***
Холли… Холли вообще была невероятной. Дуракам везёт — это про неё сказано. Поппи думала, что её сестра беспечная дурочка, пока смотрела, как она опускает на голову Эме пышный венок из травы и одуванчиков. На нём чёрная рубашка и чёрные джинсы в облипку, с которых травяной сок не отстираешь — но он венок только поправляет и Холли улыбается. Не так кровожадно и хищно, как умеет и как любит, а… ну… просто улыбается? Немного косо и похоже на ухмылку, но совершенно беззлобно. Травяным соком ему капает за шиворот, капля теряется где-то на коже, но вещи не пачкает. Венок он оставляет на голове до самого вечера Холли на радость, и она радуется, то и дело к нему оборачиваясь. Поппи кусает губы — до крови. — Всё в порядке?.. — Я просто ему не доверяю. Вдруг… — Не вдруг, Поппи. Рэйвен тоже никто не доверял, а в итоге она-то доверия заслужила больше прочих. Но Эме — далеко не Рэйвен. Рэйвен не злодейка, Рэйвен — добрая душа. Истинная королева, великодушная и милосердная, трепетная и любящая. Эме — не король и не кардинал, его тёмное дело — быть с короной рядом и к короне не подпускать никого, кто власти алчно желает. И к башне тоже. И из башни тоже никого не выпускать. Поппи вспомнилась сказка про принцессу и дракона — и она бы нисколько не удивилась, если бы за ночь Эме отрастил перепончатые крылья и длинный чешуйчатый хвост. Ему, впрочем, не суждено стать её ночным кошмаром — спит она спокойно и крепко, утром просыпается отдохнувшей и полной сил. Холли долго лежит в постели и улыбается воспоминаниям о вчерашнем дне. На первой паре Эме появляется в её венке — уже подвядшем и осунувшемся, но всё ещё пестрящим ненавистными ему жёлтыми одуванчиками. Поппи присматривается к терновым веткам, вплетённым между стеблями и травой — и совершенно их там не находит; потому что их в венке нет.***
К пересечению потолочных балок прибита деревянная люстра, похожая на люстру из средневекового трактира, но — комнату Эме, затопленную ночной темнотой, освещают канделябры и вразнобой расставленные свечи. — Попахивает дешёвой романтикой, — Поппи отшучивается, разуваясь при входе, только вот Эме, ставя на стол последнюю одиночную свечку, не смеётся с ней вместе. Ему смеяться не над чем и не для чего — ему не страшно, ему не опасно и не тревожно. В тусклом освещении его неестественно-светлые глаза кажутся совсем нормальными, но черты лица всё равно остреют, а похожая на оскал улыбка оскалом делается полноценно. — Ты заходи, располагайся. Поппи проходит, ступая еле слышно — потому что Тресс, маленькое исчадие ада, охотится на неё тоже, жаждет момента, в который Поппи наступит на скрипящую в полу доску. Кошку Поппи почти не боится, боится только её острых коготков, что рвут колготки, лосины и кожу — за кожу обиднее всего, ибо от шрамов на ногах так просто не избавишься. Впрочем… кошачьих ли когтей бояться, когда в твоё тело вот-вот, словно когти стервятника, вопьются шипы? Кошачьи когти больше неприятны не тем, что они больно, а тем, что они внезапно — Эме хотя бы предупредил перед тем, как сцапать в крепкую клетку из чёрных веток. Для первой между ними крови он выбрал бёдра и живот — места на теле, всегда скрытые одеждой, где ран и проколов совершенно точно не будет видно, и это удобно им обоим — не будет лишних вопросов, не будет сочувствующих взглядов, не будет драматичных сцен и чужих носов в том, что чужих людей не касается. А ещё кожа под одеждой мягче и тоньше, проколоть её получится быстрее, значит, Поппи быстрее отделается и будет свободна. Ей бы очень хотелось знать, какая именно часть их таинства нужна Эме более прочих, чтобы, возможно, эту часть превратить в малую кровь — откупаться как-нибудь так, чтобы и самой остаться целой, и ему дать ровно столько, сколько нужно. Ей бы очень хотелось, но — лазать в чужие головы она не умела и сильно сомневалась, что смогла бы выйти оттуда живой и невредимой. Веры его рукам, скользнувшим вдоль спины, было как-то больше. Дешёвая романтика, начавшаяся со свечей, на них же, впрочем, и заканчивается. Поппи дёргает плечами, когда молния на её платье шуршит, а её кожи касаются едва ли тёплые ладони Эме. Из неприятных