Её зовут Маша, она любит Сашу...

— Что же это, выходит, совсем задурманили тебя за океаном, коли слова такие мне говоришь? Московская места себе не находила от рвущегося изнутри отчаяния. Сил кричать и метаться не было — кончились ещё до приезда государя в столицу, — а всё же несправедливость обжигала сердце. Задумал Пётр Алексеевич царский двор подальше от Москвы разместить. Нынче правила диктует политика да экономика в придачу: посему решено было во благо государства центр перенести на берега балтийские, поближе к морю и путям торговым, да и оттуда до дражайшей богатенькой Европы рукой подать — все обстоятельства на его стороне. Белокаменная же посредь дорог стояла, улочками витиеватыми голову кружила, горела по несколько раз в году… А ещё воспоминаниями не самыми приятными веял воздух её тёплый. Десять лет отроду царевичу было, когда на глазах его без вины зарубили бояр знатных, приближенных его матушки, да на копья скинули родного дядьку Артамона Матвеева — Софья, сестра родная, стрельцов подбивала, головы затуманивала речами своими томными, а им токмо в страданиях тонуть и оставалось. Стала Москва символом горя, слёз и утрат нескончаемых, корыстью, завистью пропахшим — негоже государю мучить себя родимого и с тяжкой душою страной управлять. Решено столицу перенести в далёкий край. Усладу сердца государева, парадиз его северный — Санкт-Питербурх. И как же это? Как же? Юный он совсем ещё — едва девять лет от роду, — а Пётр уже желает в руки крохотные скипетр да державу вложить. Забыть её хочет, назло по-своему сделать… Да токмо она одна знает, что случается, когда столь юные молодцы во главе государства встают. Тут и гадать долго надобности нет: царевич Иоанн Васильевич в три года править стал, всё при матушке своей сидел, на трон толком взобраться не в силах, а как отошла она ко Господу — беда, боярский заговор и времена туманные, дикие… Нужно стране таковое разве? Или же забыл Петрушка, как сестрица смуту сеяла — повторить желает? — Сие есть воля государя твоего, посему возражений слышать не желаем. — Не воля это, а самодурство! — топнув увесистым каблучком. — Одумайся, Петруша: что делаешь ты? Нужна Европе Россия разве? Нет, и не была никогда, испокон веков! Мы токмо прислуживать ей должны, покуда воля её на то имеется, неровен час — бросят нас за ненадобностью! Речи столичные, боле на материнские нравоучения походящие, Петра утомляли. Он подобное слыхал уже, когда матушка, раздосадованная походами его до Слободы немецкой к дамам заграничным, женить его решила, дабы остепенился — так гневом блистали щеки румяные, да столько головой качала, ему и не упомнить всего. Бестолку объяснять, что Европа — не враг, скорее союзник и верный ориентир. Дружить с нею надо, а не сидеть в вечном затворничестве. Сколько отраслей, ремесел, мастеров грамотных: и верфи строят, и корабли, и дворцы да терема. А уж каких учёных великих воспитала земля заморская — ни счесть. Да только поймёт же разве сие Маша? Воспитанная на порядках старых, нос воротит от всего европейского, как бы ни старался он приучить её к новому. Едва сумел уговорить одежи царские, золотом вышитые, на платье голландское сменить — такая буря поднялась, ему чудиться даже стало, будто бы слышать скуднее стал. Ей