///
— Ну ты рассказывай давай, — Кащей выдыхает едкий дым, продавливает собой диван и закидывает ногу на ногу. — Как дела у тебя, как настроение. Три дня тебя поймать не могу, деловой такой стал, прям обосраться. Они с Вовой сидят в тренерской каморке — впервые наедине за все те дни, что Кащей вернулся из тюрьмы. Как-то всё не выкрадывался момент, не выкрадывался и сам Вова, постоянно куда-то девающийся прям из-под носа и скромно сливающийся с толпой — вроде взрослый уже парень, а неуловимый, как какой-нибудь непоседливый колобок в рядах малолеток. Возвращение даётся тяжело — дом не ощущается прежним, прирученная уличная гниль не сбегается с трепетом к ногам, не осязается в руках привычная власть. Кащей вернулся ожившей страшилкой для младших, лесной полузабытой хтонью для старших — никто поначалу не понимает, как к нему теперь относиться. Вроде и свой, а вроде как нездешний подкидыш, пять лет ощутимо сильно отрезали его от улицы, наверстает ли, приживётся ли, примет ли он улицу и примет ли она обратно его — ответы размытые, как потёки на подвальном потолке. Кащей берёт обаянием — собирает вокруг себя народ и травит тюремные байки, подшивает свои рассказы заразительным хохотом, чтобы смеялись на нужных местах и не стояли с кислыми рожами. Вова в такие моменты держится у самых дверей, выписывает на лице скорбь похорон и быстро уходит, пропадает надолго из поля видимости, бесит этим Кащея до жути. Вова за пять лет повзрослел — ощетинился без присмотра, выковал и закалил сам себя, став чем-то новым, что Кащей пока не может разглядеть поближе. Роль лидера Вове к лицу — Кащею удаётся понаблюдать со стороны, уловить это шальное и разлитое в воздухе поклонение, считать его в горящих глазёнках и фанатично подхваченных хоровых фразах. Вова обзаводится приближёнными, шушукается постоянно с Турбо и Зимой, не отлипающими от него, как и подросший шебутной Маратка, уже примкнувший к их рядам и катающийся вокруг них карапузом. Деловой человек, прям без издёвок, влиятельный и восхищающий, собирающий вокруг себя преданных и вдохновлённых — далёкий от Кащея настолько, что оледенением жжёт кончики пальцев. Так и встречает полузабытый дом — родной обшарпанностью и холодом стен. Весна дарит скупые лучи солнца монохромным дворам. И Кащей шагает среди этого — по Вовиной земле. — Дел действительно много, — Вовина улыбка осторожная, будто не его вовсе, просто кто-то невидимый вместо него поддел вверх уголки. — После тебя тоже кое-чего разгребать пришлось. — М-м, — Кащей задумчиво постукивает пальцами по диванной спинке. — Но ты со всем у меня справился, правильно? — Так выбора не было, — Вова опускает взгляд и откидывается чуть назад, касается напрягшимися лопатками Кащеевой руки — Кащей невольно сжимает пальцы. — Про Грифона ты же в курсе? — Гришка-Гришка… Рассказали, да, — Кащей тяжело вздыхает. — Нормально хоть похоронили? — Собрали чё-то пацанами, конечно, — Вова отвлекается на своё колено, скребёт какую-то мелкую грязюку на штанине. Кащей смотрит на него искоса. Вспоминает его восемнадцатилетнего, сравнивает с тем, какой он сейчас, пять лет спустя — заострённость, мраморная огранка скул, манящие чернила глаз. Холодность и отрешённость статуи, которой хочется упасть в ноги. — Ты точно не причастен? А то мало ли. Гришка такой нудный иногда был, а ты всё-таки пацан вспыльчивый. Вова поднимает на Кащея крайне осуждающий взгляд. Он таким когда-то пытался призвать Кащея к разуму, когда тот всерьёз настроился угонять мотоцикл, чтобы покататься. Пялился вот так же строго и неодобрительно, в итоге уселся за спину и велел гнать — хорошие были времена. — Отвык от моего юмора, ясно. Ну, ничего, — Кащей похлопывает Вову по плечу. — Заново привыкнешь, куда теперь денешься. — Это да, — Вова кивает снова отстранённо, мажет глазами по стенам — всегда так делает, когда юлит. — Наверстать нужно много. Кащей чувствует, как раздражение скребётся в нём и саднит. Вову хочется встряхнуть как следует, развернуть к себе, поорать ему в лицо. Прикусить губу до крови, впиться в него до боли, до озлобленного рычания. — Ну так и наверстаем, Вов. Или чё-то не так у нас с тобой? А то сидишь и не рад мне как будто, — Кащей вжимает пальцы в Вовино плечо — сквозное воющее отчаяние. — Будто я тебе чужой совсем. Вова поворачивает голову, смотрит наконец-то Кащею в глаза — пригвождает к распятью. — Пять лет прошло, Никит. Ты мне реально как чужой сейчас. Кащей смотрит, как розовеет кожа вокруг затягивающейся ссадины на скуле. Как белеет у виска едва заметный шрам от осколка. В тёмной затягивающей радужке тонет блик лампы, тонет сам Кащей — с момента, когда впервые засмотрелся дольше дозволенного. — Прям такой уж чужой? — Прикинь. Я на тебя смотрю, но тебя при этом не вижу. — Да блять, Вов, ну отрастут они, заебал. Кащей приглаживает свою бритую под ёжик макушку, высекает ладонью изящный жест, красуясь. Вова смотрит на него так, будто ткнёт сейчас заточкой в бок, как раз в то же место, где остался след от другого пореза — утро в тюремной камере не всегда было доброе. — Не настроены мы сегодня на хиханьки, ясно, — Кащей усмехается, кладёт обе руки себе на колени, растирает в нервном смешке. — Слушай, а чё конкретно не так? Ну да, не виделись мы с тобой давно, и я как бы не в санатории всё-таки отдыхал, — он рывком поворачивается к Вове, качнувшись прямо на него. — Но ты прям конкретно шкеришься, разве нет? Я понять не могу, ты меня боишься? — Да чё ты мне сделаешь, — Вова слегка от него отшатывается, морщится неуютно. Кащей улыбается, кивает понятливо. Вдыхает с шумом и вскидывает резко руку, схватив Вову за горло. — А надо бы, Вовк, — шипит он ядовито у самого лица, вжимая в тёплую кожу пальцы. — После тех мест, где я был, у меня очень много нехороших рефлексов. — И чё? — Вова смотрит ему пристально в глаза — Кащей чувствует, как в ладонь упирается дёрнувшийся кадык. — Будешь теперь своими замашками тюремными всех уличных пугать? — Да нахуй вы сдались мне, — Кащей отцепляет руку и отрывает себя от дивана, встаёт к Вове спиной и зубами выдёргивает из пачки сигарету, чиркает спичкой, прикуривает чуть трясущейся рукой и медленно затягивается, закрыв глаза и пережидая волну. И он знает, как вести диалог с людьми, у которых вспыльчивость исчисляется в нанесённых ножевых, знает, как не разозлить человека в погонах и как витиевато пиздеть, попавшись на шулерстве, но он вдруг совершенно не может подобрать нужных слов для разговора с проклятущим тысячу раз Вовой Адидасом, которому, видите ли, не понравилось быть