под красной вывеской

Бескрайнее выжженное поле, бесконечная дорога, что никогда не зальют асфальтом, по которой никогда не пройдет никто другой: ни один живой человек, ни одна вереница насекомых. Небесная глазурь запуталась в пушистых завитушках, а солнце бескровно бледное и совсем не жжет слизистую. Здесь всегда пахнет озоном, только-только пронесшейся грозой. Электричество проходит насквозь, разрывает внутренности, трясется, несется, разливается и щекочет. Он не знает, сколько уже идет. Кажется, что горизонт заворачивается вовнутрь и он просто постоянно возвращается к исходной точке, будто кто-то включил перемотку или он застрял в хрустальном шаре, в котором нет ничего, кроме поля, дороги, его… И того раскидистого вяза или же корявого дуба, яблони, а может, и вовсе — ивы. Он никогда не разбирался в деревьях, а может, дерево являлось единственной переменной. А под деревом тот, кто всегда над ним издевался звонким смехом, подтруниваниями. Тот, кто постоянно мечется рядышком, и тот, кто знает, как его зовут, а он знает, как зовут его. Ведь так? — Саске, — обращается этот кто-то. Он предпринимает миллионную попытку обойти его стороной, словно тот неизлечимо больной и от него можно заразиться, если тот его коснется или он просто заглянет в его васильковые глаза. Лишь на мгновение. Он помнит их цвет, глубину и изо всех сил старается избавиться от этого ощущения, назойливых воспоминаний, будто это он, Наруто, виноват в том, что он, Саске, не в состоянии пересечь горизонт. Но в который раз он не в силах этого сделать, ведь Наруто опять мешается под ногами, толкает его вбок: — Эй, придурок, тебе туда незачем топать, только ноги сотрешь! Саске против воли осматривает стопы. Обувь отсутствует, и кожа действительно треснула, покрылась кровоточащими струпьями. Уловка срабатывает — Наруто ухмыляется, кивает сам себе и тащит его к дереву, сажает и сам садится перед ним. — Не устал еще? Саске молчит, ему неприятна эта компания, такой бойкий и беспечный, постоянно жестикулирует и поминутно к нему пристает, тянет черные волосы, сгоревшие и уже не такие бледные щеки, трогает бедра и пах, заливисто смеется. Саске терпит, но все же ворчит: — Отстань от меня. — Отстану, когда признаешься, что устал. Ну давай же. Он отворачивается, когда тот слюняво чмокает его в бьющуюся венку, дергает за одежду. А Наруто рассказывает, как тут ему все надоело, как надоела эта гнетущая и неестественная тишина, перманентность во всем и его безразличие. Потом ему наскучивает и это, поэтому он переключается и начинает описывать то, что к нему чувствует и что о нем думает. Саске не может оглохнуть, а потому затыкает уши. Знать, что этот кто-то думает о нем каждое мгновение, нестерпимо. Он этого не достоин. Этот кто-то нравится ему куда сильнее, чем он ему. Он сбрендил от этого, он повернут на Наруто и постоянно его хочет, но в этом он не признается. Поэтому оттаскивает его от широкого ствола дерева, при этом хорошенько тряхнув за плечи, и притягивает к себе. Наруто послушно забирается на его бедра, крутится на выпирающем члене, наливающемся и уже раздувшемся. Улыбается. Скидывает свои неизменные штаны, а штаны Саске только приспускает. Одной рукой гладит и массирует его пах, а другую, смоченную густой слюной, протягивает за спину. Сперва морщится. Кусает опухшие губы, тянется за поцелуем. И Саске незамедлительно отвечает, гладит его короткие волоски на шее, плоский живот, мнет гладкие ляжки, затем переворачивает его на спину, раздвигает ему ноги и оставляет яркие отметины на все тех же гладких и невероятно мягких ляжках — от светло-розовых до темно-бордовых, ближе к