°°°
В Сонбук-гу как будто закат алее и трафик потише. Хёнджин набирает полную грудь. Шататься по улицам – не то, чем должны заниматься прилежные школьники. Прилежные школьники сидят перед лампой и штудируют конспекты: только так они смогут пробиться, только так можно получить престижную, крутую работу. Хёнджину до лампочки на престиж и бла-бла-бла, максимум, который ему светит: пойти, как отец, работать на стройку. Есть и второй вариант: если изловчиться и связаться не с теми людьми – можно стать какой-нибудь барыгой. Испытать на себе, что такое быть в контрах с законом. Хёнджину ни то, ни другое не прельщает, но и учёба – последнее, на что он будет тратить время, когда можно, ну. Шататься по улицам. Он тоже батрачит днями: на колонке иногда в две смены стоит, летом брал подработку в обшарпанной закусочной за углом пятой и шестой улиц. Ему там бесплатно лапши наливали. Счета же как-то оплачивать надо. И сиги брать тоже. Сейчас – учебный год, осенью выпускные экзамены. В идеале нагнать, конечно, но не то чтобы он яро горел желанием поступать в... Куда-то там поступать. Денег на теплую одежду впритык, а тут ещё и университет. Ага, как же. Возможно, он вырастет маргиналом, но лучше бы не, конечно. Лучи солнца подрезает глянцевая поверхность окон многоэтажки. Те отражаются и бьют в глаза. Хёнджин жмурится. Тут закат действительно ярче. А в подворотнях – как домой вернулся. Всё знакомо-презнакомо. Использованные шприцы, банки из-под пива и энергосов, окурки. Тут не асфальт – тут слой бычков и мятых спичечных хвостов. Ныряй – не хочу. Хван гребёт среди них носками поношенных кед, будто брассом. А потом резко стопорится. Слухом улавливает чьё-то сбитое дыхание, звонкий мат и глухой звук. Удар. Рациональная часть сознания просит не соваться – просто просит. Хёнджину простые просьбы ни по чём. Ему всегда нужно было что-то посущественнее. Через два поворота он выруливает за чьи-то гаражи – убогость так умело маскируется за серебром зданий главных улиц, что аж восхищаешься. И застывает. Чанбин, мать его, с хлещущей кровищей из носа, в школьной форме с узорной коричневой каймой на кармане, отбивает резкие замахи незнакомых парней. И они тоже в форме. Хёнджин в неверии приглядывается к лицам. И это те же самые чуваки, которые вились вокруг него тогда, около аркадных. И тут либо Хёнджин настолько моральный уёбок, нихуя не шарящий за дружбу, либо с Чанбином происходит какая-то херь. С Чанбином вообще всегда происходит какая-то херь. Он не понимает, о чем думал в тот момент. Может, о том, что синяк на скуле как-то подозрительно быстро сошёл и что из-за этого милые тёлочки на красных Тойотах стали меньше милостыню подавать. Может, о том, что пришёл он сюда с явной целью и что чешущиеся кулаки нужно наконец применить по назначению. Может, ни о чём не думал. Длинный чувак с раздутым носом валится вбок от первой же подсечки. Ещё трое парней, обступивших Чанбина, с немым шоком наблюдают за новым действующим лицом, изрыгнутым кривизной грязных улиц прямо перед ними. – Хера-а тебя помотало. – Нахуй иди. Заминка не длится долго. Он лишь успевает хищно потянуть уголок губ, когда шатен по правую руку отмирает и бросается вперёд. Начинается потасовка. Кулак летит в бочину, но он успевает увернуться так, что задевает только по касательной. Чанбин под ухом дышит, как паровоз, огребая от какого-то стриженого под тройку типка, но и сам не забывает сыпать ударами. О, после встречи с его кулаком счастливые недели отходняка вам обеспечены. Хёнджин не профессиональный боец и никогда не посещал ни одного урока дзюдо на допах, так, только если в школе пару штук показывали. Основную же базу заложил отец. "Держи удар и думай, куда бьёшь. Только дураки будут бессвязно разбрасываться кулаками, у таких потуг итог всегда один – тебя уделают". Эти паскудники, похоже, в нескольких вводных курсах нуждались. Почему Со до сих пор не уложил каждого на лопатки?.. Проломив одному смачный хук, Хван оборачивается. У Чанбина весь ворот рубашки в бурых разводах, а нагрудный карман замызган просто в ничто. Н-да, тут простой перекисью покапать не отделаешься. Придется либо брать матёрый отбеливатель, либо обновлять гардероб. – Уёбище... – длинному чуваку надоедает валяться. Хёнджин мельком, уворачиваясь от очередного тумака, выхватывает его движение. И почему-то металлический блеск в руках. На то, чтобы осознать, уходит доля секунды. Её хватает для появления нового синяка на животе. Бля. Чё за хуйня? Поэтому он так долго с ними возится? Чанбин длинным движением стирает рукавом кровь над губой – интересно, ему успели сломать нос или это организм самоочищается за счёт такого водопада? В любом случае, Со перехватывает ладонь и заламывает ублюдку руку. Остальные чуть сдуваются: то ли выдохлись, то ли, второй раз потеряв "главаря", зависли. По итогу всё слишком предсказуемо: Чанбин едва не до вывиха скручивает чужой сустав, заставляя сдаться, и – вот умора – отжимает у них массивный кастет. Вот так просто. Как у детсадовских сопляков отнять конфету. После того, как они его вчетвером нагнуть пытались. – Скажи честно, он успел тебе черепушку проломить? – Тебе какое дело? – Высчитываю, сколько за твои органы на чёрном рынке выручу, когда ты хряпнешься. Чанбин прикладывает к носу ледяную банку Колы. По ней уже текут струйки конденсата, смешанного с пылью и кровью. Хёнджин прикладывает к губам фруктовый лёд. Ему на смену сегодня вечером, следить за правопорядком и закашливаться от запаха углеводородов. А он какого-то чёрта мало того, что помог одной сомнительной личности избежать печальных последствий уличной потасовки (заведомо несправедливой, между прочим, пойти вчетвером на одного, так ещё и с кастетом – нужно быть наглухо отбитыми уебанами), так ещё сидит, вот, штаны протирает, на какой-то дощатой террасе убитого круглосуточного. Сказка, а не день. Со на его реплику – едва не впервые за всё то время, что они знакомы – усмехается. Зубы тоже окрашиваются в розовый. – Чё с рубашкой-то делать теперь будешь? Это ж форменная. – Нахуй её. Новую куплю. – Хера, так ты у нас ещё и деньгами сыплешь? – Ага, сто раз. Тебе на пластыри дать? – Лучше себе на морду приложи. Это пиздецки странно – беседовать с ним вот так, хоть и с привычными подковырками, но без молниеносно следующих за ними правых хуков. Как будто они не спавнятся около старого корта исправно каждую неделю, чтобы начистить друг другу рожи. – В Чонно-гу тебя чуть ли не грязью мешают, а всё равно соваться сюда ссыкуют. Скажи честно, у тебя есть крыша? – Чо? – Чанбин тупо таращиться на него, даже банку от лица отнимает (нос выглядит печально), а потом взрывается хриплым смехом. От этого звука что-то внутри сдвигается. Возможно, печень всё-таки отвалилась и задавила желчный пузырь. – Ты как спизданёшь... Ой не могу... – Со коротко посмеивается, – За хер мне крыша? Я ж не барыжу, нелегальное ничего не продаю и не покупаю. Просто шпану гоняю, когда скучно. Ага, в свободное от учёбы время. Он небось ещё отличник какой-нибудь. Боже упаси. – Тебя твои же сегодня чуть не прибили. Репутацию портишь? Парень морщится. – Это не мои, так, левые. Учимся вместе. Но они сами перешли черту. Ещё и зажали вчетвером. – Не по-пацански. – Не по-пацански. Хёнджин жуёт яблочный лёд, кривясь, когда губа слишком сильно натягивается. – Чё не поделили хоть расскажи, интересно, за что мне тоже в морду дали. – Тебя это каким боком касается? Ты вообще сам влез, никто не просил. – Ага, если б я не влез, ты б в койке больничной ближайший месяц провёл, судя по тому, что та шпала отрыла где-то кастет, чтобы тебе хорошенечко впечатать. – Бля, вот ты доёбчивый, а. Чанбин трёт глаза и наконец-то пшикает крышкой своей жестянки. Наверняка уже нагрелась: видимо, с косвенной функцией справляться перестала. За несколькими глотками следует недолгий взгляд на соседнее закрытое обветшалое здание то ли мастерской, то ли автомойки. А потом Чанбин рассказывает. Как-то обрывочно и скомканно, но Хёнджин вычленяет: чуваки приебались к какой-то девчуле-аутсайдерке, перевернули поднос ей на юбку, а Чанбин, несмотря на то, что шароёбился с ними время от времени от нечего делать после школы, взял и наподдал уродам прилюдно. Похоже, сегодня была великая мстя. От нелепой истории Хёнджину по сути ни холодно ни жарко, но интерес всё равно затапливает. Он мельком оглядывает притихшего парня, впервые со дня знакомства не хмурящегося в его присутствии и не потирающего предостерегающие