брошенным. Вова поддевает вытянутой ногой табуретку, пинает и роняет её глухо на пол — творит хаос, не прилагая особых усилий. — Без тебя можно прожить, прикинь? — усмехается он, запрокидывая голову на спинку дивана. — Хуёво, но можно. Кащей оборачивается. Вова на диване кажется хрупким и уязвимым, но в то же время неприступным, спрятанным за колючей проволокой. Глаза смотрят куда-то в угол под потолком, открытая шея белеет почти призывно. Кащей вдруг вспоминает, как Вова-шестнадцатилетка лежал распластанный на крыше, гудрон под ним остывал после жаркого июльского дня, он щурился и мурчал что-то мелодичное, что намертво поселялось потом в Кащеевой голове. Как Вове в семнадцать пробили затылок обломком трубы, и Кащей ловил в ладони его лицо и его расфокусированный взгляд, бормотал что-то сбивчивое и дурацкое, укладывал себе на плечо и баюкал, и небо было как всегда серым, и заводские трубы чёрными штырями вонзались в облака. — Чё, получается, побыл за главного, и теперь я тебе нахрен не нужен? — Кащей встаёт над Вовой, выпуская в потолок дым. — А ты не забыл, кто тебя сюда пиздюком ещё совсем привёл? Кому ты своим авторитетом обязан? — Авторитет я сам себе зарабатывал, — цедит сквозь зубы Вова. — Особенно после того, как ты съебался. — Я что ли по своей воле съебался, блять?! — Кащей срывается на крик, срывается на Вову всем своим невыразимым и больным. — Думаешь, мне не хотелось рядом быть? На пять лет от улицы оторваться, от пацанов? От тебя, уёбка, мне это так нравилось, по-твоему? Он налетает на Вову, вцепляется в его плечо и нависает лицом к лицу, наплывает на него затмением, клокочущей яростью, выламывающим кость за костью бессилием. Стискивает зубы и утыкается лбом в лоб, психует и тушит сигарету о стену рядом с Вовиной головой. Вова даже не вздрагивает, не сводя глаз с Кащеевых. Это надламывает, перебивает выдох и толкает в спину — Кащей падает на диван, роняет голову Вове на плечо. Сжимает его в объятьях, будто пытается вобрать в себя, сплавить во что-то губительное, обо что перебьётся всеми рёбрами. — Я не знаю, Вов, — мажет губами по виску, ерошит пальцами затылок, покачивается с ним в руках, закрыв глаза, чтобы под веками кружилось и полыхало. — Вот кто мы сейчас, ты и я? Разговариваем друг с другом как Адидас с Кащеем или как Вова с Никитой? Я запутался к хуям. Кто мы по итогу, ты можешь мне ответить? — Я не помню, — отзывается под ним Вова, рука его ложится на Кощееву спину безвольной плетью. — Раньше я понимал разницу. А теперь уже нет. Кащей утыкает нос в Вовину шею, вдыхает с неё табак и что-то из полевых цветов — или же ему просто мерещится. Вжимает его в себя и падает с ним на диван, не даёт спрятать лицо в обивку и зацеловывает от лба до губ, лезет под кофту и выправляет из штанов майку, задирая и пробираясь к коже. Целует до укусов, шипит довольно, когда Вова кусается в ответ. — Ты вспомнишь, Вовка, ты у меня всё вспомнишь, — смешок выходит надрывным, шарящая под одеждой рука спускается ниже, дёргает вниз молнию и приспускает штаны с бельём. — Я здесь, слышишь? Спустя пять лет, прямо перед тобой, плоть к плоти, чувствуешь? Вова выгибается, толкаясь в руку, ладонями очерчивает обтянутые рубашкой лопатки. Кащей зацеловывает его шею, пока суетливо расстёгивает свои брюки, губами впечатывается в бьющую пульсом сонную артерию, обхватывая оба члена, приподнимается на локте и любуется Вовиным лицом, наращивая темп. Ловит судорожные выдохи и улыбается, раскаляясь и шалея, задыхается и падает в карее марево. — Нихуя не изменилось, Вов. Даже то, как ты на меня смотришь. Вова хватает воздух ртом, откидывая голову на подлокотник, пальцами выжигает выступающий под воротником позвонок. Кащей хватает его за затылок и вжимает лбом в своё плечо, двигает размашисто рукой и что-то шипящим шёпотом наговаривает, сам не осмысляя собственных слов. За запертой дверью — Кащей озаботился заранее на случай, если они с Вовой начнут скандалить — стынет и стекленеет остальной мир. Что-то кем-то решается, даётся в клятву и нарушается, кто-то пробивает чей-то череп кирпичом, кто-то в отделении под надзором майора на бумагу сдаёт поимённо свою банду, кто-то надвигается на кого-то тенью, вооружившись розочкой из разбитой об стену бутылки. Но всё это не здесь и не с ними, в их маленькой душной каморке — весна с кровоподтёками, волна пенящимся гребнем под небо и рыбьи скелеты на берегу. Вова под Кащеем вздрагивает всем телом и мычит ему в плечо — Кащей поднимает его лицом к своему и затыкает поцелуем, заполняет и укрывает собой, насколько это сейчас возможно, ловит его, неумолимо ускользающего, падает к нему сквозь лезвия и шипы, не отпуская из рук, нагоняя и взрываясь следом. Он к нему бежать не устанет. // Это всё об обманках — раскачивающиеся под потолком удавки, самому себе расставленные капканы, для маскировки присыпанные пожухлой листвой. Обманки чтобы верить, непрочные удерживающие якорьки, не дающие старому кораблю унестись в раскручивающуюся воронку урагана. Верить, что улица всё ещё под тобой, жизнь как будто бы ещё рисуется в нечто отчётливое, и тюремное клеймо не ставит на тебе крест. Верить, что сила в людях, и люди эти — твои и для тебя, и нагретый тобой трон не превратился в расшатанную табуретку под висельником. Верить, что Вове Адидасу на тебя не плевать. Последнее особо походит на лихорадочный бред, но именно на это Кащей так крепко подсаживается. Он думает, что сможет подвязать Вову к себе общей гаденькой тайной, породниться в восхитительном грехопадении и стать его личным ночным кошмаром, но где-то ошибается в расчётах, морщится искренне недоумённо, как же так вышло — что только его одного задело взрывной волной. Это то, что в крошево обращает самолюбие — осознание, что ты привязался сильнее. Что ты уверовал во что-то большее там, где у другого к тебе всего лишь остаточное подростковое восхищение — и то давно уже выцветшее и заплесневелое. Кащей из себя эту дрянь выжигает дымом и пойлом, гонит всё живое прочь и остаётся один в четырёх стенах каморки, чтобы ничто не мешало ему превращаться в тень себя самого. Хлещет с горла и заучивает наизусть шипящие из магнитофона строки, подтягивает закатанный рукав, заглядывается на открытый сгиб локтя, на синеву просвечивающих вен — просто так, секундное помешательство. Мотает головой и сонно моргает, всем ватным телом распадается на туманности и болотную муть. Почти обретает в себе упоительную пустоту, почти верит, что отпустило — и тогда Вова приходит сам. Кащею бы швырнуть в него бутылкой, проломить