In a darkened room Beyond the reach of God's faith Lies the wounded The shattered remains of love betrayed
Лишь темное низкое небо преследовало меня в тот день. Грозовые тучи плыли за мной по пятам, не отступая ни на шаг, они почти ступали на мои пятки. Ноги несли по широким улицам города, а разум оставался в одном только туманном болоте, непроходимом, поросшем водорослями на дне и высокой травой по берегам. В этом некогда светлом озере больше нет места для живительной воды — она умерла так же, как моя душа, навеки погрязшая в непроходимой тьме. Я смотрел четко впереди себя, но не различал силуэты, почти ничего не видел и только мог представить, каково людям наблюдать столь печальное и искаженное болью лицо, как мое. Руки потели в карманах, отчего всякий раз приходилось обтирать их об жесткую ткань джинс. Мне было душно и дурно, со мной случилось что-то вроде лихорадки. Еще никогда не приходилось пребывать в полном состоянии потерянности, которую я испытывал в тот момент. Никогда прежде я не был столь невнимательным, как в эту сложную секунду. На пешеходных переходах мне часто сигналили в тот день, видимо, мои ноги несли меня на красный, но даже так не проливался свет в тьму сознания. Даже так темнота смеялась заливистым и ехидным смехом, поглощая меня все глубже в свою грязь. Я не видел ничего вокруг, не слышал и не чувствовал. В голове стояла почти тишина, только здравый голос иногда прорывался отзвуком сквозь крепкие призрачные стены, которые я сам же возвел у себя в голове. Мне не хотелось слышать свою совесть, я совершенно позабыл, что иногда бывает настолько стыдно. Печаль затмила глаза, вселенская тоска застилала мое сердце, а то болото, большее схожее на адский котел, топило в себе мою израненную больную душу. Все во мне в тот час было нервным, даже мой озабоченный стеклянный взгляд был не столь устрашающим, как резкие движения. Люди рядом наверняка сторонились меня, и хотя я выглядел опрятно, но выдержать безумца рядом с собой они не могли. Не помню точно, но вроде, какой-то парень даже толкнул меня локтем, потому что я наступил ему на ногу. Надеюсь, что извинился перед ним, иначе в моей сухой душе будут вечные терзания по этому поводу. Мои руки дрожали, а коленки то и дело подкашивались; не знаю сколько прошло времени, но ноги ныли, собирались сложится надвое и уронить меня на холодный асфальт. Я готов был упасть, потому что физически — это лишь кратковременная боль, упасть морально — боль навеки, от которой невозможно избавиться даже спустя несколько сотен лет. Я уверен, что тогда, когда Бог заберет меня туда, где нет причин для печали или горести, моя душа будет метаться из стороны в сторону и убиваться от моей глупости. Боль нарастает с каждой секундой, в горле все яснее встает ком и давит на кадык, сглотнуть уже является сложной задачей. Мои глаза увлажнились, когда я случайно взглянул на небо — оно было слишком ярким в тот момент, пусть даже затянуто тучами. Гром раздался как колокол в храме и я механически ускорил шаг. В нос врезался запах чего-то старого, изжитого и почти почившего. Я огляделся по сторонам и прислушался: белые стены приятно блестели в теплом свете, отдаленные чтения молитв эхом отражалось от стен с иконами, статуя Божьей Матери смотрела на меня с другого конца помещения. Ощущения камнем прокатились по спине; поежившись от ее холодного взгляда, мой разум снова пропал в небытии. Омочив руку в святой воде, я осенил себя крестным знаменем, машинально и почти не смысля ничего в происходящем вокруг. Мой взгляд был туманен и неразборчив, я ничего не различал, но воспоминаниями вырисовывал себе ясное помещение, в котором нахожусь. В болезненном состоянии, я преклонил колена на низкой скамейке. Исповедальня встретила меня тихим вздохом священника внутри нее; мой дух весь встрепетнулся, когда ко мне пришло осознание всего того, что я творю сейчас. Никогда я не считал себя религиозным человеком, не являлся атеистом, и был, скорее, агностиком. Мне нравилось находиться в этой неясной позиции, когда с одной стороны не выдвигается отрицание Богов, но с другой их настоящее существование ставится под сомнение. Была возможность принять ту или иную сторону в подходящей ситуации, чтобы не нажить врагов или не вступать в спор. В дискуссиях я был слаб, даже почти немощен. Но в самый отчаянный момент своей жизни, когда мне казалось, что все превратилось в обжигающий пепел, я в лихорадке пришел в святое место. Сегодня Бог со всех сторон сможет осмотреть меня, быть может, наконец обратит внимание на рухнувшего и потерянного человека. Мои руки снова затряслись, а мысли стянулись в тугой узел, развязать который представлялось действием почти невозможным, даже при наличии огромного желания. Безуспешно дергая за ниточки клубка, чтобы размотать его, я лишь сильнее затягивал больной узел и разрывал