шапки меховые подавай, балахоны широкие да валенки — чужды для неё платья и корсеты заморские, чумными их зовёт и по сей день надевать не хочет. Да это токмо одежда — а чего уж дожидаться от неё в стремлении уклад жизненный менять? Всё бесполезно — бестолковая, да сама ж не признает. — Ты скажи вот, что: чего ещё надобно тебе? — восклицает Мария, небесной лазурью сверкнув. — Одёжу мне сменил, Кремль весь подчас перерыл да на уши поставил, колокола церковные на пушки пустил — терплю, слова дурного сказать не смею! — да ему всё мало. Чего не хватает тебе, доколе мучить будешь? — Свободы не хватает, Машка! — грозно, ближе подходя. — С тобою же каши не сваришь — пока полы одежи своей соберёшь, мимо вся жизнь и пройдёт! Мир за одною тобой гнаться не станет, пора бы и самой уже в свет выходить да гордость свою поумерить. Али думаешь, велишь, и все пред тобою преклоняться станут? Слова её задели. Вона, как — свободы не хватает… Выходит, обузою она для государя стала? В пропасть за собою тянет, не давая крылья расправить и улететь, точно птенец из родительского гнезда? Или чувствует он себя уже не птенцом вовсе, а загнанным в тиски стальные — клетку, из которой не вырваться? — Я не посягаю на волю твою и дела твои, — голос держит холодным, не смея склонить головы. — Да токмо всё же возразить смею в одном: парадизу твоему не под стать в столь юном возрасте правление государством перенимать. Она взглядом его обводит, руки складывая пред собой на пышном подоле. — Сия большая ответственность не может лежать на хрупких детских плечах. Али желаешь ты для меня участи сестрицы своей, регентом за спиною своего Сашеньки поставив? — Говоришь сие ты потому, что власти лишаться не хочешь. Этим на сестрицу мою и походишь. — Самодур ты, Петруша! — брови светлые сдвигая. — Софья твоя переворот едва не учинила, а тебя — в могилу не свела! Негоже забывать сие государю вроде тебя, да знать пора бы и запомнить: я на твоей стороне, и честь и долг мои — тебя защищать от бед и горестей, что злые языки тебе учиняют. Так по что же ты так ко мне относишься? Он вдруг с места срывается и за плечи её берёт, крепко сжав в руках, точно тисками. Пряди золотые боязливо дрогнули, и она взгляд ошарашенный на него поднимает — и без того огромный ростом, он подчас казался ей жутким чудищем из небылиц, что Митя ей в детстве рассказывал. Угрюмый, с глазами злющими, с усами пышными — жуткий да опасный, того глядишь, и слопает не глядя! — Коли на моей бы стороне была — не смела бы козни да пакости за спиною моей строить, не воротила бы носа от всего, что строю я да делаю на благо отечества нашего! Ты токмо и умеешь, что волю свою излагать, а до других и дела тебе нет! — глаза горят чувством несправедливости и злости, сверкают в них искорки твердой уверенности. — После речей твоих лишь больше я в правоте собственной убеждаюсь… Неделю тебе на сборы до приезда Александра — явиться в Успенья и полномочия с себя сложить! Коли откажешься подчиниться государевой воле — силою забрать придётся. Мария из плена его вырывается, небрежно с плечей чужие ладони скинув. Поправив платье, головой лишь мотнула: — Будь по-твоему. Да только слово моё помяни: парадиз твой столько воды намутит, что потомкам твоим вовек не управиться.