бы магнитофоном голову — но Кащей просто смотрит. Вова кивает в ритм играющей песне, слоняется по комнатушке, пока не прибивается к Кащеевым коленям, встаёт над ним, думающий о чём-то своём, и будто в трансе запускает пальцы в Кащеевы кудри — отросли, Вов, теперь ты доволен? Вот только Вова не доволен ничем, мается хуйнёй и хуйню творит, кидается в драки и авантюры, свешивается с несущихся поездов и гуляет по самому краю крыш. Смотрит придирчиво на уродливый мир, собранный из ржавого металлического конструктора. Кащей среди всего этого — самая неправильная деталь. В магнитофоне зажёвывает кассету, песня обрывается с громким щелчком. Что-то щёлкает и в Вовиной голове — и вот он подаётся вперёд, целует первый и нетерпеливо льнёт, расстёгивая пуговицы на Кащеевой чёрной рубашке. Кащей не мешает ни секунды, улыбается пьяно и раскрывает руки для объятий. В груди — дыра от пушечного ядра. В одну из ночей Вова решает, что новостями лучше всего делиться невзначай, лёжа в полуночной темноте на расстеленном диване. Кащей соприкасается с ним локтями, оглушённый и бестолковый, гипнотизирует ковёр на стене — узоры в темноте всегда казались двигающимися, утягивали наплывами и сдвигами, пугали иррационально с самого детства. — Афганистан? — спрашивает он, обернувшись, у Вовиной обнажённой спины. — Серьёзно? Или ты головой ударился, когда штаны снимал? Вова сидит, сгорбившись, на краю дивана — затылком он и правда приложился, когда неистово выписывал гимнастические трюки с раздеванием. Кащей над ним хохотнул, уложил его заботливо на подушки — по одной под голову и под задницу — получил коленом по уху и прикусил в ответку голое плечо, поелозил носом по ключицам и полез щекотать вертлявые бока. — Это ты ударился, раз не понимаешь с первого раза, — Вовин голос сквозит холодом, неприятно царапает темноту. — Всё уже решено. — Кем решено? А ну повернись, — Кащей привстаёт на локте, дёргает Вову за плечо на себя. — Куда ты собрался, ты больной? У тебя отец со связями, чё, думаешь, не отмажет тебя? — Кто сказал, что меня надо отмазывать? — Вова выглядит оскорблённым, выворачивается из-под Кащеевой руки, встаёт резко и уходит на кухню. Кащей обалдело переглядывается с настенным ковром. Вскакивает тоже, плюётся руганью и идёт за воинствующим придурком следом. — А нахуя оно тебе? Героем захотел стать? — он заходит в тёмную кухню — никто из них почему-то не включает свет. — И куда приведёт тебя твоё геройство, Вов? В цинковый гроб?! Вова приваливается к тумбе, встаёт под свет уличного фонаря, дотягивающийся до их четвёртого этажа, вползающий без спроса в сквозящее окно, полосой спадающий со стола на облезлый пол. В таком полумраке всё кажется неживым, окоченевшим и пугающе чужим. И часы тикают особенно громко. — А понятие “подвига” тебе о чём-нибудь говорит? Мы людей там спасать будем. — Ох ты ёб твою мать, — Кащею становится приторно до тошноты. — Ты ж мой Дядя Стёпа, ну иди бабку с льдины спаси. Адидас решил вдруг в хорошего мальчика поиграть? — Я хотя бы что-то стоящее попытаюсь сделать! — Вова с психу долбит по сваленной в раковину грязной сковороде. — А ты так и застрянешь в этой кухне, дальше магазина за сигами с водярой и не сходишь. Любую хуйню пересидишь, лишь бы чистеньким потом выползти. — Да, Вов, пересижу и сдохну лучше здесь, в родном, блять, дворе! — Кащей ударяет кулаком по столешнице рядом с Вовиной рукой, орёт у самого лица. — Да, бесславно, от синьки или в пьяной драке, да, не совершу при этом подвига, как ты, но много ли людей про твой подвиг узнают? Да на твоём памятнике даже не напишут, что ты в Афгане погиб! Вова стоит непробиваем. Внимательно ловит каждое слово, прищуривается хищно. Внезапная улыбка дарит его лицу покой и смирение. — Ну ты же запомнишь меня, правильно? Кащей застывает. Раздробленный, нелепо онемевший посреди кухонной ссоры — чуть-чуть не хватило до битых тарелок. Он вдруг понимает, что Вову он не проймёт никакими пылкими речами, не уболтает присказками и юморесками, не напугает надгробьями и сыростью свежих могил. Тут слова бесполезны — он действительно уже всё решил. Кащей молча садится перед Вовой на табуретку. Опускает голову, почти молитвенно, как перед иконостасом — позорный грешник в трусах и в майке, в тюремных наколках перед чистым и издевательски высвеченным телом. Кащей смеётся. Господи, пусть Вова огреет его сковородой по голове, лишь бы вырубиться и не проживать ничего из этого бардака. Вова настороженно хмурится — довёл старшего до дурки, пусть хоть совесть его помучает. — Ты чего? — Да чё-то вспомнил, как ты ко мне прицепился и таскался везде, покоя мне не давал, беспредельщик, — Кащей ставит локоть на стол, подпирает голову рукой. Другую выставляет перед собой, равняя где-то на уровне стола. — Вот такой мелкий скорлупёнок был, пучеглазый и невоспитанный пупс. — Задрал, не был я таким, — Вова по-ребячьи возмущается недостоверными данными о его росте. — Это да, не был… — Кащей кивает, отрешённо улыбнувшись. — Ты такой и остался. Вова усмехается — беззлобно и мягко, шелестом осторожной волны по песку. Кащей скользит по его телу взглядом — родимое пятно у плеча, выступы рёбер, полумесяц белёсого шрама на животе. Он стоит перед Кащеем почти что голый, вышедший из пены, блять, моющего средства для посуды, потому что никакого им моря в этой замызганной кухне, никакого домашнего уюта и рассветных лучей в убитой квартире отца, которого Кащей похоронил три месяца назад. Но даже здесь — в обители скулящей разрухи — Вове вдруг так не идёт жестокость. Ему, не вылезающему из драк уличному ублюдку, так пронзительно пошли бы цветы. Какой Афган, какие автоматы, какие подвиги? Поехали с тобой на дачу летом — заброшенную с тех пор, как бабка померла, но зато в тиши на отшибе. Там не растёт ничего, но мы напиздим у соседей, напьёмся вдрызг, сплетём тебе венок на голову, изваляемся в клещах и нацелуемся на вечность вперёд. — Вов, — голос сбоит от секундной помехи, как херовый радиосигнал. — Ну не стоит оно того. Не твоя война, и смерть тебе такая не нужна. Зачем это всё тебе? Вова ведь такой тупица. Какой-то по-дурацки правильный при всей своей неправильности, эдакий Иисус курильщика, пророк для отбросов в нелепых белых тряпках. Не из детских книжек даже вылез — из детских раскрасок. — Чтобы смысл был. Хоть в чём-то. И во мне. — В мёртвом тебе какой будет смысл? Вова молчит, отводит глаза к кухонным шкафчикам. Он уже — где-то не здесь, не в тикающей тишине тёмной кухни. До него уже — не дозваться, не докричаться прокуренным-хриплым. Кащей