бонусов рационального выбора — она раздета до белья и краснеет, как кисейная барышня, а взгляд по-пустому светлых глаз не раздевает — сразу снимает кожу. Тресс, оказывается, спала в кресле, свернувшись в уютный бархатно-чёрный клубок. Кровать застелена свежим, приятно пахнущим постельным, и Поппи, устраиваясь на мягком покрывале, пытается запутаться в этом ощущении, чтобы не путаться в собственных эмоциях, пока Эме как-то совсем уж бережно и аккуратно укладывает на себе её ноги. Казалось бы — да к чему эти нежности, если собираешься изрешетить и заколоть, но её не пытаются облапать ни руками, ни взглядом, хотя долю симпатии её фигура определённо вызывает — касаются лишь тёрном, пока что гладким и тонким. Поппи вдруг вспоминает один из прошлых разговоров — о том, образ Эме в её голове лишь косое отражение того, какой он есть на самом деле; если отражение косое и ненастоящее, то, может, и смысла смотреть в него нет?.. Но настолько ли оно косое и правда?.. Терновая ветка успокаивается на теле, целиком обвив бока и рёбра на всё тот же манер корсета, зацепившись за перемычку между чашками бюстгальтера. Эме натягивает ветки чуть туже, и те натягиваются крепче равномерно везде, прижимаясь к коже плотнее некуда. Поппи дышит, как перед казнью — нарочито размеренно и глубоко; внутри скребётся желание крепко зажмуриться, чтобы не видеть ничего, но жмуриться и отводить взгляд сейчас кажется ей трусостью — ведь если страху посмотреть в лицо, быть страхом он рано или поздно перестанет. Ведь если рассмотреть поближе и получше Эме настоящего, все кривоватости отражения (или их отсутствие) будут как на ладони. С макушки Эме падают ему на глаза неаккуратно зачёсанные волосы, и Поппи тянется их поправить — не достаёт. Терновый ведьмак, их персональный ужас, сжимает кулак и проворачивает запястье — из тёрна потихоньку лезут мелкие, колкие шипы. … а не так уж и больно, вообще-то. Шипы острые, но прокалывают кожу и плоть они не сразу, сначала только давят, медленно выползая наружу. Когда болит в нескольких местах сразу, терпеть и привыкать и правда проще. Попросту потому, что когда болит везде, не различаешь, где именно болит сильнее. То же самое, когда боли не чувствуешь и чувствовать не хочешь — ты пьёшь таблетку и замечать перестаёшь любую боль, но ведь боль бывает разной. Бывает снаружи, как колют шипы, бывает внутри, как скребут страхи и сомнения, бывает ужасной и невыносимой, а бывает целительной и нужной — такой, благодаря которой понимаешь, что ты живой. Боль, которую принимает из рук Эме, Поппи пытается описать, но пока что не может определиться, какое именно описание подойдёт и насколько оно хуже в сравнении с тем, какого описания и какой боли ей бы хотелось. Тёрн смыкается плотнее. Поппи не издаёт ни звука, но чувствует, как по её ноге начинает течь первая капля крови. Она замечает, что шипы Эме прокалывают и его ладонь, когда по его руке начинает течь тоже. Ей больно, но она терпит, потихоньку привыкая к новой ступени и отвлекаясь от неё рассматриванием Эме — он словно и вовсе боли не чувствует, ни её, ни своей собственной. Он не меняется в лице нисколько, не ужасается, не наслаждается и не сочувствует, его снимающий кожу взгляд совершенно нечитаемых глаз по-прежнему замирает лишь на терновнике и на медленно появляющихся под ним каплях. Поппи смотрит едва ли не в упор, но почему-то не видит того, что Эме получил и получает то, что его бы устроило — что было бы в его понимании подходящей ценой за его лояльность и его выбор, на чью сторону встать. Хотя вот она — здесь, в его логове, в его руках, полураздета и плотно связана, перебарывает свои страхи и смотрит им в лицо. Они договаривались на раны на её теле — быть может… Поппи дёргается, чтобы натянутые ветки впились в неё крепче — едва не взвизгивает, но привыкает быстро и думает о том, что теперь из терновых кустов, если ей вдруг не посчастливится в них оказаться, вполне сможет выбраться. Но Эме, видя её выходку, резко ослабляет натяжение веток, и боль сменяется на лёгкий жар. Терновый корсет исчезает и осыпается, Поппи вдыхает глубже и на вдохе едва ли не ахает от удивления — она