Я так тебя люблю
Алина улыбалась каждый раз и хрипло шептала ответное признание. С ней рядом даже болезнь была в радость. Она запомнила ритм еë сердца своим нутром. Запомнила сияющие глаза и длинные ресницы. Тонкие руки, окутывающие теплом и сжимающие в своих объятиях крепко, аж до хруста костей. В каждом сне она ощущала свои руки в еë натруженных, но одновременно безумно нежных ладонях. Так реалистично чувствовала прохладные подушечки еë пальцев на своих костяшках. Вздрагивала и просыпалась с четким:Я так тебя люблю
Любовь витала в каждом чертовом действии, а сейчас... Кромешная пустота, холод и боль.***
Дома Женины книги остались. Травы. Агапия. Платки, которые ее запах сохранили. Алина всë это кончиками пальцев трогала, да к лицу ткани прижимала, вдыхая запах еë кожи, который одежда сохранила. Терлась щекой о мягкую ткань и всë надеялась еë ощутить. У Алины только это осталось. Сердце на куски рвалось. Она сняла с себя рубашку ночную и скользнула по бедрам кончиками пальцем, рассматривая позеленевшие следы от ведьминых пальцев. Всë, что осталось. По щекам слезы жгучие, а с губ всхлипы сорвались, которые горло царапали беспощадно. Как же больно без неë, удушающе. Хотелось чтобы эти чертовы следы не заживали никогда, чтобы впитались в её кожу и навечно остались. Она достала платье из шкафа и провела кончиками пальцев по вышивке, которая на груди была. Женька вышивала… Каждый стежок еë руками был сделан. Надела на себя и завязала шнурки на воротнике, поправила подол и выдохнула.Если вдруг когда-то жизнь нас разлучит, то наденешь это платье и почувствуешь меня рядом. Везде, где вышивки. Проведешь пальцами, да вспомнишь мои руки.
А она лишь забыть мечтала. Избавиться от боли невыносимой. Коснулась подушечками пальцев вышивки на рукаве, а затем по своим ключицам скользнула, ощупывая еловые ветви. Сил, чтобы собрать волосы не хватило, поэтому оставила темные пряди лежать на плечах хрупких. Провела по запылившемуся столу и опустилась на стул, который скрипнул под еë весом. Одиноко и тяжело. Солнце за окном не радовало и весна теперь такой яркой не казалась. Мир все краски растерял. Совесть взывала, поэтому Алина сжала крест медный пальцами и выдохнула. Затем провела подушечками пальцев по кулону с Жениной кровью и к губам прижала, оставляя поцелуй. — Гапа-гапа, — шепнула Алина, ощущая как кошка о еë ноги терлась, сотрясая подол платья. Она встала, взяла платок и на голову повязала, прибирая волосы под него. Этот платок тоже Женя расшила, какой же ужас. Она была везде, в деревьях, в улицах этих, в стенах дома, в запахе трав, в ветре и небе голубом. Была повсюду. Алина поспешила покинуть дом и пошла в церковь. Все жили как ни в чем ни бывало. Будто Жени никогда и не существовало, лишь сочувствующий взгляд Настасьи напоминал о том, что она действительно существовала. Жила, дышала и творила. В церкви пахло ладаном и свечи горели. Она тут прощение вымаливала без конца. Колени отбивала о пол, рыдала горько, да все Господа умоляла простить ей грехи и всë, что она сделала. Простить за Женю, за то, что ведьму прикрывала, да жила не по канонам. За всë, что натворить успела. Молила, чтобы ей Женя больше не снилась. Лишь бы не снилось счастье с ней, еë руки, нежность безмерная. Алина до самой ночи в церкви сидела, билась лбом об иконы, пока капли крови не замечала. О поклоны билась, ощущая как кровь со лба стекала и под глаза катилась, словно слезы кровавые. Казалось, в носу запах гари навечно застыл. Всей деревне казалось, что Алина прописалась тут. Когда не приходили, она всегда тут была. Убитая, буквально, вся в крови, с разбитыми коленями. Она как завороженная всегда говорила без конца и края, молилась, свечу за свечей жгла. — Вы в порядке? — Батюшка наклонился, да пальцами по лбу скользнул, смазывая капли крови. — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, — шептала завороженно, слезами заливаясь, словно и не слышала никого. Батюшка не трогал. Сунул в руку платок, который Алина тут же выронила, продолжая кровью истекать. «По вере вашей да будет вам» — у Алины страдания бесконечные, молитвы долгие, да грехи тяжелые. Она день и ночь в церкви. Губы в кровь стирала, икону целуя, коленей уже не чувствовала, лоб о поклоны разбила. Рыдала, рыдала, рыдала и рыдала. Истекала кровью, как Женя когда-то, молилась отчаянно и слезливо. Хотела отмолить всë, стать святой, чтобы наконец не мучаться. Губ уже не чувствовала от поцелуев, онемели совсем, да кровью сочились. Перед глазами все никак образ ведьмы в огне не уходил, а в ушах смех еë нежный грохотал. Запах трав и хвои, нежность еë кожи, губы со сладостью медовой. Из памяти не выбросить, даже в церкви настигала. Даже сквозь слезы еë видела, а как избавиться не знала. Молитвы не помогали, отчего девушка принималась молиться ещë старательней, да времени еще больше тут проводила. Словно она ведьмой была и еë тут заперли, не позволяя выйти. Она сама. Сама себя здесь заперла, заперла в своих грехах и воспоминаниях от которых никакого избавления не было. Ни слезами, ни кровью, ничем Женькин образ не стирался. Всë так же четко, как живая, перед глазами стояла, да смеялась на ухо. Запах ладана хвоей перебивала, а вкус крови — медом сладким, от которого губы слипались. Не оставляла любовь свою ни на секунду, во снах приходила, в лесу сопровождала ветром щек и волос касаясь, за ней следовала, как ангел. Казалось, что в момент опасности из крови в кулоне восстанет, да своей спиной от всего закроет. Но она ведьма. Ни рая, ни ада, лишь забвение. Когда Алина умрет она еë не встретит. Отмолит грехи — в рай попадет, нет — будет в аду мучаться вечность, круг за кругом проходя, но еë не встретит. Возможно, она будет одним из кругов еë ада. — Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго, — шептала пылко, а ладони у груди сжимала. — Яко Твое есть Царство и сила, и слава, Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь, — по щекам слезы с новой силой, а по лбу снова кровь. Как у самого Господа, словно венец терновый, который она сама на себя надела. Так замаливать пыталась, что кровь проливала да слезы. И не жаль было, лишь бы полегчало, лишь бы молитвы услышал и смиловался над несчастной. Над глупой, что позволила всему случиться. Не предотвратила, искушениям поддалась, а теперь ад на земле проживала. Ничего не помогало, докричаться не могла, домолиться, доплакаться. Сил уже не было, но уходить и не думала. Пусть перед глазами темнеет, пусть в обморок тут упадет, пусть умрет прямо здесь, но лишь бы Господь все грехи простил и принял к себе рабу Божью. Все сторонились еë уже. Стороной обходили и в церкви рядом не стояли. Жутко всем от еë вида было. Платье белое с вышивкой — кровью выпачкано, на лбу полосой подтеки кровавые как у Христа от тернового венца. Колени синие, да на висках пульсирующие вены. Лицо всë в слезах и крови. Казалось, многие просто посмотреть на неë приходили. По щекам слезы жгучие, перед глазами образ ведьминский до боли красивый. В тишине церковной, сотрясая воздух вновь шептала пылко и в голос, не стесняясь: — Отче наш, Иже еси, на небесах…