ломается от бессилия — огромная червоточина в солнечном сплетении, чертополохом поросшая рёберная решётка. Он валится на стоящего перед ним Вову, утыкается лбом под гудящую сердцебиением грудь, смыкает руки на тёплой спине. — Я тебя люблю, — сдаётся он, бросая себя под ноги развороченным нутром. В темноте всегда всё уязвимее, в темноте кажется, что мир давно стёр себя ластиком, оставив после себя шелестящее белым шумом ничто. Вова молчит. Обычно не затыкается, озвучивая своё мнение по поводу и без, а тут притих, отрешённый и омертвелый. Наклоняется и целует Кащея в макушку, оглаживает по плечам и уходит из кухни, пропадает в мраке дверного проёма, а следом за ним чуть запоздало — его тень. Кащей с шумным выдохом прячет в ладонях лицо. Горбится, прогибается, будто взваливает на себя разом потолочную плиту, верхний этаж, крышу и небо с погасшими звёздами — они всегда были мёртвые, как ты мог об этом забыть. На Вовины проводы Кащей не приходит — напивается прямо в подвальной каморке, обнимается с бутылкой и гонит прочь любого, кто осмелится заглянуть. Он видит мутно потолок — пляски потёков и трещин, продавленный свод его личной гробницы — жмурится до треска в висках и видит Вову — пронзительно красивого, привалившегося плечом к дверному косяку и улыбающегося ему с другого конца коридора. Кащей добивает себя последним жгучим глотком, с рыком швыряет в стену пустую бутылку и отворачивается к диванной спинке. Рассчитывает на мгновенное забытие, надеется, что там его не найдёт своевольная кареглазая дрянь. Да катись ты к чёрту и ему взахлёб рассказывай, как ты хотел стать героем — ты им не станешь, Вов, ты никогда им не станешь. // Когда спустя два года Вова переступает порог галдящей голосами качалки, Кащей даже рад быть немного пьяным — не даёт свихнуться сходу, с первого пересечения взглядов, не сулящего им двоим ничего хорошего. Вова стоит перед ним в военных шмотках, держится за бляшку армейского ремня и смотрит своим карим мороком — глаза эти чёртовы, за годы выглодали Кащея насквозь. Отвлекают и не дают никак посмеяться с отросших в армии усов. Кащей притягивает его к себе порывистым объятьем, нежничает настолько, насколько позволяют обступившие со всех сторон любопытные взгляды. Вова тянется как-то неохотно, улыбается сдержанно, блуждает по Кащею подозрительным взглядом — уже с порога что-то не нравится говнюку, ну надо же. Начинают сразу с разборок — сучёныш Марат первым делом успел брату распиздеть про вопиющее и неслыханное обворовывание пацанской мамки, за которую теперь Вова и спрашивает с Кащея, как с вшивого котёнка за обоссанные тапки. Кащей улыбается, мысленно отпинывая Адидаса-младшего за гаражами, отбивается от обвинений и, увиливая, уговаривает Вову на боксёрский поединок с их новым бойцом — всё готов превратить в цирк и фейерверки, лишь бы вот здесь при всех не выдавать ничего из внутреннего. Не показать ненароком, как от встречи с Вовой ему хочется выть — ну и не оправдываться при всех за спизженную мамкину шапку, господи, это же просто унизительно, воистину только Вовке Адидасу такое и дозволено. После спарринга Кащей из галантности держится рядом, помогает стянуть с рук боксёрские перчатки и огораживает собой от лезущих к Вове верных пацанов — особенно Турбо так и тянется, бедолаге всё никак не дадут потискаться со своим любимым старшим, ну не прелесть ли. Вова пока пытается отдышаться, стирает с подбородка натёкшую из подбитой губы кровь, не скидывает даже Кащеевы руки со своих плеч. — Опять шапка, блять, ну ты серьёзно? — кривится он, пока Кащей разглядывает его армейскую татуировку. — Тебя жизнь вообще ничему не учит? То ли радость воссоединения так кружит голову, то ли выхлестанные бутылки пива, но Вовин тон кажется Кащею неожиданно тёплым — беззлобным, во всяком случае. Он даже расценивает этот момент как проблеск, обманывается иллюзорной оттепелью и отвечает Вове воздушным поцелуем, ухмыляется и под всеобщий гомон удаляется в тренерскую. Кащей только думает, что вот они сейчас выцепят момент, сядут и поговорят, как в старые добрые, нальют и вспомнят, как бегали по гаражным крышам, как растирали снегом разбитые носы, как целовались над раскрытым задачником по физике — но все планы горят, когда на них сваливается очередной нежданный пиздец. Ералаша убивают при мутных обстоятельствах. Друг его — единственный очевидец — хнычет и наводит на пацана из Разъезда, обвинение выдвигается серьёзное, пацаны идут за решением к Вове, Вова — пыхтит у Кащея над душой и ждёт решения от него. Пизделовки с разъездовскими требуют почти единогласно — Вова во главе этой рвущейся в бой пиздобратии особо рьяно шаркает ножкой, жаждая справедливости и отмщения за убитого пацанёнка. Кащея предчувствие мучает, что что-то здесь не так, но по итогу он машет на них всех рукой, отправляя молотиться и радоваться жизни, а уже ближе к вечеру принимает у себя старших из Разъезда на разговор. В ситуации с Ералашем всплывают нестыковки, друган его в показаниях пиздит настолько очевидно, что Кащей устаёт с Вовой молчаливо переглядываться, и лишних конфликтов ни с кем не хочется, а отвесить завравшемуся скорлупе смачный подзатыльник — тянет до звона в ладони. Кащей проводит с пиздюком воспитательную беседу — показательно при всех пацанах, выясняя правдивые обстоятельства убийства Ералаша и окончательно убеждаясь в непричастности разъездовских. Ситуация банальная — зассал и бросил своего, тут можно хоть до мигрени усираться о том, как негоже так поступать, но всем и так всё ясно, и Кащей, закончив свою тираду, молча уходит в тренерскую и негласно передаёт слово Вове — дальше сами. Пиздюка уводят, а Кащей, вытянувшись на диване и разглядывая потолок, мрачно размышляет о том, насколько много в последнее время от скорлупы проблем. Дни летят, Ералаша хоронят, пацаны ходят угрюмые, не успокаиваются из-за явного ощущения незавершённости. Кащей предпочитает выжидать, по Вове же считывает, как тот недоволен всеобщим бездействием — лишь бы не отсвечивал и не бегал по всей Казани с кулаками, вычисляя убийцу Ералаша в каждой подозрительной роже. Вова приходит однажды вечером, узнаётся Кащеем ещё от грохота входной дверью и дальше по шагам, пока выжженная афганским солнцем светлая башка не появляется в каморке. Кащей лежит на диване — в нём алкоголь, опий и свой собственный яд, врождённый, родной. Ядерная смесь, грозящаяся убить его в ближайшую пару лет — Кащею нравится делать ставки, что он сдохнет раньше. Вова расхаживает вокруг, поскрипывая половицами, оглядывает заваленный