кулаки. Аж глаз чешется. Как будто в него не соринка попала, а бревно. – Ну-у, ты молодец, что сказать... В смысле, классно, что за девчонку вступился. – Ещё я от тебя одобрения слышал, – фыркает, отхлебывая. А у Хвана почему-то нет желания сию же секунду заткнуть его хорошеньким ударом в солнышко. Может, потому что выдохся за сегодня, и лишние траты энергии, особенно перед сменой, ему ни к чему. Да, наворотил делов. Интересно, на районе ему за это что-нибудь будет или всё как-то мирно уляжется? Вроде те пацанчики не в тесных отношениях с улицами, ничего сверхъестественного просочиться не должно. – А ты чё к ней, того-этого самого, шары катишь? – и скалится смешливо. – Придурок. Подковырка по традиции – куда ж без этого. Хван трёт покоцанное ухо. Телефон нашаривается в кармане олимпийки. Время пять, пора отчаливать. – Ну, что ж... С тобой, конечно, заебато, а без тебя ещё лучше, – Хёнджин потягивается, а потом встает. Переломанная в нескольких местах деревянная палочка брошено лежит на настиле, – Я сваливаю. – А, кстати, – Чанбин шарится по карманам брюк, – на. И заставляет на автомате поймать металлический предмет. Хван смотрит глупо в ладони. – Захер он мне? – Пусть будет. Чтоб у меня не было улик, – и подмигивает. Подмигивает. Сукаблядь, Хёнджин от этого никогда не отмоется. Иногда кажется, что Чанбин существует лишь для того, чтобы его дразнить. Одним своим присутствием в одной, нахуй, Вселенной. Существует, чтобы Хёнджин мечтал из раза в раз набить ему морду. Только, блядь, не кастетом. А то это уже какая-то порнография получается. Ноги уносят его на несколько метров вперёд, подальше от ветхой террасы и салона-тире-автомойки. Голова обмусоливает одно и то же. Слышится окрик. – Хван! Он останавливается, выжидая пять секунд, прежде чем обернуться. – А? – Палочку забери. Там по пути урна будет. – Вот ты мудак, – Хван выплёвывает ругательство, в три шага долетая до прежнего места и хватая оставленный мусор. Показывает Чанбину язык и споро исчезает за ближайшим поворотом. Пошёл он.°°°
И лучше жить так, как было прежде: соваться на чужую территорию, получать в морду за свои же грязные выпады и молчаливо выжидать время от встречи до встречи, непонятно зачем выжидать. Может, пощекотать нервы. Или глянуть, что полутораметровый шиз может ему противопоставить. Апперкот в челюсть – как здрасти, как раз. Или получить хоть какую-то реакцию на себя, на своё существование. Хёнджин как мартышка в шляпе. Прыгает на одной ноге и улюлюкает: посмотрите на меня, посмотрите, посмотри. Причём тут вообще Чанбин и какого хуя он вечно до него доёбывается – вопрос на гигантские бабки. Как только кто-нибудь на него ответит, свистните Хёнджину, а? Он уже голову поломал, пока думал. – Чего загруженный такой? Сынмин тычет пальцем в щёку, отвлекая от созерцания вытоптанной школьной клумбы. – Та, блядь, думаю, как к нашей физичке подкатить. – Баран. – Ага. Сынмин качает головой, откусывая от домашнего сэндвича без мяса. Сынмин не уличный, он вообще не в теме, но и делиться с ним чем-то компрометирующим как-то. Странно. Хёнджин не совсем баран. Сынмин, в общем-то, в приятели не набивался. У них всё вышло как-то враз и теперь, вот, подзатянулось немножко. И сказать что-то лишнее, значит, втянуть его в своё дерьмо. Пусть сидит себе в облезших книжках спокойно. Хван откидывается на лавочку, прикрывая от солнца глаза. Свет рябью проходит через крону полуголого дерева. Листва ещё не успела пробиться. – Чё у тебя с бочиной? – М? – В прошлый раз ушиб был на животе. А, точно. Хёнджин опускает руки, одёргивает футболку. – А то ты меня не знаешь. – Ты не успеваешь без приключений и дня прожить. – Цыпам такие нравятся. – Ага, попустись, неуч. На, лучше пример мне реши, я не успеваю, – и суёт под нос свою тетрадь с тучей формул в уголке. Хёнджин хочет сразу маниакально захлопнуть её, а потом цепляется за отдалённо знакомую формулировку какого-то наверняка важного закона. На прошлой неделе математичка распиналась. Сынмин – он не видит его лица – утвердительно мычит на отрывочную писанину, заполняющую тетрадный лист. Сорит своим лавашом и шуршит целлофаном. – Оказывается, ты ещё не потерян для общества. Хёнджин бы не согласился. Со дня "икс" проходит порядка трёх недель. Он не считает. Нахуй ему? Просто по степени регенерации своего организма прикидывает: к концу второй недели все гематомы окончательно сходят, а следующие несколько дней праздных шатаний по Сонбук-гу ничего не приносят. Он чист, как белый лист, как бывший нарик, вышедший из реабилитационного цетра; угол рта не сочится сукровицей. Даже резиновую яичницу пережёвывать не составляет труда. Только ухо до сих пор отдаёт слабым отголоском боли, когда он серёжку теребит. Даже Чанбин ему ни разу пирсинг не портил, вот что за мудилы, а. Во дворах штиль, даже извечного "ублюдка Со" не обмусоливают. Хёнджину такая тишина, как акуле рыба-прилипало. Вроде погоды не делает, а маячит на периферии и слегка подбешивает. Чанбина с радаров снесло. Растворило в многолюдных улочках, среди банкоматов и пропахших жареным маслом забегаловок. Сколько Хван ни бродил, так и не смог на него наткнуться, даже к магазинчику с гниющей террасой пару раз совался – не нашёл. А с какого ему вообще этого цуцика искать? Парень отпинывает кусок гравия. Его пыл понемногу умеряет. Сынмин с какой-то патологической дотошностью в последнее время наседает на уши и суёт в рожу учебники – что, у Хёнджина дома такие же не лежат, что ли? Ну и какая разница, что он их открывает раз в пятилетку, когда начинает искать закинутую в самую задницу толстовку в шкафу? Натыкается случайно, пролистывает, а потом обратно – пух. В неведомые глубины деревянного склепа. Возможно, только благодаря этому злополучному Сынмину он и переползает порог на крайнем тестировании. Учителя дерут, как черти. Даже милая мышка-физичка преображается, как будто ей вкололи кровь заражённого бешенством. В пятницу его выплёвывает на улицу вместе с сумкой, перекинутой через плечо, и без Сынмина: тот оккупирует зазевавшегося историка. Хёнджину опостылевает. Всё: начиная от запаха бензоколонки, заканчивая салатовыми школьными коридорами. Возможно, только по этой скромной причине он суётся в центр Сонбук-гу. Аж до местной средней школы добредает. Большое здание, в три этажа, с каким-то кортом на заднем дворе. Интересно, кто-нибудь вываливался из незарешечённого окна? У Хвана пару раз летали. Чёрт бы побрал. Почему он здесь? Лучше не вспоминать о том, как Чанбина пытались прижать свои же, и не добавлять новые борозды головному мозгу, силясь проследить ход своих мыслей в тот момент. Отчего полез в пекло? Со далеко не элита, но Хван вынужден признать: тот на порядок выше. На несколько порядков. Это видно по его невыстиранной рубашке, по лакированным туфлям (как он, блядь, в них умудрился столько пройти тогда?), по блеску глаз. По тому, как он себя держит. Словно знает себе цену и ни во что не ставит авторитеты. Дворовые так не смотрят. Они затравленно оглядываются на тех, кто покрупнее и покоренастее, или прожигают дикой ненавистью ко всему живому. Их всего две категории: те, кто физически круче, и те, кому не повезло. Хёнджин не мог отнести себя ни ко одной из них. Он знал, что не был настолько же широкоплеч, как дуболом Чхве из соседнего подъезда, но в то же время он не давал себя в обиду. Первое правило улиц: не показывай страх. Иначе автоматически нырнёшь во вторую категорию людей – там не очень вкусно. Может, поэтому его привлёк Чанбин? Потому, что тоже не был похож ни на одного знакомого Хвану босяка? Опять его заносит в какое-то рефлексивное дерьмо, а. Что за день. Учебные часы по сути давно закончились, но несколько задержавшихся девиц успевают прошмышнуть мимо Хвана, пока он со сложным лицом пялится на парадный вход. Какой-то парень косится на зажатую меж пальцев сигарету. Ещё не успел зажечь, а уже волна осуждения. Ну что за дятел. В толерантном обществе, между прочим, живём. Хёнджин стреляет в него взглядом. Острым гарпуном целится промеж глаз. Типок опасливо отворачивается. Правильно, нечего глазеть. – Чего ты тут вьёшься? – Пришёл по твою душу. От громкого гарка с хриплым окончанием на последнем слове по загривку ползут мурашки. Почему у него так круто сломался голос? Пошёл нахуй. У Хёнджина, вон, только ниже стал. Без адищенских спецэффектов. – Школьный день год как кончился. Чё торчать там? – Не твоего ума дело. – Свою аутсердерку зажимал, а? Чанбин резко