзенько. Зажигалка, сырость стен, куча плесени, запах сигарет от каждого участника и нечто странное от Чана. Он уже потерял момент, когда не слышал чужие голоса, наблюдая за исчезающим фитилëм в бедной тушке.
Умудрился не попасть под ошмётки только с помощью Хëнджина. Он, не мешкаясь, притянул его за рукав и спрятал за стеной. Резкий холод пальцев отрезвил, а нос прямо у своего носа ударили под дых.
Он обязательно вспомнит, почему так реагирует на него.
Чан весело гагатнул, когда Джисон начал отмахивать с волос крысиный хвост. Напоминало танцующую на потоке воздуха куклу у здания, чтобы завлечь посетителей. Такая стояла у коммуны Отца.
Стало нехорошо. Пальцы побелели ещё сильнее.
Хотелось чай. Ромашковый, с примесью разномастных дымов и сладостей.
Хоть усталость не забирала внимание, но она по кусочкам собирала силы. Маленькими крупицами, быстро и незаметно. Ещё чуть-чуть, и голова впишется в стену «берегитесь баобабов!», а Феликс даже не поймёт, что не заснул: умер.
Куски крысы рассматривались Чонином, который все это время поедал карамель на палочке и ни разу не дрогнул от увиденного. Где-то неподалёку чуть не подрались Чан и Джисон: их остановили части внутренностей на футболках и они неистово отряхивались, стали слышны тихие маты. А Хëнджин всë это время стоял рядом с Феликсом. Рассматривал, наверное. Он не особо обращал внимание на то, что происходит вокруг.
— Ладно, — из-под ногтей Чана вылетела последняя часть крысы, — Пошлите отсюда, пока нас не хватились. С момента хлопка прошло несколько минут, уже должны были что-то сделать.
Джисон оживился, позабыл про ошмётки, которые могли остаться на одежде, задорно спросил:
— Через окно?
— Если помереть хочешь, то пожалуйста.
Теперь Феликс надеялся не спутать окно и дверь. Хотя и желания против не выражал.
Джисон покачался, прыгнул на высокий подоконник, повисел, помахал ногами пытаясь забраться, и открыл окно. Феликс уловил животные повадки, от чего хотелось усмехнуться. Вспомнил про сцену развернувшейся крысы. Сжал челюсть.
Всë выглядело как старые иконы. Тёмный цвет, хотя на улице день, ломанная анатомия, но из сломанного тут, по всей видимости, только счастливое детство каждого.
Вслед за Джисоном вылез Чонин, выбивая кроссовком остатки сумасшествия из челюсти Феликса и макушки Хëнджина. Затем стали выталкивать Ликса: тот был самым лёгким, поэтому его чуть не убили об оконную раму и заодно не разбудили осиное гнездо.
Слезать по трубе было страшно, но с ощущением, будто не в первой. Знающие шершавость кирпичей ступни скользили по стене, потому что руки не осиливали вес тела. Феликс не смотрел вниз, потому что боялся увидеть ещё один труп, поэтому осматривал кровавую крапинку на стене школьного здания.
Воистину странное место.
Внизу уже ругались Джисон с Чонином, бросая друг в друга мусор из карманов. Блестели фантики из рыжей джинсовки, окрашенной краской с волос в дождь, метались кофейные зёрна из карманов бомбера, который впитал в себя разговоры со спокойных прогулок в школьных коридорах. Такое было странно. А вот небольшая кровавая дорожка на виске ощущалась привычно.
Он и не заметил, как успел пораниться. Стал осматривать окно, из которого уже лез Чан. Не заметил ничего торчащего, кроме любопытной головы Хвана, которая осматривала его сверху. От этого кровь хлынула в щеки и оттуда к виску, вытекая сильнее. Стеклянная крошка блестела упаковкой таблеток. Он помнил, что эффект от препарата будет, но забыл, какой именно.
С цветной кофейно-карамельной стороны доносились фразы о сделке, недалеко пронёсся Чан со странным блеском у глаз, перед Феликсом встал Хëнджин, заклеивающий рану на виске.
— С динозавром.
Феликс непонимающе поднял взгляд. Высокий. Привычно.
— Пластырь, — он легонько ткнул в область чешуйчатого брюха, — Археоцератопс. Кстати, у него птицетазовая кость. Не уверен, что у него не было перьев, но, если бы ему очень захотелось, то в конечном итоге он мог летать.
Сердце перекрывало доступ к кислороду. Ощущение были доисторические: будто от метеорита не осталось ни света, ни воздуха.
Помолчал, стараясь не царапать голую или все-таки перьевую кожу динозавра. Выпалил тихо, но горячо:
— Но он дал начало другим птицам.
Феликс мог поклясться, что вспомнил смешок сестры, хотя слышал его ещё до осознания всех тонкостей мелового периода.