себе сердце снова и снова. Священник в исповедальне проговорил мне вступительные слова своим низким, чуть хриплым голосом, впившимся мне в память на долгое время. И снова я упал в бессознательное состояние, похожее на горячку. В тот момент я был почти идиот, ничего не смыслящий в сферах обычной жизни, не говоря уже о вещах абстрактных. И хоть по жизни был философом, но в ту секунду во мне все упало, превратилось в руины — от меня остался только больной человек, с сломленной и израненной душой. Меня всего скрутило от раны, которая раскрылась сильнее в сердце, стоило только вспомнить все пережитое мной. Я чувствовал, как снова пробуждается во мне та тоска и тот страх, от которых меня когда-то повалило на пол и почти било в конвульсиях. «В том времени на меня не смотрел Бог, нарочно своим мнимым взглядом глядел сквозь мое сломленное тело, оставляя мою душу биться в агонии. Я терялся в темноте комнаты, в которую, кажется, больше никогда не проникнет ясный свет. Моя детская наивность продана за бесценок, ее предали и растоптали, сровняли с землей. Нет, ее заживо похоронили в промерзлой земле, не оставляя надежды на спасение. В тот момент, когда меня кидали в грязь и оставляли с убитой напрочь душой, тот самый гнев ангелов, который должен был снизойти, остался безмолвным и холодным. Их стальное молчание убило меня, каждую клеточку надежды во мне. Почему им было плевать, почему они не захотели спасти меня в тот момент, а оставили погибать в терниях печали? Я не ведал, что творил; мою ладонь обожгло, я видел как чужое лицо покрывается красными пятнами, как на нем проявляются следы от хлесткого удара моих пальцев. Прошу, прости меня, ибо я не знал, я был в совершенном исступление, я не видел, что сотворил. Но я не мог сдержать в себе ту боль, которая — точно знаю — истинна. В тот час твой поцелуй стал еще большей ложью, чем до этого. Всем телом я ощутил разряд электричества, прошедшего по мне и отключившим все органы чувств. И почему я должен ворошить в себе кровоточащую рану, и тот затянувшийся шрам, оставленный тобой, чтобы скрыть его за страхом и прийти к тебе? Свет не прольется в мою темную комнату, если я извинюсь перед тобой. Твой гнев сильнее гнева ангелов, я знаю наперед, что ты ответишь. Но твои грехи я простил, а ты, в любом случае, оставишь меня сгнивать во тьме страшной комнаты. Твоя душа черства, а сердце совершенно не имеет сострадания. Все твое существование грешно, тебе нужно покаяться, если не передо мной, то перед Богом. Все наше время, проведенное в счастье и, лишь изредка, в тоске — было самым драгоценным и нужным для меня. Когда-то я оставил его в прошлом, когда был слишком зол на тебя, но нашел в себе силы простить твой грех. Наша любовь была ярче солнца, ярче любых звезд. Мы вместе сияли, и рана от предательства твоего затянулась, только иногда, во тьме комнаты, ныла от отчаяния. Мне удалось воткнуть ей последний гвоздь в крышку гроба — больше не приходилось рвать на голове волосы, чтобы задушить эту боль. Но твой грех снова свершился, снова ложь твоя окатила меня с головы до ног. Я помню как ощутил ее слизью сначала на губах, а потом по всему телу. Наше драгоценное время, ценное мной больше, чем жизнь, снова оставлено в прошлом. Кажется, больше никогда не смогу я им напиться снова, даже если Бог любит троицу. Улыбка каждого нового рассвета приносит срамное желание, поющее мне новый реквием. Даже в эту секунду, когда земля купается в теплых лучах — в моей комнате остается темнота, потому что она порождена тобой и, наверное, я все еще ценю ее, ведь она создана из твоих глупостей, из каждого твоего греха, из твоей грязной похотливой лжи. Смогу ли я встретить новый день, когда вся моя совесть ударяется об пол в заунывном отчаянии, стоит только вспомнить те красные пятна на твоем лице? И, наблюдая как каждая моя оплошность обретает осязаемость, в то время как мое спасение превращается в прах, я буду самым убитым человеком на планете, но счастливым, потому что твоя ложь была так же сладка, как твои губы в момент лживого поцелуя. Почему я не могу управлять кораблем своих действий, пока он не попадет в настоящий шторм, пока ужасное не свершится. Твоя душа погрязла в грехе, но я готов ее снова принять в свои объятия. И пусть я брошен тобой в море без берегов, но продолжу плыть в нем, пытаясь отыскать хоть жалкий кусочек суши, потому что уверен, что в тебе еще не погибла человеческая натура. Мы потеряли друг друга в твоем страшном грехе, но я все еще буду любить тебя, даже пусть в мою мрачную ужаснейшую комнату больше никогда не прольется свет, но я буду ждать тебя. Я затяну в себе новую рану, одной нитью перевяжу ее со старой — они станут единым целым, будут мучать меня еще сильнее, но главное, что ты будешь рядом. Бог-то действительно любит троицу…»…Please let there be light In a darkened room