тормозит, вперив в коротко стриженный затылок тяжёлый взгляд. Хёнджин оборачивается. Деланно приподнимает брови. – Ой, я не прав? Сорян. – Давно по шапке не получал? – А ты? – Хёнджин кивком указывает на него. Непонятно, на какую именно часть: на бровь, на мелкий шрам на подбородке или на скулу, где в последний раз гордо красовался зеленоватый синяк. Просто в целом пеняет, – Чё, отмудохали и хвост поджал? – С чего ты взял? – отмерев, Чанбин обходит его. – С того, что за районом не следишь. – С чего ты взял? – Бля - Хван останавливается, туша сигарету о кирпичную кладку ближайшего шоурума, – чё заладил? Со смешливо хмыкает, но не отвечает. – Не видно тебя давно, вот, с чего. – Скучал? – Пошёл ты. – Или руки чесались. О, руки, бесспорно, чесались. Но сейчас Хёнджин не в ресурсе – так модно говорить в последнее время, да? А ещё, вдобавок ко всему прочему, он в школьных брюках, не хочется их лишний раз в пыли валять. – Если ты сдулся, то сразу говорю: отморозки с моего района уже планируют вылазку в аркадную. Может, и на салон часов сверху. – Хрена с два, – Чанбин отвлеченно хрустит костяшками. Выглядит непробиваемо спокойным. "Я с ним базарю. Как со старой подружкой. Еба". – А ты чего своих сливаешь? – С хера ли "своих"? Ты меня хоть раз с ними видел? Со задумчиво чешет бровь. Пять месяцев назад Хёнджин её рассёк. Кожа, конечно, затянулась, но осталась едва заметная бледная полоска. – Нет. – То-то же . Это я так тебе, инфу для общей справки. Теряешь авторитет. Со глубокомысленно выдыхает: – Бред. Реально бред. Ему со своей свитой до потери авторитета, как Хёнджину до ролексов. Неправдоподобно дохуя. – Чё прёшься за мной? Мамашка из дома выгнала? – Ага, вот, к твоей шары качу. – Какой же ты кретин... – Чанбин устало трёт веки. Хмурит брови. Хван только сейчас замечает, какие у него мешки под глазами. Со почему-то на откровенно хуёвую подстёбку не кидается бешеным шакалом, как прежде. Только длинно вдыхает (Хёнджин нутром чует: тот считает до пяти. До десяти) и ещё медленнее выдыхает. Надо же, какие чудеса терпимости. Хёнджина они тоже – бесят. Бесили бы, вернее, в любой обычный день. Сегодня у его бешенства внеплановый выходной. Возможно, на фоне нервного перенапряжения во время зачёта по матану. И идти становится как-то... Ровно? Не нормально, не приятно, не привычно-раздражающе, а просто... Ровно. У перекрестка с неостриженным деревом вишни они расходятся: Чанбин сворачивает в сторону жилых домов, а Хёнджин беззаботно направляется в Чонно-гу. Как будто просто совершил очередную вечернюю прогулку. Ага, с крюком по чужому району. Случайно получилось. Почему-то сон в эту ночь одолевает глубокий. Спокойный. Какого хера Пояс слоняется по району Чонно, Хёнджин так и не всекает. Он просто видит издалека спину, обтянутую бело-красной мастёркой с логотипом ассоциации, пока идёт со смены. На улице воздух, заволоченный жирной маслянистой отдушкой. Кто-то чинит автомобиль или разбирает его на запчасти. Слишком бьёт в голову вонь солярки. Впереди Ли лёгким шагом пересекает перекрёсток. Хвану вообще нет дела. Ну и что, что если этот дятел на глаза придурку Чхве с его бандой попадётся, то о переходе на новый гып в ближайшее время может забыть. По причине проломленных рёбер. Это не его, Хёнджина, проблемы. Притащился на чужую территорию – будь готов получить. Хван район не крышует и лишний раз в говно всё-таки предпочитает не соваться. Кулаками махать, конечно, весело и иногда даже полезно, чтобы кровь чуть-чуть разогнать, размять кости, лимфу там не пережимать, но. Всегда нужно понимать: есть люди, стоящие самую малость выше по уличной иерархии, и, переходя дорогу не тому, имей в виду: пропахшая медикаментами больничная палата вполне закономерно может заменить привычную скрипящую кровать на приличный срок. Хван не особо высыпается на своём перекособоченном матрасе с повылетавшими пружинами, но и менять его на что-то эксклюзивное, химозно-отрявляющее – нет уж, увольте. А ещё больницы эти... Ну их к чёрту. В последний раз, когда он там был, лет в четырнадцать, ему, во-первых, с адским злорадством вправил сустав какой-то мерзкий костоправ с жидкими усиками, а, во-вторых, по окончании сеанса выставили интересный счёт. Такой, будто ему за эти полчаса в кабинете и сорок минут в очереди успели провести операцию по пересадке всех органов пищеварительной системы. Пахан задумчиво почесал затылок и, повернувшись к нему, сказал: – Ну что ж... А по взгляду Хёнджин прочитал следующее: "Знаешь, сын, я тебе и так, задаром, сам все суставы вправил бы. Чёт мы ступили". Хёнджин ответил таким же: "Знаешь, я бы, наверно, всё себе по местам раскидал. Даже, если бы обе руки переломал – ими же каждую косточку и вправил бы. Сам". Так что когда ему исполнилось пятнадцать и он случайно (нет, блин, по заказу) наступил на гвоздь, помогая отцу на очередной шабашке, проткнул ногу – никто никуда его не повёз. Не было ни запаха нашатыря, ни ослепительно-белых коридоров. Только ватка в спирту, приложенная к ране, закушенная от боли губа и упование на то, что подпольный докторишка вколол ему прививку от столбняка нераспечатанным шприцом. И позже, когда он калечился-ломался-падал с гаражей необходимость спешить, ехать куда-то в сторону нормальных районов, где живут нормальные люди, отпала. Отвалилась, как корочка с двухнедельной царапины. Конечно, если он вдруг ни с того ни с сего перебежит дорогу местным воротилам – например, посредством яшканья с этим придурком Феликсом – ехать в злополучный храм чистоты и хлорированных палат-халатов-улыбок придётся и ещё как. Конечно, если от него останется, что туда везти. Он держит эти факты в голове, как самую очевидную истину своей жизни, повторяет, будто заучивает стих. Подворачивает немного рукава целлофановой кофты и из раза в раз прогоняет. Не вляпайся в дерьмо. Не лезь. Нехуй тебе туда соваться. Как жаль, что последний свой стих он выучил в восьмом классе. Тогда же, когда вывихнул сустав. Память вообще не держит больше пары слов достойно. – Эй, шкет, чё тут шаришься? Феликс вздрагивает и удивлённо озирается. – Хван? С хери ли крадёшься? Давно по роже не получал? – По-моему, ты что-то путаешь, Пояс. Напомнить, в чей район сунулся? Думает: ну же, дебил, иди отсюда нахер, двигай поршнями, ну, хоть бег трусцой. Тебе, одному, тщедушному (красный пояс – довольно жалкий аргумент, если вы не планируете честный бой один на один. Ладно, возможно, для Феликса оптимум – три на один, но даже такое чудо ему тут не светит), как пить дать шары на яйца натянут. Просто вали, раз просят. По-хорошему просят. Напоминают. – Попроб... А потом напоминать становится нечего. Из-за поворота, из-за спины Хёнджина слышится лающий смех. Единичный фонарь, расположенный на перекрёстке в качестве извинения за то, что больше здесь на три улици вперёд нет ни одного осветительного прибора, здорово заставляет их обоих заткнуться. Потому что облако света вполне очевидно подчеркивает шрам на скуластой, тронутой трёхдневной щетиной щеке. Хёнджин стоит вполоборота, и только сейчас благодарит извечный мартовский ветер, пронизывающий до скрежета: у него на голове капюшон. Судя по вытянувшемуся лицу, Феликс в этот момент думает об обратном: жалеет, что ассоциация спорта выпускает мастерки только с воротником-стойкой, в качестве дани традициям. Хуйня эти ваши традиции, отстранённо думает Хван. Могли б хоть ткани на своих бойцов, будущее нации, не пожалеть. Важные шишки же в этих спортивных управлениях сидят всё-таки, ну, а такую мелочь – забыли. Шестёрки Чхве переполошенно окрикивают: – Эй! Кто это там? – Глядите, это ж Пояс! – Бля, питомец ублюдка Со! – Эй, вы! Вероятно, Феликс знаком с таким спортивным понятием, как очевидный перевес. Его ж наверно учат всяким тактикам и просчитанным действиям в этой тхэквондошной секции, а? А может, в его жизненном багаже было гораздо больше таких переломных моментов, которые навсегда отпечатываются ноющей болью в костях и рваными шрамами на коже, чем Хёнджин изначально о нём думал. И, поверьте ему на слово, "в таких" моментах ты либо расползаешься кровавой юшкой по асфальту, либо делаешь ноги. Какого-то хуя Хёнджин хватает этого малохольного за рукав и, блядь, врубает третью космическую. Вечерняя пробежка – залог здоровья. Развеяться после нескольких часов стояния на заправке, убегая от очередных ублюдков, что может быть лучше? Да что угодно, мать вашу. – А ну стоять! Пересечь проезжую часть, пронестись мимо ломбарда, пихнуть