* * *

— Отчего грустный такой, Сашенька? Святогор Рюрикович для него всегда был героем из былин. Сильный, выносливый, благородный и невероятно смелый — настоящий русский богатырь, Господин Великий Новгород, сумевший одолеть злостных захватчиков Ливонских да рыцарей ордена Тевтонского, держал в руках могучую республику и подчиняться не смел ничьей воле, и никакой князь не был указом ему, коли желания на то личного изъявить ему не хотелось. Вот бы и ему таким стать… Чтоб гордились, силою да мудростью восхищались, на защиту его уповали, как уповают на помощь Божью! — Я… Я всё ещё не уверен, что это верное решение, — теряется мальчик, поднимая взгляд. — Насчет столицы. — С чего вдруг мысли подобные голову твою светлую затемнить пытаются? — с улыбкой. — Батюшка твой волю свою ясно изложил, да воля сия благородна и правильна: ты — город вольный, тебе пророчат большое будущее, от границ твоих до самой Европы рукой подать, перед тобою весь мир лежит. Отчего же сомнения гложут сердце твоё? — Мария Юрьевна… Едва он сумел произнести что-то вроде: “Выкажет обиду”, как лицо Святогора помрачнело, а сам он принял заметно похолодевший вид. — Так что же это, из-за Машки всё? — хмуро брови сдвигая. — Эко ты, нашёл, у кого прощения вымаливать! Он отчего-то зло головой мотнул, показывая своё недовольство, и сердито руки на груди сложил. Взглядом внимательным мальчика смерил и принялся изъясняться. — Машка наша — вертихвостка, каких поискать. Дальше носа своего не видит, дальше уха собственного не слышит! Для неё воля токмо её одна и существует, а всё, что против желания её делается — так то пакость демонская да попытка пойти против отечества собственного. Я, вот, видел, какие козни она строит да на какой “добровольности” других в подчинение себе заманивает, и подчиняться ей отказался. Так знаешь, чего она натворила? Саша слушал внимательно, не смея отвлекаться. Глазки серебряные блеснули боязливо, и он лишь головой отрицательно покачал. — Пришла с целым войском под стены города и ка-а-ак давай из пушек палить! А мы-то могли разве же чего сделать? Их — вона, сколько, а нас — едва с сотню. Как ворота отворились — стольких перебила да средств лишила, колокол вечевой, гордость мою, память священную, снять велела и в Москву увезти, а самого меня верноподданным своим сделала! — Святогор головой качнул и слегка поморщился от неприятных воспоминаний. — С тех пор мы с Василисушкой и ходим за ней, как миленькие, да лишнего сказать не можем, слову каждому её потакая. Взгляд на него переводит. — Посему, Саша, мыслей таких ты в головушке не держи, — руку на плечо мальчику опуская. — Если откажешься — так и ходить нам, как псам на привязи, и слушать молча, со всем соглашаясь. Батюшка твой решение правильное изъявил: коли Московская с короной останется — беда нам, милый, как в воду гляжу. Бог весть, чего ещё она удумает, чтобы пакость какую нам очередную сотворить… Тьфу! Сердце удар пропустило. Быть того не может… Да разве же возможно такое? Мария Юрьевна, какую он всю жизнь свою знает — совсем другой человек, не под стать тому образу, что дядюшка описывает. С ним она была всегда добра и благосклонна, заботилась, как о сыне собственном, обучала всему тому, что сама знала, оберегала и любила — он, признаться, матерью своею её считал, пока батюшка не вмешался и не поведал, что к чему. Неужели настолько страшно всё и плохо, как Святогор Рюрикович говорит? Ежели так, что чего ожидать ему стоит после того, как столицей царства русского он станет? Не будет ли Мария Юрьевна мести желать за отобранное место под солнцем, за лишение всего того, чем жила и дышала она более трех веков? Вопросов много, а ответов ему не сыскать. Да разве же и изволит кто помочь ему в их поисках?..

* * *

Лёгкое потрескивание свечей, приятный запах ладана. Церковное пение вокруг, эхом проносящееся мимо чуткого слуха и взмывающее ввысь, прямиком к золотому куполу Успенского собора. Вокруг — десятки людей, изъявивших желание повинуться государевой воле и явиться на столь значимое событие. Он до сих пор не был уверен, что всё происходящее — верно и справедливо. Детское сердце металось, разрываясь и не укладываясь на этой чаше весов, где с одной стороны — благо отечества, а с другой — боль и обида близкого человека. Отец всегда учил его смелости и крепости духа. Отчего же тогда душою овладевал животный страх?

Что толку — показывать свою силу и власть, — если не чувствуешь их в себе? Сила в сердце. Держи крепко и верь твердо — так победишь.