стол, хмурится на закопчённые тарелки. Гнетуще молчаливый, аномально инородный в, казалось бы, привычных стенах. У Кащея внутри ноет что-то надрывное, ещё не отмершее — они же так толком и не поговорили с его возвращения. — Ну что, Адидас, а у нас с тобой опять всё не по-людски? — Кащей смеётся, запрокидывая голову за подлокотник. — Не получаются у нас с тобой воссоединения, заметил? Вова задумчиво подцепляет с кресла свернутый журнал с кроссвордами, подбирает валяющуюся рядом ручку, бесится, что она, дрянь такая, укатывается из-под руки. — Не получатся достойные воссоединения после херовых прощаний, — отвечает он. Вписывает несколько угаданных слов в квадратики и с невозмутимым видом кладёт журнал обратно. Кащей хочет посоветовать ему детские головоломки и раскраску на предпоследней странице, но слова даются неохотно, едва ловятся на язык и облекаются в звук, в голове плавает тёплое чёрное облако, делая всё вокруг эфемерным и смешным. Один вопрос у Кащея всё же зреет. Дурацкий, позорный даже, но он всеми углами оббил ему изнутри черепную коробку, он рвётся из пересохшего горла прямо сейчас, с перебойным пульсом стучится в аорте. — Что, даже не скучал по мне? — Скучал, — как-то обречённо кивает Вова. — Но по другому тебе. Тому, которым ты уже никогда не будешь. Кащей усмехается. Вова такое любит — закинуть их двоих в драматичную сценку и выхаживать под проникновенные фразы, будто он тут самый благородный и настрадавшийся, самый мудрый и правильный в кругляшке театрального прожектора. В школьном драмкружке не доиграл, вот теперь устраивает перед Кащеем представления, а тому приходится внимать, ловить оттенки интонаций и следить за каждой тенью на лице. Больше цирковая арена, чем театральная сцена, наспех слепленная кривая диорама — проломить молотком и поджечь. Кащей медленно поднимается и садится на диван, попутно прихватив с захламлённого стола сигареты и коробок. Вова стоит перед ним, набросив на него свою тень — не сдёрнуть и не затоптать. — Ты тоже не в музейной банке в формалине плавал, знаешь ли, — закуривает, коптит дымом и без того загаженный потолок, трясёт в Вову осыпающейся сигаретой. — Думаешь, тебя Афган не изменил? Ты даже сейчас смотришь на меня, а у тебя глаза вообще не здесь, — Кащей вытягивает руку, складывает пальцы в пистолетное дуло, чтобы сосредоточить на себе взгляд. — Ты нихуя не вернулся с войны, Адидас. Вова смотрит не моргая, не отвечает и отворачивается к облезлому настенному календарю. Кащей злится, вскакивает и подходит вплотную, сам заглядывает в глаза — чёрные, как звериная шкура. — Ещё неизвестно, что ты нам всем из далёких краёв принёс, Вов. И как нам это всем аукнется. Вова смотрит на него без опасений, без животного трепета, прищуривается почти насмешливо. Как будто Кащей рассказывает ему анекдоты от скуки. Будто он каждое Кащеево слово ставит под сомнение, подставляет под свет его честность и вертит, высматривая в ней малейшие прорехи. Кащею хочется встряхнуть его за плечо, дёрнуть и приложить затылком об стену. Схватить за горло и смотреть с неотрывным упоением, как расширяются зрачки. — Тут информация просочилась, что это Хади Такташ могли Ералаша убить, — вдруг говорит Вова. — Хуясе, — Кащей хмурится — хер с ним, театральную сценку доиграют потом. — Это что за птичка тебе на хвостике принесла? — Да какая разница. — Вова. Тон срабатывает — как наждаком проезжает, от такого не уворачиваются. Вова рожу кривит, будто отчитываемый перед доской пятиклассник, но всё-таки поясняет: — Наш пацан прям из ОВД оперативку узнал. — А он чё там под столом шпионил сидел? Откуда у какого-то пацана такая осведомлённость? — Ну узнал как-то. Донёс зато сразу до нас. — Не нравится мне это, — Кащей мрачно качает головой. — Недоговаривает пацан явно. — Или же просто через него вбросить решили и посмотреть, как мы среагируем. Зима вон сразу сказал, что это приманка может быть. — Умница, вот Зима молодец, всегда соображалку включает, прежде чем рожи кидаться месить. Кащей садится на табуретку и берёт в руки чётки. Перебирает холодные звенья, стряхивает с сигареты пепел, размышляет. Вова перед ним недовольно сопит. — Я тоже сказал, что это выгодно кому-то может быть. Ментовская информация просто так не просачивается. У Кащея на лице невольно такая улыбка расплывается, что аж уголки жжёт — господи, Вовка всерьёз сейчас напрашивается на похвалу? За щёчку его потрепать, по голове погладить? Так Кащею ж не жалко, никогда и не было, вся моя любовь, как говорится, тебе — вдребезги и осколочно, лови. — Ты тоже умница, в тебе я не сомневаюсь, — Кащей добродушно кивает, разворачиваясь к дивану. Намекает, чтобы Вова присел, а не торчал у дверей, как неприкаянный — свинтит же в любой момент, и потом ищи его опять, жопу эту неугомонную, выжидай новый случай побыть наедине. И Вова действительно садится на диван, и Кащей убого цепляется за эту возможность совместного сосуществования — вот ты и я, дрейфуем в океане на прогнившем плоту, я тебе рассказываю муть про звёзды, а ты страдаешь от морской болезни и блюёшь за борт. Они говорят о чём-то совсем немного, и Кащей проваливается в этот выкраденный момент на двоих, слова как будто звучат без него, а он послушной оболочкой лишь раскрывает рот. Проходит совсем ничего, но в восприятии Кащея отрезок времени превращается в карманную вечность — чёрное облако успевает проплыть над горящими домиками и укатиться за горизонт. Этот разговор не спасает ничего, лишь ярче обрисовывает то, каким далёким кажется Вова, даже когда сидит напротив. — К хадишевским завтра тогда сгоняю, — Вова поднимается с дивана, тушит в пепельнице окурок. — Разведаю, чё да как. — Дома сиди, я сам схожу, — одёргивает его Кащей, тут же поймав недовольный взгляд. Вздыхает, смягчая тон. — Не переживай, я разберусь. Вова смотрит пристально, с сомнением — не хочет уступать, хочет навести порядок сам. Кащей ему подмигивает и кивает, одновременно веля успокоиться и не перечить. Кащей уже знает, что будет делать — заболтает главаря и его приближённых, загладит углы в истории с Ералашем, чтобы отбросить претензии с обеих сторон, вернётся к универсамовским с байкой о мирном расходе, заставит их снять кастеты и погонит их, пылающих сердцами романтиков, разбредаться по домам. Возьмёт всё на себя, чтобы отвести огонь от остальных — особенно от Адидаса, который этого пекла судорожно ищет сам. Потому что Вова из Афгана вернулся с обострённым чувством справедливости, которая заглушает в нём расчётливость и логику. Задремавшая тьма прячется в его