носком кеда жестянку из 7-11 – и вот они, старые добрые подворотни. С пластиковыми шприцами, бычками, бумажным мусором. Отвратительные до блевотины, липнущие к подошве жёванными жвачками, оставляющие во рту привкус гниющей кислятины. Тут слишком много отходов, чтобы это можно было назвать территорией, предназначенной не для проворачивания грязных дел. Отходов – пищевых и человеческих. Сами люди здесь – отходы. Старые добрые подворотни. Хёнджин ныряет в них, как родной. Так ребёнок влетает в сугроб. Так цыплята прячутся за пышными перьями наседки. Так шпана стирает убитые Вансы об асфальтную пыль, пытаясь сохранить себе и неожиданно прихваченному балласту целостность костей. Чужаку из совсем других дебрей бетонного города Сеула. Никак к вышеобозначенной шпане не относящемуся. Он слышит рвущий барабанные перепонки скрежет влетевшего в железную дверь грузного тела. Громила не вписался в поворот. Печаль. – Пояс, блядь, шевелись. И он, блядь, шевелится. Переключает ручник, и, наконец, показывает, что спортивные сборы – это не просто поселиться в отеле в чужом городе и ходить на тренировки с незнакомыми людьми. Это, ко всему прочему, дикая физнагрузка, выводящая человеческий организм на какой-то иной уровень. Хёнджин чисто из принципа убивает собственную дыхалку, обгоняя его. Ну, и ещё потому, что он всё-таки должен их как-то их этого шлакоблочного лабиринта вывести. Он тут слоняется ежедневно или Пояс, в самом-то деле? – Кто с ним? – Не понял, но как догоним – нагнём обоих. Нехер прихвостням Со в нашем районе виться. Ага, нагнут они. Как заплутавших школьниц, блядь. Хёнджин путается пальцем в резинке на капюшоне, затягивая его посильнее. Сердце заполошно подскакивает к горлу. Ноги несут чисто по привычке. Голова не принимает решений – только тело. Они проскальзывают в узкую щель между глухим забором и круглосуточным, вываливаясь в двор чужого квартирного дома. И, чем дольше Хёнджин бежит, тем отчётливее мысль: собственная квартира отдаляется всё больше и больше. Господи, у него сегодня ночью было лишь одно желание: завалиться спать и вытянуть гудящие ноги. Куда он сейчас бежит? – Попадись мне на глаза, Пояс! – орёт Чхве. Как им лучше скрыться?.. Да, наверно, так. Феликс не отстаёт. Перемахивает через широкую клумбу близ детского сада, скользит по перилам вниз, когда по закону Сеульского ландшафта земля начинает крениться и уходить крутой горкой. Громко дышит. И следует-следует-следует по пятам, не выпуская надувшуюся пузырём ткань олимпийки из виду. Тупик. Хёнджин на секунду позволяет себе нервный смешок. – Ты... – Феликс предостерегающие шипит. – Видишь их? – звучит где-то рядом. – Нет, я не понял, куда они свернули. Хёнджин со свистом выдыхает. А потом шёпотом: – По деревьям хоть раз лазил, Пояс? – Ну да, и? – Ну так это почти то же самое. Ногу вот сюда, – Хван стучит пальцем по неровно выступающему кирпичу, – и погнал. Ли секунду пырится на него. А потом лезет. Как миленький. Вываливаются они на заднике старой раменной. Владелец тут время от времени сбрасывает отходы производства бездомным шавкам. Ничего примечательного. Хёнджин так подумал. Но если бы не поднявшийся лай этой облезлой своры, столпившейся у входа, его план бы прокатил. Грубый голос приближается, только в обход – мало кто решил бы седлать "неприступную" стену. – Черти! Сука, а какая схема была продуманная! – Та бля, – Хван бросает, даже как-то устало. И опять: доски, брезенты, асфальт, в который плавно перешла гравийка, пара деревьев с обломанными шпаной ветками. Судорожная мысль: куда дальше? Негласная граница Сонбук-гу и Чонно-гу проходит по территории пивзавода. А там, за ним есть железный забор, об который он сам не раз дырявил свои палёные Адики. Долбанный ошипованный забор. Хёнджин взбегает по заваленным бочкам вверх, перемахивает через него в один момент с Феликсом, повторяет, как мантру: лишь бы не зацепиться. На джинсы плевать совершенно: одна царипина среди лоскутов свисающего распоротого денима на них погоды не сделает, а вот кофту было бы жаль. Пальцы больно оцарапывает острым крюком, но скользит он ровно, без зацепок. Выдыхает. Слышит хруст ниток и мат Феликса: о, видимо, кому-то из них всё-таки не повезло. Времени на злорадство нет: пока оторвались – реально оторвались – нужно делать ноги. Искать угол, в который можно без опасений забиться. И вот тут он уже, если честно, теряется. Сонбук-гу – достаточно большая территоритория для игры в прятки, тут полным полно укромных мест, но Хёнджин ни разу не задавал себе цель: найти топ-десять самых незаурядных слепых зон. На помощь неожиданно приходит его полуночная обуза. Сквозь шум крови в ушах он слышит сдавленное "пойдём" и чувствует крепкую хватку на запястье. Они постепенно выныривают из хитросплетений задников дешманских пивнушек, пробираются к более освещённым улицам, и. Блядь, Хёнджин узнаёт этот перекресток с разросшейся вишней. – Не стой, истукан, – запыхавшийся парень пеняет ему. И, протащив пару кварталов на буксире вперёд, останавливается перед двухэтажным домом с лужайкой на переднем дворе. Нет, вы не поняли. С лужайкой. С цветами. С гномами. Феликс колотит по двери, оглядываясь назад. За ними никого нет – либо потеряли след, либо не стали соваться. "Интересно, куда меня сегодня судьбинушка заведёт". Входная дверь резко распахивается, едва не бодая в лоб. Из тёмного коридора на них уставляется растрёпанный Чанбин в майке-алкоголичке. Долбанный закос на брутала. Хёнджин быстро пробегается по его фигуре взглядом, не останавливаясь толком ни на чём. Обычныя майка, обычные треники. Тапки с розовыми заячьими ушками. – Еба-ать... – на всю эту ситуацию вкупе у Хёнджина только одно слово. А потом его безапелляционно заталкивают внутрь. У Чанбина в доме... Красиво. Всякие фигурные крючки для одежды, не завешенные изгвазданными куртками, белые шкафы и светлые обои. Хёнджин не присматривается – выцепляет главное, то, что заметно в слабом полумраке. Свет идёт из кухни. У Чанбина в доме широкий деревянный стол, фарфоровый сервиз за стеклом серванта, и стулья... С кремовыми чехлами. С кружевной оторочкой. Навороченная вытяжка. Свечение от неё могло бы заменить одну люстру. Возможно, поэтому никто и не включает главный свет. Хван бросает взгляд на тёмный коридор: чуть впереди виднеется лестница на второй этаж. У Чанбина в доме могла бы поместиться вся его квартира. Хёнджин хмуро застывает на пороге кухни. Чувствует себя аппендиксом в этом царстве чистоты и святой идиллии. – Мне кажется, или я неправильно проснулся? Нужно пойти лечь и попробовать заново? – Со почти с претензией смотрит на Феликса, – Почему вы вместе? Почему вы тарабаните в дверь в двенадцатом часу ночи? В мою дверь? – Нужно было свалить от Чхве, – Ли непринуждённо сдувает с глаз чёлку. – А этот тут причём? – указывает на Хвана. – Притом, что твой маленький тхэквондист распоясался вконец, шаболдается, где ни попадя. Вот, вроде всё правильно сказал. Изложил – даже без мата. Две пары глаз неотрывно следят за его движениями. Как в стаю гиен занесло, ей-богу. Хёнджин, чтобы не пялиться тупо в ответ, начинает дежурно оглядывать себя сверху вниз, хлопает по карманам, проверяя, на месте ли недельная зарплата, ключи от квартиры. Удовлетворённо нащупывает мобилу. Вроде ничего не просрал. Аж удивительно. Ткань шуршит под пальцами. А потом он удивлённо округляет глаза. – Ну не-е-ет... Резким движением сдёргивает кофту, раскатывает по столу, игнорируя уничтожающий взгляд Со, так и кричащий: вали с моей территории, из моего дома, со своими обосранными вещами. Хёнджину насрать. Он с подкрадывающимся ужасом оглядывает ткань по всей длине. – Да ёбаный-переёбаный... И едва волком не воет от горя. От невосполнимой утраты. Его гордость, его олимпийка, его вторая кожа всё-таки понесла боевой шрам. Невинные всегда страдают, когда долбаные утырки Чанбина лезут, куда не просят. В комнате повисает тишина. – Она что, оригинальная? – Чанбин подаёт голос. Подходит к столу, становясь по левую сторону от скорбно замершего Хёнджина, но руки к кофте не тянет. Ещё бы он их потянул. – Да какая нафиг оригинальная, ноунейм, но, блядь, родная, – только конченные шизы позволяют врагу узнать такие подробности. Хёнджин не понимает, кто тянет его за язык. Ему просто до злости обидно в этот момент. И этим просто нужно с кем-то поделиться. Прям щас, пока в глазах не припекло. Чанбин задумчиво поджимает губы. Спрашивает: – Можно? Хвану уже, честно, по барабану. Он просто