— Ага, но его пошли спустя миллионы лет в земле, — остальные стали о чём-то шептаться, намереваясь уйти, но Хван не сдвинулся. Дышалось хорошо, но было неуютно. Казалось, что глаза вылезали из кирпичных щелей.
Хотелось бежать: в лес, домой, под одеяло, к папе. Куда-угодно, где можно спрятаться от неба.
— Ну нашли ведь, — ноготь начал выкапывать археоцератопса из клейкой плёнки, чтобы выскребсти мысли, — На его месте мне бы вообще не хотелось быть найденным.
В волосах зашелестела чужая тоска. Феликс принял её за свою и не прогонял, ощущая как по корням резвится ромовая грусть. Хëнджин меланхолично вздохнул, поглядел в сторону начинавших ругаться Джисона и Чана, и потрепал косматую макушку.
Почувствовал свою тоску в чужой голове, но ничего не сказал.
Хëнджин становился самым интересным феноменом.
— Схуяле мне ниче доверить нельзя? — Джисон потихоньку сжимал кулаки, раздувая ноздри, — Не я ведь проебал ключи от чужого гаража.
— Да я не, — в сторону брызнуло красным. Промозглый воздух стал нагреваться. От Чана искрился азарт. Стало не по себе. Он был точно знакомым, но не новым.
Чан медленно поднёс палец к губе, протёр небольшую бордовую дорожку, смотря взъяренному Джисону прямо в глаза. Чонин с интересом уставился, Чан отставил назад ногу, Джисон сильнее сжал пальцы, Сынмин крикнул из окна:
— Прекращайте.
Обернулись все. Джисон молниеносно поменял эмоцию, а Чан продолжал яростно смотреть, но теперь смотрел на Сынмина.
— Если хотите драться, то будьте добры, не пугайте Феликса и деритесь в гараже, — он устало оглядел их и задержался на Чане, — Иначе ваше рекомендательный письмо вашими же шнурками сошьют.
Пауза затянулась. Сынмин и Чан сжигали зрачки друг друга.
— Не выебывайся. Я тебя не догоняю, — выдохнул Джисон.
Сынмин залез на подоконник и прыгнул в окно, грациозно приземляясь и отряхивая и так чистый пиджак.
— Я прыгал с первого этажа, — хмыкнул и развернулся к вдупляющим глазам, — Нужно ведь было как-нибудь выпендриться.
— Ключи от библиотеки дадут тебе крутость только если ты там устроишь притон. — Крикнул Хëнджин, направляясь к выходу из школьного двора. За ним потянулись остальные.
Сынмин немного постоял, обдумывая что-то, и зашагал, отставая от всех.
Школа утопала в серости туч и холоде октября. В ней морилась скука, безнадёга и директор, наводивший ужас. Все могли понять её замысел и выучить правила, единственный осознал, что из неё нужно было уходить, проламывая стены.
Феликсу хочется спать, взять чужую ладонь, которая бегала по позвонкам, и наесться хлопьев.
Феликсу хотелось выковырять глаза, спрятавшиеся в листве, и избавиться от навязчивого чувства страха вперемешку с паранойей.
Хотелось стать птицей, выклевать глазные яблоки из щелей дуба, стать свободнее ветра под футболкой и неуловимее сигаретного дыма на балконе.
Но все это время, даже то, которое он забыл, его преследовало липкое, как смола, вязкое, как древесная сажа с соком берëзы; оно склеивало мысли, притягивало ближе к земле и шептало на ухо гулом из вентиляций. Оно становилось сильнее с каждым вдохом по зажившей носовой полости.
Оно — желание, — просило смерти.
Феликс не желал жизни и проигрывал.
Деревья на обочине не скрывали от неба, сигаретный дым не выкурил ненужное. Всë вокруг серело, выцветало, становилось сухим, беспомощным. Один удар ветра и на землю ляжет пепел домов, покрывая пылью тоскливую голову.
Город будет бессмысленнее Феликса. Станет совсем, как его жизнь.
— Феликс, — он обернулся на голос, заметив, что по дороге идут только двое: он, Хëнджин, но глаз ощущалось море, — Ты спал?
— Не помню, — честность граничила с неуверенностью. Не помнил, что спал, но яма в воспоминаниях была похожа на летаргический сон, — Честно говоря, я вообще две последние недели не помню.
Родинка затаилась под удивлённым глазом.
— В голове лишь крупицы от того, что происходило. Не понимаю почему, но знаю как выглядит гараж и пахнет дешëвая выпивка. Помню конец сентября, тошноту, воду и ром, но не помню, откуда знания, как выглядит твой дом, — в голосе ни капли паники. Горло сохнет и хотелось, чтобы в нём была хоть какая-нибудь капля.
Хëнджин потупился и поджал губы.
— Тогда пошли восполнять забытое.