выправке и прицеле постоянно недоверчивых глаз, Кащею мерещится иногда, что Вова до сих пор держит в руках автомат, хоть он и стоит перед ним уже как гражданский и безоружный. — Не переноси войну на улицы, Вов, — говорит он Вове вдогонку. — Отдохни, ты наконец-то дома. Ты и я — мы дома. Вова оборачивается уже в дверях. Кащей выжигает его по контуру взглядом, чтобы забрать под веки в виде идеально выведенного абриса. Последняя попытка растопить или утопиться — уже и сам не понимает, к чему он ближе. — Мы не в доме, мы в домне, — бросает Вова вместо прощания, прежде чем перешагнуть скрипучий порог. Он уходит, унося неверие в каждое Кащеево слово, уходит, чтобы ослушаться, чтобы повести свою верную псарню на убой. Кащей до последнего пытается замять назревающий конфликт, пока Вова вовсю собирает своё дворовое войско — не наигрался в солдатиков, глупый поломанный мальчик — и Кащей готов врать и запутывать следы, одёргивать Вову от края и прятать себе за спину, лишь бы не натворил необратимого, лишь бы не добавил новых тел в гробы и не лёг в могилу сам. Побитая толпа смотрит на улыбающегося Кащея хмуро, опирающийся на костыль недогерой Вовка Адидас — как загнанный волчонок, готовый впиться зубами в подманивающую руку. В шаге от пропасти подобным остаётся только полюбоваться. А потом посреди хоккейной коробки Вова прилюдно заявляет, что Кащей ему больше не нужен. Не самое приятное начало дня, и планы вроде другие были, и у Кащея есть что Вове ответить, выманить на высокоинтеллектуальную дискуссию, но, как оказалось, тот ему уже всё своё высказал и решил от слов сразу перейти к делу — дипломатию Вова никогда не любил. От удара Кащея отшвыривает, и хлынувшая толпа сбегается его добивать. Молотят за всё накопившееся и наболевшее, отрываются за все годы, пока их снова не притянули на цепь. Особенно не сдерживается Турбо, и Кащею бы хохотнуть иронично и поинтересоваться, что именно он такого затаил — ревновал Адидаса? Или к нему? Решил, что в группировке может быть только один кучерявый? Над мотивацией Турбо Кащей поразмыслит позже, а пока впечатывает кулак в его лицо, бьётся, озверевший, один против всех, до последнего стоит за свой ублюдский двор, даже поваленный на лопатки. Вова останавливает драку, командным криком отзывая разъярённых выблядков обратно к ноге. Кащей капает на землю вязкой бурой слюной, жмурится от гула в голове и прислоняется спиной к бортику. Кровь хлюпает в носу, в горле, заливает лоб, алыми венами стекает с перебитых костяшек по пальцам. В красное красится снег, красным пульсирует пелена, наплывающая поверх железобетонной небесной плиты. Кащей поднимает от окровавленных рук мутный взгляд — Вова ковыляет от него прочь, вскидывает в воздух костыль, снова в центре всего и вся, подбивает пацанов подтявкивать его пафосным выкрикам. Мы — улица, — скандирует щенячья толпа, и Кащей усмехается. Давай, Вов, вперёд, веди их через чёрную реку, сквозь гиблые топи — веди их умирать. Всё под конец приводит их именно к этому — снег, кровь и удаляющаяся спина. Их личный библейский сюжет, зашифрованный на битых витражах. Залитые кровью веки тяжелеют, темнота наплывает, зазывает в глухое небытие — свой кошмар Кащей досмотрит наяву. Вова уходит и больше не оборачивается — Кащей закрывает глаза. ./
29 января 2024 г. в 12:21
.
— Чё, Вовка, как настроение? — хрипло гаркает над ухом Кащей — как усевшаяся на плечо приставучая ворона. — Тебя домой хоть пустят, поросёнок Чуня?
Вова сплёвывает кровь на первый в этом году снег. Подносит к разбитому лицу руку, утирает мокрый рот ребром ладони. Медленно моргает, застревает на пару секунд в темноте.
— Мы ещё не закончили, — выдавливает он из себя, рвётся снова навстречу, качнувшись шатко вбок.
— Да куда тебе ещё, ты и так еле стоишь, — Кащей фыркает и даже не дёргается. Растрёпанный и ублюдочно весёлый — Вова по нему так и не попал ни разу. — Ты мне объясни, ты чё прицепился-то ко мне? Чё таскаешься за мной везде? Чё ты хочешь от меня?
Вова облизывает окровавленные губы. Объясниться и правда не помешало бы, да только у него истории-то особой нет. Просто порыв, что-то вроде помутнения — увидел Кащея, а дальше всё в тумане.
За Кащеем он начал следить неделю назад. Выцепил его взглядом в школьной столовой — попробуй не заметь шумного старшеклассника, обращающего на себя взгляды одним только смехом. В этот же день Вова подглядел, как Кащей бил кому-то морду за гаражами в паре домов от школы, а на следующий — как он в раздевалке заступился за пацана из Вовиной параллели. Образ складывался сложный, противоречивый, но вне сомненья яркий. Кащей был явным хулиганьём, как раз таким, от которого Вовкин интеллигентный отец настоятельно велел бы держаться подальше — и к которому Вова сам же прицепился хвостом.
Нервы у Кащея сдали как раз сегодня. Он только распрощался с какими-то старшаками, покурил в гордом одиночестве и уже как будто собирался переться куда-то дальше — приныкавшегося к гаражной стене Вову он окликнул так обыденно, будто все эти дни знал о его присутствии, не возражал и даже успел к нему привыкнуть. Подозвал к себе поближе, спросил имя, поинтересовался у пиздюка, чего тому, собственно, от него надо, вместо внятных объяснений получил только угрюмые гляделки. На раздражённое “нарываешься?” Вова ответил честное “да”, после чего незамедлительно отхватил по лицу. Проморгался и кинулся отвечать — Кащей его боксёрские выпады блокировал чуть ли не играючи, сам два раза почти отправил его в нокаут и уважительно присвистнул, когда Вова, пошатываясь от особо сильного прилёта, снова вырос перед ним в стойку и полез атаковать.
От ударов у Вовы звенит в ушах и пляшут перед глазами мошки, а Кащей всё ещё ждёт ответа. Врать смысла нет — Вова ляпает первое, что вертится на языке:
— Хочу быть, как ты.
Кащей вскидывает брови. Не грозный совсем, больше озадаченный, будто Вова сделал перед ним загадочное сальто и хлопнул в ладоши. От холода у Кащея покраснели кончики ушей, таким же красным цветёт раскрытая шея, он вообще весь расхристанный, дикарство рвётся из пуговиц школьной рубашки и из горящих полынью глаз.
Вову ведёт, землю будто выдернули из-под ног, как скатерть из-под посуды, и он падает вперёд — мог бы прямиком на заляпанный снег, но Кащей зачем-то ловит его под локоть. Держит цепко и заглядывает в лицо, разглядывает с таким интересом, будто неведомую зверушку за шкирку поймал.
— Балбес ты, Вовка, — усмехается он — на удивление тепло для человека, который только что валял его по земле. — Надо быть не как кто-то, а лучше.