черному. Кусается сильно-сильно. Отстраняется, пуще прежнего надавливает на опаленные солнцем бедра и протискивается внутрь с тихим хрипом. Вколачивается и с нежностью, и с напором, и с силой. Хлёстко, до упора. Хоть как, но не равнодушно. Внутри влажно, тесно и до одури приятно — до сумасшедшей трясучки во всех конечностях и поднявшегося пульса. Минуты эти стоят всего пройденного от начала и до конца пути, и он солжет, если заявит, что правда собирался не останавливаться у странного дерева. Саске растягивает Наруто сильнее, чтобы еще глубже, ближе. Он слепо тычется в его шею и говорит то, что может лишь в эти мгновения близости. Что любит. Что он, Саске, на нем повернут. Целиком, окончательно. Руки Наруто лихорадочно ищут, за что бы зацепиться; он слёзно жмурится. Ему нравится и чувствовать тяжесть чужого тела, особенного тела и толстый член внутри, и разливающееся тепло. Такой открытый, такой честный. Любимый. Здесь нет понятия времени, но ему кажется, что если бы оно было, то под этими узловатыми ветками они проводили бы дни, недели, месяцы, а то и годы. Тут они много разговаривают, целуются, валяются, переплетая друг с дружкой ноги и руки, гоняются за ветром, собирают колосья. Наруто часто залезает на дерево, сдирая при этом кожу, прыгает по веткам, считает, что если забраться на вершину и прыгнуть выше, еще выше возможного, то можно коснуться и впоследствии обжечься об солнце, разбить этот прозрачный купол и наконец-то выбраться наружу. — Саске, там реальный мир. Нам надо туда, — тычет он пальцем в бесконечность. Саске его не поддерживал и не будет, он отказывался верить, что реальный мир где-то там, за стеклом из небесной глазури. Это ложь. Ему надо туда, за горизонт, туда, где нет перемотки, напоминающей о прошлом. — Если ты так об этом мечтаешь, то прыгни выше. Я знаю, ты справишься, не тяни меня за собой. — Я без тебя никуда, — протестует Наруто и хватается за плечо Саске. — Значит, ты будешь тут вечность. — Значит, буду. — Ты правда так считаешь? Я хочу, чтобы… — Это невозможно! — Еще как возможно! Я докажу. И тебя с собой заберу. — Так нельзя. Ты должен, нет, ты обязан выбрать что-то одно: либо ты следуешь за мной, либо уходишь один. Без меня… Он скалиться. И это снова он, а не Саске. А этот парень снова кто-то, а не Наруто. Он снова уходит, снова пытается перешагнуть заворачивающуюся реальность. Может, сейчас у него получится? Кто-то поджимает губы, мечется и свистит. — Ты придурок! Он ему больше не подчиняется, идет дальше, в самую пасть пропасти. Эту записку я корябую в третий раз и очень надеюсь, что она, в отличие от своих предшественников, не окажется смятой и порванной в корзине. Сейчас я в кабинете у противного врача и понятия не имею, о чем тот мне там щебечет. Как ты, скорее всего, уже понял, я неспроста выбрал Хелену, и, более того, я знал, где ты живешь, где ты работаешь, где обычно бываешь. Я видел тебя много-много раз, выходящим из издательства или же от жены, прогуливающимся с дочкой. Курящим. Я видел, как ты скуривал не по одной пачке, а многим, многим больше. Я порывался подойти и воскликнуть, ляпнуть что-нибудь на манере «какая неожиданность! Кто бы мог подумать», но передумал и теперь не знаю, зря ли. Не стал бы ждать столько. Столько времени впустую. Я струсил. Оцепенел, стоило мне припомнить те твои брошенные слова: «Неправильно меня понял… Ничего не чувствую… Не доходил буквально трех шагов. Дурак». А сегодня снова тебя увидел и подумал, что, возможно, это судьба так распорядилась, что мы встречаемся, когда совсем этого не ожидаем. Если это не судьба, то мне плевать. Не будь, как я, не будь дураком.