кивает. А ещё разворачивает стул с безупречным кремовым чехлом своей пыльной рукой и валится на него. Утыкает лоб в ладони. – Эй, Хёнджин... – это что, его имя? Хвана коротит, как от разряда. Тьфу, блядь. Нехер ему тут хёнджинить, – Бля, а ведь в натуре оригинальная. Смотри, Дизель. – И тычет пальцем в клочок из тканевой гармошки, приштопанный ко внутреннему шву. Целая пачка этикеток. На туче языков, с вышитым лого. Его Хван как-то равнодушно обходил всё это время стороной. Так вот, почему барыга так ценник задрал и не спускал до последнего? Хёнджин поднимает голову и отрешённо смотрит перед собой. За-е-бись. Теперь ещё хуёвее. Хочется приложиться обо что-нибудь башкой. Смачно, со вкусом, как будто не сам себя, а тебя – кто-то. Макает носом в парковую плитку. Ближайшая поверхность – всего лишь деревянный стол. Хёнджин не выдерживает и прикладывается об него. – Эй, блядь, ёбаный Хван! Да, он – ёбаный Хван, и только так. Пусть посмеет как-то иначе обозвать. Додик. – Бля, ну, может, это... – Феликс выходит из полутени, тесня Чанбина. – Может, ты это, дашь ему любую толстовку обратно вернуться? – Я не надену на себя говнокофту этого утырка! Феликс продолжает, не отвлекаясь на быкующего Хёнджина: – А эту, – он кивает на чёрную олимпийку, распластанную бездыханным трупом по столу, – ещё подлатать в ателье можно, как думаешь? "Да нихуя он не думает!" – хочется крикнуть Хёнджину. "Вам обоим думать вообще противопоказано". – Да, ты прав. Стул скрипит ножками по глянцевому кафелю. – Ой, да пошли вы! – Хёнджин хватает олимпийку и прёт к выходу. Ебись оно всё конём. И Со, и Чхве, и планета эта ваша. Он всего лишь возвращался с работы. Чёрт дёрнул... – Хёнджин... – Не!.. Чанбин пихает его к двери, припечатывая плечом о деревяшку. Оно тут же отзывается тупой болью. Парень шипит. – Кофту сюда гони, если без приключений домой вернуться хочешь. – Пошёл!.. – Не ори! – широкая ладонь грубо прижимается к губам. Правда, потом прикосновение ослабляется, как будто Чанбин сам себя отдёргивает, – Родители на втором этаже спят. Зрачки гневно расширяются, бегают по чужому лицу с неровной тенью от всего лишь включённой лампы на вытяжке. Так Чанбин становятся похож на загадочного чувака из фильма. Того, за чьими действиями следишь, затаив дыхание, и до последней секунды пытаешься разгадать. "Что я сейчас разгадываю?..". Ребус без ребуса. Хван закатывает глаза. Со молча выпутывает из рук его ношу и как будто немного довольно тянет уголок губ. Хёнджин думает: только попробуй сказать своё говно типа: "Умница" или "Хороший мальчик". Сверну нахер дверь с петель или в окно выйду. Как раз на ваши розовые тюльпаны. Чанбин не говорит, и правда: слава Богу. Слава, блядь, Богу, но Хёнджин какого-то хера плетётся за ним. Рушится горой перетруженных мышц на отодвинутый ранее стул и с растущим замешательством наблюдает. За тем, как на столе появляется громадная швейная машинка, за тем, как тихо Феликс крадётся по коридору, чтобы прикрыть дверь, отделяющую их и лестницу на второй этаж, за тем, как перед ним опускается чашка – без сколов, из однотонного белого набора, с силуэтами птиц на боку –, наполненная ромашковым чаем (гадость редкостная, но он на вражеской территории, заперт в клетке и вообще заебался, чтобы в очередной раз лягаться). Не день, а фарс. Светопреставление. Домой возвращается часу в шестом. Вокруг только-только светает, глаза от бессонной ночи слипаются, пальцы так и жжёт после проволоки. Плечо едва заметно гудит. Неплохо его приложил этот мудила. По пути не встречается ни Чхве, ни любой другой – только пара пьяниц и бомжей. Хёнджин передёргивает плечами, прячась носом в ткань. Сбоку, где несколько часов назад проглядывали клочки чёрных ниток, теперь было аккуратно забрано и прошито резким зигзагом. Интересное дизайнерское решение. Хёнджин честно следил, как утырок там всё терпеливо скраивал и подворачивал под машинную иглу, но момент истины всё-таки пропустил. С правого бока, кстати, такая же история. "Смотри, я могу сделать одинаково с двух сторон, чтобы типо симметрично было. Пойдёт?". Та пойдёт. Не светит подкладкой – и норм. Домашняя дверь отпирается только после того, как пару раз толкнёшь её бедром, чтобы ключ в пазы встал. Хёнджин шуршит замком, запираясь изнутри, и с радостью шумит водой в ванной. Пахан на смене, никто не будет доёбывать с тем, что он там слишком долго торчит. А он не торчит, он просто оттирает прикосновения сегодняшнего дня, шкребя мочалкой и краснея кожей под ледяными струями. Тёплая вода слишком быстро кончается. А Феликс, кстати, так и почапал домой, весь ободранный. Теперь времени на злорадство предостаточно, и хоть сейчас, сейчас-то он со спокойной душой позволяет себе тихий смех. Такую кислую мину на нём Хёнджин не видел даже, когда сбил подсечкой. Бля, он посмотрел на них этим взглядом "королеве не отсосали". Типо заревновал, что Чанбин не заштопал и ему пару дыр, что ли? Хёнджин ржёт. Он позволяет себе от души выпустить накопившееся, долго обтирается полотенцем, смотря в зеркало и наблюдая за зеленеющим пятном на плече. Вплывает в свою комнату. Вразвалочку входит, пихая дверь ногой, и медленно опускается на постель. Не падает, как привык, не ссыпается пережёванным сухофруктом, а аккуратно отгибает край одеяла и приминает матрас. В задницу втыкается пружина. Добро пожаловать, блударя, родные пенаты встречают заботой. Сегодня было слишком много ломанных моментов, чтобы сейчас, как раньше, сшибать всё с дороги и поднимать пыль. Ему хочется просто – просто – спокойно вдохнуть и заснуть, наконец. Не думая ни о себе, ни о работе, ни о долбанном Со. Разлившаяся по комнате трель будильника, которая в любой другой день поднимала его с кровати ради плодотворного школьного дня равнодушно смахивается. Квадратным шрифтом экран оглашает: 7:05. И он действительно ложится спать. – Эй, парень, зачётные джинсы. Хёнджин удивлённо оборачивается. Какой-то шкет с бедой ярко-фиолетового цвета на башке одобрительно показывает большой палец. Пырится на джинсы. – Пошёл ты. Принимать комплименты – оставьте это девчонкам. Хёнджин и без комментариев знает, что мордашкой и фигурой вышел не на троечку. А одежда... Одежда на красивых людях всегда зачётно сидит. Знал бы этот шизик, что джинсам уже второй год пошёл и что дыры на них не имеют ничего общего с оригинальным, продуманным фирмой дизайнерским решением, передумал бы комплиментить. А вообще, Хёнджин сам канцелярским ножом пару десятков рубцов на них поставил. Купил, разложил на полу и позволил творческой мысли уйти в полёт. Потому что долбанные треники, как у всех, достали, и хотелось хоть немного выделится. А обычных джинсов кругом было навалом. Хотелось чего-то своего. Чего-то, что ты носил бы и думал: да, вы такие нигде не найдёте. Они, на самом деле, выглядели, как выпотрошенный труп. Куски ткани в паре мест были просто-напросто удалены. По бокам и на карманах виднелись потёртости. Нитки в нескольких местах едва не заплетались в косички. Левая коленка почти всегда была наружу, а правую голень уже скоро должна была постичь та же участь. И, честно, ему было прекрасно. Мёрзнуть, покрываться мурашками от ветерка, но понимать: да, это то, что я хотел. Юношеский максимализм? Вероятно, он самый. Интересно, у Чанбина тоже так в башке иногда перемыкает? О, у него сто проц.°°°
Он прихлёбывает чай из неправдоподобно белоснежной чашки и кивает на чужие манипуляции: – Ты где этому научился? – Тебя ебёт? Подлатаю твою дурацкую мастёрку и шуруй себе, чё пристал? – Та бля. – Хёнджин трёт кончик носа и оборачивается к Феликсу, – Ну ты хоть скажи. Ли странно косится на старшего. Явно сомневается. – Можно? Со отстранённо дёргает подбородком, мол, девочки, отъебитесь и разбирайтесь сами. Ли этого на удивление оказывается достаточно. – Чанбин-хён в средней школе посещал женские уроки труда. Что? – Что? – Что слышал. В школе тогда преподаватель был новый, давал бакланить по полной. – Феликс как ни в чем ни бывало откидывается на спинку, – На уроках нехер делать, а целый год так ваще не в кайф было. Ну, многие, конечно, забивали болт и рубились в шутеры или учили другие предметы, но некоторые ученики по собственному желанию переводились к девчонкам, чтобы время зря не терять. А там как раз швейка началась. Такие дела... Слышится скрип педали. Шпулька вращается, позволяя чёрной нитке размотаться. Неужели людям вот настолько бывает заняться нечем? Хёнджин переводит шокированный взгляд на старшего. Тот отвечает ему прямым. Не прячется, не защищается. Просто говорит: вот, как ещё в жизни бывает. И неожиданно он сам тушуется, отводит глаза. Потому что вполне однозначно может продолжить эту фразу: вот, как ещё в жизни бывает, и погляди, где ты, необразованное чмо, едва не в сопли от небольшой дырочки на кофте, и где я. Стоп, а где он? Шьёт сейчас Хёнджину кофту. В общем-то, если рассматривать с позиции карьерных лестниц и всякого прочего современного мусора, то не очень-то он и поднялся, спешу вам сообщить... Хёнджин позволяет себе тень улыбки, которая тут же прячется за ободом чашки.°°°