не думала, что Эме отпустит её так просто. Ран просил он, а поранилась в итоге она сама, как будто раны эти нужны были в действительности только ей. А ему что, разве не нужны, раз назвал их как свою цену?.. Вот она — кровь на коже, вот они — шипы в теле. Но Эме отпустил её, а сейчас — мягко гладит по пылающей щеке ладонью «в крапинку» и не в её, а в собственной крови. И крепко сцапывает за челюсть. — Если бы я хотел, чтобы ты билась, как птичка в силках, я бы загнал тебя по лесу, — полушепчущий голос удивительно вкрадчив — настолько, что Поппи вздрагивает от мурашек. Она наконец-то ловит его взгляд напрямую, а не упёртым в чёрные ветки, и вот сейчас-то ей делается и правда боязно — потому что Эме и правда мог бы, если бы того захотел. Она представляет себя, его и лес — тёмный густой ельник, в котором сбиваешь ноги об торчащие корни и в котором не видно дальше вытянутой руки, а иголки раздирают кожу, забивая нос запахом густой смолы. Было бы страшно и жутко — чувствовать вьющуюся за тобой по земле терновую заросль, выдирать из её шипастых лап подошвы и куски одежды, бежать наугад, не разбирая дороги, пока невидимая рука давит на горло и душит, впиваясь когтями в шею. Поппи ёжится, не в силах оторваться взглядом от глаз Эме — они как зеркало, в которое попалась Злая Королева, тянут в бездну, из которой нет пути обратно. Если бы он хотел, он бы и правда увёл Поппи далеко в чащу и нашпиговал шипами по самые кости, ему не помешало бы ничего. Но… они ведь не в лесу. В его комнате, на мягкой чистой постели, не только в свете, но и в тепле мерно подрагивающих свечей. — Так отчего же не загонишь? — спрашивает — и не знает, вправду ли хочет услышать ответ или только храбрится. Быть может, густой ельник Эме бережёт напоследок, быть может, они просто ещё до него не дошли и у них всё впереди. Поппи бы этого не хотелось, конечно же, не хотелось бы, и она бы подумала о том, что её тут не спросят вовсе… но её спрашивают. — Таким я отражаюсь в твоём кривом зеркале? Хватка на челюсти сменяется мягким касанием. Он отражается так — а как должен отражаться?.. … но ведь зеркало и правда кривое. Поппи это замечает совсем случайно, когда отражение и реальность перестают совпадать у неё на глазах. В зеркале Эме — дикий зверь, когтистой лапой сдавивший ей горло, в реальности — касается так же, как гладит Холли по волосам. В реальности Эме — он сам, а не воплощение какого-либо из его ужасов, таящихся глубоко внутри, в зеркале — едва ли не хуже самого страшного кошмара. Поппи боится его — а он смотрит на неё одним из самых спокойных своих взглядов и не скалится, а почти что улыбается с лёгкой насмешкой. Насмешкой над тем, какая ОХайр-старшая трусиха. Косое отражение, впрочем, может в любой момент сделаться правдой. Поппи помнит об этом, Поппи ждёт этого, Поппи затаилась, напряжена, как струна, и готова ко всему… но готовиться ей не к чему. Она ждёт того, что небеса над ней разверзнутся прямо сейчас, что монстр из зазеркалья выпрыгнет и растерзает на куски… но монстр не прыгает. Когтистая лапа монстра гладит её по щеке — перепачканной кровью ладонью. — Отражаешься — таким, — «но быть взаправду можешь и совсем другим, сам получше меня знаешь». Поппи не говорит этого вслух, Поппи всё ещё прячется за огромным кривым зеркалом в чернёной раме. Но ей почему-то нравится касание монстра, мягкое и приятное, даже если верить в то, что монстр из отражения может быть другим тоже — непривычно и странно. Сложно поверить в то, что глаза врут, а кожа нет. Сложно поверить в то, что можешь быть обманутым и этот обман тебе не навредит. От когтей и шипов ждёшь боли, а не ласки и добра, и даже если получаешь как раз ласку и добро, что-то внутри всё равно продолжает кричать об опасности. И опасность будет. Когда-нибудь обязательно будет, но если бояться её каждый день и каждый миг — разве увидишь что-то, кроме косого отражения? Разве сможет тебя коснуться что-то, что не когтистая лапа зверя из зазеркалья? Холли закрывает глаза, веры которым нет, и слушает кожу. Холли храбрая и Холли верит — потому вместо лап в её волосах тонут испещрённые шрамами ладони. Поппи смотрит в