Вова напряжённо сопит, втягивая с Кащеевой куртки запах костра и бензина.
— Я буду лучше, чем ты.
— С хуя ли, — Кащей лениво отталкивает Вову от себя, отряхивает зачем-то руки и разворачивается. — Всё, отъебись, и так время на тебя потратил зачем-то.
— Куда ты идёшь? — Вова, удержавшись на ногах, дёргается за ним следом.
Кащей оборачивается. Комично застывает, смотрит искренне обалдело.
— По делам, блять, — чеканит он, опять смотрит на Вову с новой эмоцией — будто у того выросла вторая голова и корчит ему рожи. — Я тебя в известность должен ставить? Или разрешения у тебя спрашивать? Совсем уже обнаглели пиздюки.
Наглый пиздюк выжидает пару секунд. Вслушивается в шорох шагов, удаляющихся по снегу прочь, подтирает кровь над губой — и идёт за Кащеем следом.
Легко ввязаться в плохую компанию, когда тебе четырнадцать. Легко ввязаться в плохую компанию, когда тебя в неё заманивает Кащей.
Точнее, Вова заманивается сам — поджидает Кащея у школы, когда тот решает раз в четверть порадовать весь учительский состав своим сиятельством, уговаривает на реванш — безуспешно — лишается за свою прилипчивость уже надкусанного пирожка, вцепляется в Кащея намертво и ходит за ним повсюду, как мультяшный котёнок за вредным чёрным котом.
Поначалу Кащей пытается отослать Вову нахрен — гонит его делать уроки, мыть посуду, помогать мамке по дому, смотреть по телику кота Леопольда. Вот только Вова никуда не девается, потому что он уже подглядел, ему теперь хочется больше — познать улицу с её тёмной стороны, её изнанку, червивую и плесневелую.
К смирению Кащей приходит по загадочным причинам — то ли отрыл где-то из закромов добродушие, то ли ему просто лестно взять под крыло мелкого опездала, которого угораздило разглядеть в нём ролевую модель. Кащей старше Вовы на три года — ерундовая разница со стороны, но для соплякового Вовы почти сакральная, старшинство Кащея для него отдаёт нажитой мудростью многовекового духа, именно с ним хочется вышагивать по городу нога в ногу и верить, что ты — нечто большее, чем растёртый подошвой плевок на промёрзлой земле.
Улица обступает Вову пластами домов, мигает ему подбитыми фонарями и зазывает свернуть в обшарпанные подворотни, настукивает шифры каплями из водосточных труб и стелет под его шаги грязный снег. Вова впитывает уличный яд всем своим любопытным и неугомонным нутром, не боится запачкаться и не бережёт от ударов лицо, сплёвывает под ноги выбитый зуб и ухмыляется улице — забирай меня и клейми своим. Учится законам, которые выстраиваются ублюдками на костях ублюдков, учится врать родителям — кареокие мальчики, заведомо хранящие тьму у зрачков, стараются врать убедительнее — учится вкладывать весомое и клятвенное в слова, и слов становится так много, въедливых и необратимых, много вокруг мелькает лиц, как озлобленных, так и улыбающихся рассечёнными ртами, ссадины заживают, чтобы их тут же сменили новые, и так затягивает воронка, так смыкаются у горла тёмные воды, и маячащая спина Кащея впереди — как чёрный флаг среди серости, как вытравленная до язв путеводная звезда.
Они с Кащеем гуляют по гаражным крышам — под ними холм, откуда простор шире, над ними луна, светящая с натужностью подъездной лампочки. Кащей говорит обо всём на свете, причудливо жестикулирует, будто дирижирует, управляя незримым оркестром ночной нечисти, баюкает хрипотцой и мягкостью смешков. Он останавливается на одном из гаражей и умолкает, мрачный в своей задумчивости, опасный в своём затишье — омутовый чёрт, наблюдающий за высвеченной водной гладью со дна.
Вова замирает рядом молчаливым изваянием, поглядывает на Кащея снизу вверх — он ему, шкет, едва дотягивает до плеча.
Решает разбавить тишину:
— Отсюда кажется, что весь город принадлежит нам, — делится он в лиричном порыве, окидывая взглядом вид. Многоэтажки мерцают маяками неспящих окон, январьский холод омывает лицо, обжигает расцветший под правым глазом фингал.
Кащей косится на Вову невпечатлённо, фыркает и одёргивает на нём шапку, натягивая до носа.
— У тебя фонарь ярче луны светит.
— А у самого-то, — бурчит Вова, задирая шапку обратно на лоб.
Кащей улыбается, подмигивает ему подбитым левым. Подставляет ладонь с семечками, делясь.
— Завтра гасить их пойдём. Пиздиловка знатная будет, у тебя ничего важного завтра нет? Кружок какой-нибудь там, двойку после уроков исправлять?
— Охуел? Я с вами пойду.
— За языком следи, — по губам от Кащея прилетает незамедлительно. — Тогда чтоб не дурил мне там. И рядом будь, а то вечно куда-то деваешься. Только отвернусь, а ты уже макакой где-то скачешь.
— Чё это? — Вова недовольно разгрызает семку.
— Ничё это, — Кащей убирает отсыпанную горсть обратно в карман куртки. — Мне спокойнее, когда ты в зоне видимости.
Вова недоверчиво кривится — завтра же ослушается и вновь ускачет макакой по чьим-то бошкам. Приседает и зачерпывает с крыши снега, слепляет снежок и швыряет его куда-то в темноту. Смотрит на Кащея — тот не сводит с темноты непривычно тяжёлый взгляд.
На следующий день Вова падает спиной на натоптанное месиво из снега-грязи-крови, уворачивается от замаха и с кулака сгибает пополам бугая из вражеского района. Ловит краем взгляда — как отражение в лезвии меча — дерущегося рядом Кащея. Засматривается невольно — на дикого, остервенело набрасывающегося и вырубающего с одного удара, мечущегося в толпе бесовской тенью и — как довершающий росчерк безумия — улыбающегося.
И они как будто на корабле в шторм — вдребезги волны и соль в лицо, небо падает на них грохотом и вспышками молний, с треском разваливается пополам. Кащей выкручивает штурвал до стиснутых зубов, смеётся хрипло и определяет путь по несуществующим звёздам. Вова с него глаз не сводит, очарованный и прожжённый кровью, едва стоит на расшатанной палубе и тоже — улыбается.
Они несутся на скалы.
//
Они бегут по загородной дороге — долго бегут, непонятно куда и от кого, но Кащей сказал бежать, вот они и бегут, почти вровень, перекрикиваясь и смеясь без причины. Лёгкие режет, нос заложен соплями и кровью, дышать приходится ртом, хватать зимний воздух и задыхаться им, как в водах сурового Ледовитого.
Останавливаются наконец-то у оврага, недалеко от брошенной стройки, сгибаются пополам и пытаются отдышаться. Вова садится на землю, зачерпывает горсть снега и растирает им нос и губы. Кащей крутится рядом, закуривая, высматривает на пустой дороге машину милиции, которая даже не гналась за ними толком.