Он вышел из дома ближе к пяти вечера. Всё ещё сонный зашёл в круглосуточный за лапшой быстрого приготовления, вывалил на кассе мелочь. Вернулся тем же путём. Сейчас вот решил задержаться во дворе, остановившись возле уже пасущейся там шпаны. Чорим – пацанчик лет пятнадцати с забавными веснушками на плоском лице – заливается самозабвенным балаканьем, стоя на невысоких порожках. Бурно рассказывает что-то своему кенту, устроившемуся на лавке. Хёнджин тянет сигарету. – Эй, Хван! Слышал, чё? Вчера Пояс к нам сунулся! Он долгое мгновение держит дым внутри, а потом выпускает его. Прикрывает глаза. – Чё, рил? – Представляешь! Чхве его до самого Сонбук-гу гнал! – Нихуя себе. – Да, да! И я о том же! – он всплёскивает руками, – Бонсон сказал, что с ним был ещё какой-то шкет. Интересно, чего они у нас забыли? Бонсон? О, он же был среди тех, кто вчера сел им на хвост. – Ага, странно. – А громила Интак почему-то неуверен в том, что они вместе с Поясом пришли. Хван навостряет уши. – М? Почему? – Говорит, что чувство было, как будто они встретились буквально незадолго до того, как пересеклись с Чхве. Мол, нахрена посреди дороги базарить? Реально: нахрена? – И он чё, всё это прям рассказал? – Ага, с громилами своими мусолил. Я когда утром в школу шёл услышал. Кент с лавочки поправляет: – Подслушал. Чорим вскидывается: – Ну и чо! Зато свежатина из первых уст! Ага, первее не придумаешь. Только если сам вчера не был по другую сторону баррикад. Хёнджин дожимает крохи информации: – А они не поняли, кто это был? Может, тот поц хоть чё-то засветил? – Та не, пацан был весь в черном, ещё и ночь, там хер разберёшь. А вот Пояс просто как мишень: в белой спортивке с лого ассоциации... И дальше Чорим нырнул в болото тяжких воздыханий по поводу упущенных возможностей и молчаливой зависти. Хёнджин тушит сигарету и бросает в переполненный бак. Та отскакивает, падая к кучке таких же. Поднимаясь по лестнице, он думает: хорошо, что олимпийка неприметная. В темноте переходящих друг в друга подворотен не понять, он это был или любой другой гопник в условном Найке. Горло, сжавшееся при разговоре, отпускает. Выходные исчезают в асфальтовой пыли, привычно заполняясь глупой рутиной. Понедельник не приносит ничего нового, но он важно втыкает в тёмно-зелёную доску в кабинете математики. Гоняет в футбол на физре и почти отрубается на истории. Дворы накрывает штиль. Что-то таких внезапных волн тишины многовато в последнее время. Предупреждающе тревожно. В Сонбук-гу он пока не суётся. Мало ли, какая чушня может внезапно приключиться. После уроков увязывается за Сынмином. Тот полусонно шагает по разбитому дорожному покрытию, иногда спотыкаясь, из-за чего Хвану постоянно приходится его ловить за шкварник. Не поспал нормально, что ли? Они сегодня непривычно молчат. Хёнджин не тревожит светлую голову дурацкими приставаниями, Сынмин не лезет к нему с доёбами по поводу бездарно просранного времени и запущенных способностей. Только с коротким щелчком отпирает дверь и плетётся в комнату, сменяет форму на привычные багги и фуболку-почти-тунику. Плюхается на кровать и тянет из сумки книгу. Хёнджин разваливается на полу звездой и с хрустом потягивается, разминая руки. Почти засыпает через двадцать минут тишины. Начинает барабанить пальцами по полу, чтоб заняться хоть чем-то. Сынмин беззвучно, но ощутимо (на уровне своего заёбанного учёбой биополя) пыхтит над параграфом. Хёнджин слышал, что от информационного перегруза у некоторых едет крыша. Типо переутомления, только прям по жести, тогда человек либо слетает с катушек и весело мчится в психушку, либо кладёт на всё болтяру и растворяется в серой апатичности. Таких людей нельзя просрать: нужно отрывать от пособий вовремя и принудительно заставлять переключаться. Разгружать кипящий мозг чем-то повседневно-лёгким. Может, укладывать спать. Сынмин, конечно, такие поползновения в свою сторону явно не оценит, но Хёнджин давно выработал иммунитет к его молчаливому осуждению. Так что он решительно втягивает воздух, готовясь прервать чужое погружение в море органических формул, и как-то до смешного ясно осознаёт: ему в натуре было бы жаль просрать Сынмина. – Слышал слухи? – М? – парень вяло ведёт взглядом по странице. Опять химия, что ли? – Не шарю, мне Чорим на той неделе на уши с этим насел. Лист с шелестом переворачивается. – Что банда Чхве на днях какого-то тхэквондиста преследовала и чуть хвост ему не поцапала? Слышал. – Больше ничего не говорили? – М? – он жмурит глаза, трёт веки пальцем. Наверное, скоро ему нужно будет покупать очки. Или бинокль. Хёнджин представляет, как Сынмин ходит с биноклем в школу и даже так щурится на доску. Жесть. – В школе что-то такое обмусоливали. Я, если честно, не вникал. Но там вроде с ним ещё какой-то пацан был, в чёрном, даже не знаю. Хёнджин перестаёт барабанить. Про себя отсчитает пять секунд. – Понятно. И дальше пялит в потолок. Сынмин откладывает книгу. – Так... Я сейчас шальной мыслью... Конечно, это вообще абсурд... Но, бля, Хёнджин... – он свешивает ноги с кровати и впивается в него взглядом, – Может ли быть так, что этот парень в чёрном – ты? Ну вот. На тебе. Хван дёргает головой, отворачиваясь. А Ким и так всё понимает. – Ну нет... Сынмин – один из самых честных людей, которых он знает. С ним ничего додумывать не надо. И если Сынмин говорит: "Ну нет", а потом тихо перебирает маты себе под нос, Хёнджин окончательно убеждается. Всё. Дальше только клиника. Желательно с лечебно-оздоровительной практикой в области ментального здоровья. Психиатрическое отделение. Блядь, как же он не любит больницы. – Я неспециально, отвечаю. Он пробегается по нему скептичным взглядом, долго высчитывает что-то в своей трещащей от знаний головёшке, взвешивает слова, однако так и не приходит к чему-то удовлетворительному. Бессильно вздыхает. – Хёнджин, знаешь, иногда я просто выпадаю в осадок от твоих поступков. А потом, – он встаёт с постели и разминает затёкшую поясницу, – вспоминаю, что у тебя не все дома, и мне становится легче. – Нихуя ты меня опустил сейчас, я даже не думал, что смогу почувствовать себя настолько уёбищем. – О, Хёнджин, ты преувеличиваешь, я даже не ставил себе такую цель. – У тебя и без неё хорошо получается, Сынмин, мне кажется, ты неправильную стезю себе выбрал. Парень фыркает. Со смешком оборачивается. – Не знаю, как ты, но я хочу чай. И мама опять испекла пирог. В эту секунду какой-то кашалот пробивается глухим воплем из живота Хёнджина. – Звучит вкусно. Сынмин с той же интонацией продолжает: – И я могу выслушать, что же ты там сделал "неспециально". – Как скажите, терапевт Ким. И Хёнджин с улыбкой плетётся на кухню за этим Каспером-переростком. Есть удары, призванные вывести противника из строя. Когда прицельно выверяешь место и силу, предполагая, какой ущерб нанесёт твой кулак. Тогда страдают в основном печень, почки, солнечное, если дерётесь особо грязно – пах, виски или глаза. Есть удары чисто ради понта: в нос или в челюсть, словом, поправляющие лицо. Есть плохие удары. Они наносятся дилетантами, без разбора и с последующим скорым нокаутом для того, кто их затеял. Есть удары, на которые ты натыкаешься, как на штырь, и ни вдохнуть, ни волоском пошевелить – всё тело сковывает дикой болью, прошибает. Есть... На самом деле, существует великое множество самых разных ударов, которые наверняка требуют чуть более развернутой классификации, чем та скупая, научно не обоснованная, которая лезет в голову, но, в общем-то, Хёнджин может позволить себе только её в текущем состоянии. Ах, да. Чуть не забыл. Самое главное: есть ещё подлые удары. Это когда вместо честного кулачного тебя нагибают и избивают первой попавшейся под руку хренью, будь то кусок кирпича, погнутая арматура или бита. Может, необрабатонная деревяшка. Из всего этого дерьма Хёнджин больше всего ненавидит удары в лицо, "хренью" и по