оба, смотрит на обвивший её тело терновник, смотрит в косое отражение, смотрит куда угодно, но только не правде в глаза. Правда — гладит её по щеке; ладонью, а не лапой, кожей, а не когтями. И Поппи наконец решается закрыть глаза тоже. Зверь в отражении беснуется, взбрыкивает и мечется, запертый в собственных искажениях и лишённый силы искажать всё вокруг. А Поппи всё же притирается к ладони — и едва не смеётся, понимая — наконец-то понимая, — что дурочкой всё это время была только она сама. Из её мелких ранок текут капли-бисеринки крови, но это настолько мелочи, что её это почти не заботит. Кровь имеет свойство останавливаться, раны имеют свойство заживать. Шрамы можно было бы списать на искажения тоже, но они — реальность и то, что было взаправду. Шипы в коже — взаправду были, но не от когтистых лап — а от «в крапинку» ладоней; на ладонях таких шрамов россыпь, и одним больше, одним меньше — да какая к чёрту разница. Поппи разницы тоже никакой: кожа врёт намного меньше, чем глаза, потому пусть будут шрамы — и пусть будет то, что есть взаправду, а не то, что подсовывают тебе кривые зеркала.***
— Тебе бы тоже не понравилось, если бы приехал какой-то хер с горы и попытался забрать твоё самое ценное. — Холли! — Я просто к тому, что… — Холли не даёт Поппи довозмущаться красным словцом, приобнимает её за плечи и ведёт дальше по коридору, — … я его понимаю. Если бы кто-то угрожал мне, моей семье и моему дому, я бы тоже спала с ножом в обнимку и ни с кого глаз не спускала. А ты… ты просто так упрямо вцепилась в мысль, что Эме — наше абсолютное зло. Будь ты настроена так против меня, я бы тоже хотела тебя помучать. Поппи хотела услышать вовсе не это — у неё неприятно засаднили мелкие проколы от шипов на животе, спине и ногах, и она снова попыталась съёжиться и приобнять себя, но Холли не дала. — О чём вы в итоге договорились? — Да не то чтобы договорились. Скорее, я согласилась с тем, что наличие клыков и когтей — ещё не повод доставать вилы и разводить костёр. И с тем, что мы трое заодно — нам важно, чтобы наша сказка не обернулась против нас. С другой стороны коридора из открывшейся двери начали вытекать с пары магического злодейства студенты — и где-то там в толпе едва ли не заспанная Рэйвен на что-то очень недовольно жаловалась Эме. Поппи не уверена, что поступает правильно, но тот вечер… если честно, то очень многое поменял и расставил по местам. Зеркало в своей голове она взяла в посеребрённую раму покрепче, чтобы никакие попытки исказиться более не венчались успехом. Поппи поднимает руку и машет, подзывая к ним с Холли. Рэйвен сначала думает, что это ей, но после догадывается — прощается с Эме лёгким касанием ладоней и утекает вместе с толпой по своим делам. — Можем срезать к столовой через ту лестницу, — Поппи кивает за их спины, когда Эме подходит ближе. — В том коридоре никого не будет, если пробежимся, успеем первыми. Холли тянется обнять его, и он совершенно легко приобнимает её, едва касаясь «в крапинку» ладонью распущенных волос. Вообще-то, он тянулся к пачке сигарет, но ему напомнили про обед, так что придётся перестраивать маршрут. — Хочешь пробежаться? — Почему нет? Столики на четверых быстрее всего занимают. Мысль «зачем вам столик на четверых, вас же двое» не успевает сформироваться далее, чем до слова «зачем». Поппи обниматься не идёт, но разворачивается в сторону лестницы и набирает шаг. Она всего-то завуалированно позвала Эме поесть сегодня с ними — но и этого шага вполне достаточно, чтобы признать, что она кое-что всё-таки поняла и научилась принимать. Она знает и даже пробовала на себе его опасности, но решилась, несмотря на них, довериться в его еле тёплые, костлявые и «в крапинку» от мелких проколотых шрамов руки. Холли почти что светится — хватает Эме за запястье чуть повыше браслета в виде терновой ветки и тянет за собой. Эме решает в этот раз не отказываться. А за завтраком травит шутки настолько смешные и местами идиотские, что Поппи, не прекращая смеяться, едва находит время спокойно прожевать. И её украдкой взгляд с мелкими искорками говорит гораздо больше, чем любое «прости, я была неправа на твой счёт».