Держи крепко… Ладони сжимают скипетр и державу. Каштановых прядей касается рука Патриарха и неспешно выводит на лбу крест, оставляя мокрый след святой воды. Мальчик помнил рассказы отца о его собственном венчании на царство. Люди восхищались им, в глазах застыла гордость, из уст каждого слышались благословения и молитвы за здравие юного государя. Они ликовали. Верили и всецело доверяли ему свои судьбы, зная — ныне жизнь их, как и всё отечество, в крепких и надёжных его руках. Развернувшись, он вдруг растерялся. Люди не любовались, а смотрели на него с тревогой и надеждой. Они вверяли себя ему. Сможет ли он нести такое бремя? Отец коснулся плеча — сможет. Каждый из стоящих вдруг склонил перед ним голову: гордый дядюшка Святогор, непримиримая Василиса Ярославовна, даже сам Дмитрий Олегович, что старше его в несколько сотен раз — все, как один, преклонялись перед его величием, принимая волю его и повинуясь каждому его слову. Лишь одного человека не удалось ему увидеть. Мария Юрьевна на церемонию не явилась. А что он ей, спрашивается, сделал? Сам себя, быть может, основал в таком месте, что даже ей, столице, не говоря уж о других городах, пришлось запреты Петра Алексеевича терпеть? Его тогда и не было! Или же сам он волю свою изъявил да пожелал столицею заместо неё быть? Наоборот, всяческими способами государя от этого отговорить пытался. В детских глазах застыли слёзы. Хрупкое сердце не могло осознать вину, без ведома на него возложенного. Не должно он таковым быть… Так же, разве, обращаются с теми, кто тебя любит и жить без тебя не может, а при виде твоего силуэта бежит к тебе с распростертыми объятиями? Он ведь говорил батюшке, что не нужно этого делать, что сердце её в обиде томиться на него станет! Но кто же будет слушать маленького ребенка… Хотелось зажмуриться, ущипнуть себя и проснуться. Убедиться, что всё это — лишь очередной ночной кошмар, и сейчас спит он в своих покоях, а где-то там, за сотни миль отсюда, ждёт его приезда матушка. Да. Его матушка может быть столицей. Но никак не он…

* * *

Дождь крупными каплями барабанил по стёкла. Небо затянуло чёрными, как смоль, тучами. Мария тихо вздыхает и поднимает глаза, устремляя взгляд вдаль. Не осталось боле ничего, чем она жила и дышала, чего добивалась, ради чего жертвовала собою, своими принципами, эмоциями, чувствами и нравственностью. Верно, быть может, говорят — впору уступить дорогу молодым? Да только сумеют ли эти молодые штурвал фрегата их крепко в руках сжимать, дабы устоял он на волнах свирепых?.. Взгляд дрогнул под слезливой пеленой. Никогда раньше она не позволяла себе этого, но теперь… Теперь можно дать волю чувствам, гремучей смеси обиды и отчаяния, разрывающим и без того хрупкое сердце, испытавшее на себе боль обиды и предательских разочарований. По щекам бегут дорожки солёной влаги, руки закрывают лицо, а теперь кажущиеся холодными и тëмными Кремлёвские покои заполняются тихими всхлипами. Отныне жизнь её разделилась на «до» и «после». Она предоставлена самой себе. И со всеми проблемами придётся справляться одной. Больше всего на свете она боялась одиночества. Судьба, которую она уже считала сжалившейся над ней, преподнесла ещё один зловещий подарок, ножом вонзившийся в сердце по самую рукоять. Одиночество — чувство страшное и горькое. Но его, как и всё остальное, нужно просто пережить. Перетерпеть, как сотни пожаров или ядовитых сплетен. Стиснуть зубы, крепко сжать руки в кулаки и, вскинув голову, идти вперёд. Назло всем, наперекор судьбе. Она всегда справлялась со всеми трудностями, стоявшими у неё на пути. Справится и с этой. Митя всегда говорил ей, что она сильная. Нельзя его разочаровать.