почкам. Или в комбо. Возможно, ему бы сейчас пригодился лежащий под кроватью кастет. Хотя... Не то чтобы он прям помог. Если вкратце, Хёнджина избивают. На неделе в среду, когда он возвращается с работы, ловят за шкварник и тащат в тень. Подальше от проходных улиц. Макают рожей в гравийку, лупят по рёбрам от души, попадают по почкам. В глаза забивается пыль, кожа на губах натягивается и трескается. Чей-то ботинок встречается с плечом, на котором четверговый синяк только-только выцвел до бледно-зелёного. А потом они как по щелчку отшатываются от тела. Будто у них назначено чаепитие с английской принцессой в примерно сейчас и нельзя затягивать ни на минуту. Чхве смачно харкает. Мерзкое пятно слюны расползается прямо у Хёнджина перед носом. Громила бросает, разворачиваясь: – Уёбок. Не приводи больше сюда своих ёбырей. Спина ноет отбитыми почками. Хёнджин брезгливо морщится: вся земля в окурках. Никакая мочалка от этого ощущения грязи не спасёт. Забавная мысль, когда ты понимаешь, что ещё секунда – и отключишься. Пальцы нашаривают мобильник. Всего два контакта: Сынмин и пахан. Старший Хван сейчас на смене, позвони – в любом случае не возьмёт. Сынмин... Сынмина втягивать не хочется. Хёнджин шипит, пытаясь встать, но колени трещат. Отсекают все попытки добраться хотя бы до парка с простыми, мать его, лавочками. Чтобы присесть где-то и не месить это дерьмо. Бля, а ведь точно такая же хрень вполне вероятно ожидала Феликса. Выходит, Хёнджин принял весь удар на себя. Ли целёхонький сейчас где-нибудь скачет счастливой пони и со смехом закидывает руку Чанбину на плечо. Ближайшие соревнования, кажись, в конце месяца. Подмастил пацану, ну что за чудо-груша по вызову. Прям ёбаная мать Тереза. Чанбин был рад, когда узнал, что он вытащил бестолкового тхэквондиста из задницы в ту ночь? По его лицу нихера понятно не было. Они как залетели в дом, так там до утра и просидели, сначала штопая кофту, а затем – дыры в межличностных отношениях. Можно сказать, культурно побеседовали на отвлечённые темы. И всё-таки, о чём в тот момент подумал Чанбин?.. Хван морщится, сплевывая. Тратить время на обдумывание действий этого уёбка... Внутри звучно тилинькает. Воображаемый счётчик, определяющий степень ебанутости его поступков, радостно оповещает: новое достижение! Плюс четыреста часов самопоедания, начинающихся с ближайших выходных. Будни и так расписаны подчистую, вот, гляди, прямо сейчас тебя чуть не выебали во все щели. Хёнджин приваливается спиной к стене. Тупик. Знакомая поехавшая кладка. Сбоку – старые деревянные ящики. Ага, вот, откуда они взяли кусок фанеры. Бетонная крошка под задницей. Выруливающий из-за поворота Пояс. Возможно, глюк. – Хван? Нет, блядь, мамка твоя. – Блядь, тебя как угораздило?! – Феликс подлетает к нему, падая на колени и судорожно прощупывая живот. Пересчитывая рёбра. – Руки... Убери. Ли похую – Ли всегда было на его слова похую – продолжает давить на гематомы пальцами, пока не удостоверяется: целые. Рёбра целые. Почему-то все эти дни было ощущение, что Чхве уже положил болтяру на тот злополучный вечер и призрачного чувака-в-чёрном, который шкерился по углам с Ли. – Ну и поправили же они тебе морду. И вроде рожей не светил: как-то пронесло, казалось. Капюшон до ебучки затягивал. – Тебе нужен врач. И олимпийка неприметная: в темноте переходящих друг в друга подворотен не понять, он это был или любой другой шкет в условном Найке. – ... только попробуй... Но джинсы... Джинсы его, конечно, сдали. Это последняя пародия на связную мысль в звенящей черепушке. Потом пустота. – Почему не позвонил? Почему ты мне не позвонил?! Сынмин орёт, краснея лицом и пугая вздувшейся на шее веной. Правда, пока обходится без матов. Возможно, из-за людей, скучающе кучкующихся в коридоре. В принципе, их оттуда отделяет пластиковая дверь, но Хёнджин не то чтобы допускает мысль, что она может хоть сколько-нибудь предотвратить утечку происходящей в палате бучи. А тут реально какая-то нездоровая херь творится: Феликс приволок его в окружную больницу, скинул на руки какой-то медсестричке, звякнул Чанбину, чтобы тот тащился сюда, имел наглость рыться в телефонной книжке Хёнджина и какого-то чёрта ещё и Сынмина переполошил. Почему-то не набрал контакт отца. Возможно, по приписке в скобочках: "для реально экстренных случаев" сообразил, что лучше старшего Хвана пока не трогать. Хёнджин, хоть и оценил такую участливость, всерьёз задумался: неужели с ним может произойти что-то более "реально экстренное". Без претензий задумался. Просто, для справки. – Пожалуйста, не кричи, я ща коньки отброшу. – Вот и славно! Не буду больше за тебя, придурка, переживать. Эх. Хёнджин прикусывает щёку изнутри и тут же неспециально морщится. Во рту разливается грязный привкус, как будто гвоздей пожевал. Он переводит взгляд чуть вбок. И вот теперь морщится специально. – Даже жаль твою смазливую рожу, Ли Чонсок доморощенный. – Пошёл. Нахуй. Чанбин стоит около койки и хмуро сканирует взглядом. Просвечивает тело радиоактивными излучением. Похлеще, чем рентген. Так и хочется вскинуться, доебаться: ну чё, чё разглядел? Кости проломлены? Флюорографию можно не делать, а? Как лечить-то будем? – Чё этот хмырь тут забыл? – обращаясь к Сынмину, он принципиально говорит в третьем лице, всячески игнорируя чужое присутствие. – Этот хмырь выбил тебе палату. О как. А нахуя? Хёнджин зло выпячивает нижнюю челюсть. Видимо, правильно он откладывал на черный день. – Я отдам тебе всё до воны. Чанбин гневно зеркалит его взгляд. – Я сломаю тебе руку, если посмеешь, – он оглядывается на подпирающего стену Феликса, – считай, что парни из Сонбук-гу отплатили тебе за помощь ночного проводника. За то, что прикрыл Ликсу зад. – Нахер мне ваша благодарность... – Хван отворачивается, вжимаясь щекой в подушку. Как будто убегая от этого запатентованного бесстыже-стойкого взгляда. Вот чё ему надо, а? Со на нелестный ответ, удивительно, не реагирует. Даже не скалит зубы, как прежде. – Кто? – Что "кто"? – Кто расчесал тебя похлеще бетоноукладчика? – Тебе ли не похуй? – Блядь, Хван! От шаткого спокойствия не остаётся и следа. Интересно, если его ещё немного разозлить, пар из ушей повалит, или так, на перекошенной роже остановимся? – Ублюдок Чхве? Хёнджин неопределённо дёргает губой, сжимая больничную простынь. Поясница фантомно ноет. – Не влезайте в это говно. – Тебя не спросил. И складывает руки на груди. Как он вообще на себя одежду подбирает? Футболки не трещат? Чанбину до лампочки, трещат-не трещат. Он всё также прилипает взглядом к железной койке, но по лицу видно: мыслями уходит куда-то далеко отсюда. Достаёт телефон из кармана, печатает сообщение. Задумчиво глядит в экран. Морозит своим присутствием ещё около десяти минут, а потом уходит восвояси. Феликс верным псом исчезает вслед за ним. – Господи, Хёнджин... – Сынмин вымученно опускается на край койки. Кулаком собирает хрустящую простынь. – Сколько я провалялся? – Около двух часов. Бля, ты весь в мясо... – Сынмин протягивает ладонь к лицу, но не трогает. Да, запоздало думает Хёнджин, тут перекись на ватке не поможет. – Палату забил для меня, говоришь? – Чанбин? Да. Они молчат. По коридору громко шуршат колеса каталки, за окном слышно разворачивающийся автомобиль. Тело как не его. Почти не ощущается. Куда катится жизнь? – Если бы ты видел, как он озверел, когда глянул на тебя, всего в крови. Я даже испугался, скажу тебе честно. Этот Чанбин... Он бывает жутким до черта. Что-то сдвигается. Какое-то безобразное существо из четвертого измерения жмёт на кнопку рестарта, перезапуская его, Хёнджина, мир, и вся по крупицам выверенная действительность осыпается. Собирается под ногами выжженными руинами. Зачем это вообще произошло? Хёнджина затягивает в какое-то неведомое болото, зыбучие пески, сулящие откровенно хуёвый сценарий. Если он вырежет всю прошедшую неделю из памяти, возможно, думать окажется проще? Может, он возьмёт совковую лопату и соберёт в горку хотя бы часть руин? Нет, он себе врёт. Что-то сдвинулось уже давно, вероятно, тогда, когда кулак Чанбина впервые приложился аккурат в солнышко и выбил из него воздух. Когда Хёнджин скрючился, уже представляя, как его тактично впечают носком ботинка в асфальт, но ничего так и не случилось. Когда он приоткрыл болезненно долго фокусирующийся глаз и встретил протянутую ладонь, которая рывком потянула за майку и поставила на ноги. Когда тридцать тысяч раз после того метелил Чанбина с попеременным успехом, как бы от нечего делать кружа у него перед носом. Когда наигранно-равнодушно провожал его, полностью погруженного в развор со своими кентами, взглядом, и не рвался подпортить настроение в погожие деньки. Когда рассмотрел дурацкую улыбку во взгляде, а потом раскроил бровь, чтоб неповадно было на него, Хёнджина, с таким искренним блеском пыриться. Как амфетамина нажрался, ей-богу. Когда с трепетом убрал под кровать отданный так пофигистично кастет, и когда, каждый раз натягивая любимую олимпийку, задумчиво скользил по новому зигзагу взглядом. Проводил по нему подушечками пальцев, чтобы почувствовать шероховатость. И теперь он не находит ничего лучше, чем обойти стороной начало всей фразы и ответить лишь на последнее предложение. – Да. Сынмин остаётся до утра. Чанбина на следующий день не видно. Хёнджин уж не знает, как так получилось, что Кима отсюда не выперли взашей ещё прошедшим вечером, но, видимо, у Со в этом Сонбук-гу какая-то особая репутация, раз его знакомые оказываются вне правил. Поминая убранство его дома, возможно, даже не связанная с уличными мордобоями. Лечащий врач попадётся какой-то дурак. Шизоид с большой буквы. Вроде бы серьёзный на лицо и цепкий взглядом, а базарит, как алхимик из второсортной книжки про средневековье. Оглядывает рентгеновские снимки и удовлетворённо щиплет себя за усы. Поразительно, что ничего не поломано. Просто невероятно, что не открылось внутреннее кровотечение. Невозможно поверить, что даже ни один зуб не откололся. Ёбаная фантастика. Хёнджин сплёвывает, когда ему наконец удается законно свинтить из палаты с пониманием, что в ближайшее время ни одного сеанса с добрым доктором не ждёт. На год вперёд заебался. Вот чудила, а. Лицо, поставленное уличному дуновению, немного покалывает. Нужно будет обмазаться заживляющим гелем с ног до головы, авось, быстрее вся эта палитра сочно-сиреневого сойдёт. В идеале набрать целую ванну мази с бадягой. Пооткисать в ней пару дней. Хёнджин отпинывает пластиковый стаканчик. Внутри шаром покати. Не потому, что жрать охота, а потому что... Сквозняк. В мыслях вполне оправданно можно было бы увязнуть, но у него нет сил ни-на-что. Самую каплю и вообще на секунду, но хочется сдохнуть. Тело не просто ломит, его скручивает и завязывает в узлы, затягивает потуже. Доковылять до автобусной остановки – сущая пытка. Хёнджин ни разу не пересекается с Чанбином после случившегося: через день отлёживаний возвращается в школу, исправно (непреднамеренно) шугает физичку своей побитой рожей, заправляет чужие пижонские тачки, на кухне с утра пересекается с паханом ("Кто тебя так?" "Забей"), валяется у Сынмина под ножкой кровати (тот даже раненому не позволяет осквернить свои чистые простыни, и, честно, именно эту принципиальность Хёнджин в нём обожает), листает новостную ленту. Смотрит на модные новинки, разглядывает хитрые сочетания разных по текстуре тканей, заведомо зная, что у самого не будет возможности так же побаловаться с фасонами чисто из-за отсутствия денег. Живёт свою обычную жизнь, понемногу успокаиваясь. Приходя к какой-то унылой однозначности. А потом в один погожий день по сломанному телефону (читать: через дворовых сплетниц) до него доползает слушок, что местного Хирохито минувшей ночью увезли на скорой. В окружную. Чем чёрт не шутит. Базарили, что, мол, на Чхве живого места не осталось, что его пропустили как через мясорубку и что нарвался он кошмарно. Просто невероятно кошмарно в этот раз. А едва оправившийся Хёнджин не сомневается больше ни секунды; прёт в Сонбук-гу. Потому что знает, что если пострадал Чхве, значит, есть условный кто-то, кто рискнул начистить ему рожу. И, вероятно, этот кто-то абсолютно целым из передряги вряд ли вышел. Знает, что в драке, предполагающей такие увечья, есть обратная сторона. Что в ней по закону жанра участвует двое. Они с парнями часто вьются у заброшенного корта, Хёнджин уже успел все места таких стыковок выучить. Чанбин замечает его издалека: спрыгивает с лавочки, на которую залез с ногами, оседлав спинку, возможно, велит своей свите оставаться на месте. Выходит навстречу. Чем ближе Хёнджин оказывается, тем отчётливее различает новые ссадины, украсившие чужое лицо, немного слишком осторожную походку. Такую, какая бывает после нехилых стычек, когда мышцы – в ряде случаев, кости – гудят, но продолжать свои функции ты обязан, поэтому и не лежишь спокойно себе под мягким одеялом, а прёшься. Плевать, куда. Куда-то прёшься. Хёнджин её знает до неприличия хорошо. Считает метры до того, как поравняются. Одёргивает полу кофты. Кидает взгляд исподлобья. Замечает ухмылку. Возможно, она и становится оторванной чекой. Точкой невозврата. Порогом бедствия. Ярость в нём клокочет, рябит, забивается в просветы между органов и через поры сочится наружу. Кулаки сжимаются. Остаются следы от коротких ногтей на ладонях. Лицо Чанбина, насмешливо взирающего на него, так и просит: ударь, ударь меня поскорее, сделай что-нибудь, поправь мне бровь. Хёнджин не сомневается: заносит руку, напрягает мышцы. Вымеряет место для удара. Со всей силы впечатывает в него. Свои губы. Счётчик неправильных действий внутри жалобно тикает и взрывается. Разлетается на куски. Ну что ж, дорогой Хван Хёнджин, ты проломил дно. Чанбин остервенело вжимается в его спину ладонями. Обвивает всего. Далёкая тачка гудит мотором где-то позади, а может, впереди: Хёнджин теряет связь со звуками. Погружается в пузырь. Башня мнимого спокойствия рушится, сметая всё подчистую. Ему боязно-боязно-боязно, а потом – совсем нет. Впавшее в анабиоз на несколько дней сознание наконец оживает. Заставляет вдохнуть полной грудью, не бояться рассыпаться кучкой погнутый рёбер. Набить какому-нибудь отморозку морду – да пожалуйста. Отхватить самому – как здрасте. Покапать Сынмину на уши о том, какая потешная цыпа их новая физичка – да два пальца! Но, блядь, цапаться зубами с парнем, с чуваком, в контрах с которым прошёл весь последний год – это вообще не та вещь, которая должна была произойти. Губы - кровавое месиво. Хёнджин зло сминает ими чужие. Вероятно, он мазохист. А Чанбин, прижимающийся ближе и приглашающе приоткрывающий рот... Он, видимо, тоже. И тут, к гадалке не ходи, мир должен был схлопнуться. Взорваться, превратиться в кашу, расплыться по космическому пространству бесформенной жижей или облаком астероидов. Превратиться в труху. Бах! ... но мир почему-то на месте. Идёт куда-то, функционирует, отравляет атмосферу выхлопными газами, светит озоновыми дырами, как чувак в джинсах с низкой посадкой своими цветными труханами. Не предполагает внезапного Армагеддона как минимум в ближайшие несколько тысяч лет. – Ты мудак. – Ты тоже. Закаты в Сонбук-гу ярко-алые, почти как разбитые костяшки на пальцах. Глаза у Чанбина... Глаза у Чанбина сияют оголённой искренностью. Едва ли не обожанием, Господи прости. И ему довериться хочется до потери пульса. Чанбин скользит ладонью по щеке, почти ласково ведёт пальцем по челюсти, чуть тянет за серьгу в ухе. – Красиво. Тебе очень идёт. Хёнджин фыркает. – Не смотри так, всегда хотел это сказать, – и улыбается. Улыбается по-дурацки глазами. Хёнджин сжимает пальцами ворот-стойку – безвкусный Найк, тьфу, надо научить этого гопника недоделанного нормальному стилю – и приближается к его лицу до ощущения дыхания на коже. Вплетает пальцы в волосы, слегка тянет, на пробу касается языком чужой нижней губы. Кровь на ассоциации – это всё ещё гвозди. Но ёбаный Чанбин заставляет его хотеть жрать эти самые гвозди пачками. – Твои кореши нам сейчас начистят ебальники? – Чё? – Со глупо округляет глаза. Молчит секунду. Оборачивается назад. Возвращает взгляд к Хёнджину. А затем взрывается хохотом, отчего приходится отстраниться. – Не, они нормальные, за такое избивать не станут. Ты насмотрелся на плохие примеры. Хёнджин обрабатывает сказанное и деловито выдаёт: – Жаль. Так хотелось. Чанбин, не успев успокоиться, снова отворачивается, теряясь в неконтролируемом приступе. Мышцы лица тянет. Хёнджин озадаченно касается ладонью щеки, ведёт до подбородка. Говорит себе: блядь, уходи, ёбаная улыбка, уходи, уходи. Не срабатывает. Чанбин прикипает к ней, как маньяк. Выслеживает и смакует одним своим взглядом. – Чхве больше не сунется к тебе, держу в курсе. – Что ты с ним сделал? – То, на что он уже очень давно нарывался. – Больной. – Конечно, поэтому ты секунду назад съедал мой рот. – Я хотел прогрызть тебе башку. – Не получилось? Тогда попробуй ещё раз. И... Блядь, Хёнджин готов.