В башке такая придурь раскачивается, что хочется под неё пританцовывать. Вове шестнадцать, отец уже начинает задалбливать его разговорами о будущем, ворчит под ужины, что пора бы уже браться за ум. Вове шестнадцать, у него ни ума, ни инстинкта самосохранения, и растрёпанный шальной Кащей перед ним — как выстрел навылет, под который он подскакивает раскрытой грудью.
— Вован, ну ёб твою мать, ну опять по пизде пустил всю мою дипломатию, — Кащей плюхается перед Вовой на колени и всовывает ему сквозь разбитые губы свою прикуренную сигарету. — Говорил же, ну не лезь, постой рядом послушным мальчиком, пока старшие беседу ведут, в морду всегда дать успеешь.
— Тебе бы только попиздеть, — Вова шипит от ссадин и задирает голову, напускает тумана поверх бетонного неба. — О чём с ними разговаривать? Ну видно же, что виляют, какие с ними можно дела вести?
— Пыл поумерь, Вов, а то так и будешь получать, в том числе и от своих, за инициативы свои.
Кащей делает вид, что из них двоих отбитый только Вова — пиздит. Но даже он как-то балансирует, включает изворотливость и совершенно колдовское ублюдочное очарование — и люди слушают его, кивают суровыми рожами там, где стоило бы прервать базар ударом в переносицу. Принимает правила, диктуемые темнотой сгущающихся туч, наглеет и подбрасывает свои.
Войны за асфальт давно уже перестали быть просто придурью неугомонных дворовых балбесов — улице скучно, она хочет узреть настоящую бойню. Улица не хочет быть просто серым куском земли под серым небом — улица хочет поклонения, хочет преданных и предающих, хочет благословлять и клеймить, хочет саму себя сложить из сломанных костей и пробитых черепов, выткать себя из выхарканных с кровью клятв глупых и неприкаянных мальчишек. Выглоданный больной мирок с больными законами, не рай и не ад — зловонное чистилище, пристанище для дураков и душегубов.
Вова прищуривается, разглядывая лицо перед собой. Глаза у Кащея светлые-светлые — зелень и холод, скованная льдом молодая трава.
— Ты и бухой ещё, дипломат хуев, — усмехается Вова, следя за малейшим движением зрачков. — Тебе разве махаться не хочется? По пьяни-то?
— Не, Вовк, ты чё, наоборот, — Кащей жмёт пальцем Вове на нос и вынимает сигарету из его рта, затягивается и выдыхает шлейфом дым. — Я по пьяни вообще неконфликтный, я как этот, голубь мира с веточкой в клюве.
— Ага, рассказывай мне, а то я не видел, как ты пьяный до людей на улице доёбываешься.
— Я мудростью делюсь, блять, я людям свет несу.
— Ты хуйню несёшь, Кащей, и вообще какого хуя, — Вова отпихивает руку, тянущуюся поправить ему чёлку. — Какого хуя ты всё вовкаешь, кликухи для кого придумали?
— Хуй-хуй-хуй, одни хуи у тебя в голове, — передразнивает Кащей и всё-таки приглаживает на Вовиной чёлке вихор. — Это для пацанов ты Адидас, а для меня ты Вовка. Из мультика такой смешной малой, который бабке корыто сделал.
— А мы, блять, в мультике с тобой живём?
— Конечно, — Кащей улыбается своей щербатой — дурной и самой тёплой. — В ебанутой сказке, Вовка и Кащей. У всех Кащеев Василисы, а у меня Вовка.
Вовка ржёт, и у него в голове целый цирк проносится: вот он приходит к Кащею во дворец, а Кащей в короне и в майке без штанов красит забор; вот он приходит к Кащею в лес, а тот в виде печки отказывается угощать гостя пирожками; вот он притаскивает Кащею своими руками выпиленное корыто, а тот, поправляя узелок на косынке, наглеет и просит вдобавок избу.
Пока Вова сходит с ума, Кащей смотрит на него неотрывно, подозрительно молчит. А потом вдруг подаётся вперёд, падает лицом к лицу и прихватывает губами губы, горящие подсохшей кровью и горечью табака.
Вова реагирует мгновенно — отшатывается и бьёт Кащея в нос, шарахается от него, как ошпаренный. Кащей валится на землю, жмурится и капает на снег кровью из разбитого носа, перекатывается на спину и хрипло смеётся в нависшее небо.
— Хвалю реакцию, молодец, — кивает уважительно и невозмутимо подносит к губам сигарету.
— Ты в конец ебанулся, — Вова поднимается на ноги, пошатывается, встав неуклюже на припорошённую кочку. — Долбоёб, да пропади ты пропадом в этом снегу.
Вова утирает ладонью губы, ругается под нос и уходит от оврага прочь. В голове и так бардак творился, но то больше шальное от драки и беготни, а теперь всё звенит и гудит, грохочет и несётся, как неуправляемый товарняк.
Кащей так и лежит драматичной чёрной звездой на белом снегу, курит и косится на Вовину удаляющуюся спину.
— Эй, стой-стой, ну-ка, — окликает он как-то странно-встревоженно, заставив Вову обернуться. — Это пиздец как неправильно выглядит.
— То, что ты сосаться ко мне лезешь?
— Нет. То, как ты уходишь нахрен, оставляя меня одного на снегу. Хуёвая картинка, мне не нравится.
Вова фыркает и отворачивается, уходит по вытоптанной тропе обратно к дороге. На Кащея ему сейчас от души плевать — пускай валяется, не отрубится и не замёрзнет насмерть, если совсем не еблан. Хотя Вова уже ни в чём не уверен.
За спиной он слышит пьяный смех.
О выкидоне Кащея Вова думает всю ночь, ворочается и каждые полчаса меняет сторонами замученную подушку, смотрит на полосу света, ползущую по стыку обоев. Засыпает под утро, просыпается в полдень, пытается занять хоть чем-то мысли. Не думает об этом всём до вечера, и вот после девяти накатывает — нудно так ноет, зудит и саднит, не вышвыривается из головы, сколько бы руки ни молотили грушу.
В десять Вова выходит на улицу. Идёт по тёмным улицам, проскальзывает тенью по кирпичным бокам засыпающих домов, распинывает засыпавший тропинки снег, заворачивает в знакомый двор. Толкает дверь прокуренного подъезда, вплывает под грязный рыжий свет лампочки, проходит мимо исписанных стен.
Поднимается на четвёртый этаж, заносит уже руку над звонком и вздрагивает от грохота за дверью. Из Кащеевой квартиры доносится ругань, на фоне перегавкивающихся мужских голосов слышны удары, будто по углам швыряют мебель или чью-то башку.
Вова вслушивается в шум, пытаясь — боясь — выцепить голос Кащея. Оглядывается по сторонам, не зная, что предпринять — позвонить, поколотить в дверь? Ворваться внутрь и растаскивать мордобой? Получить самому и пересчитать лицом ступеньки?
Кащея в грохоте Вова как будто не слышит, а этого попробуй не узнай по его хриплому ору. Мнётся ещё какое-то время, впихивает руки в карманы и сбегает по лестнице вниз, по пути сплюнув под ржавые почтовые ящики.
На крыльце Вова останавливается подумать, куда двинуться дальше — или кому двинуть, чтобы отпустило уже — бесится сам с себя и всматривается в разбавленную темноту.
Среди заваленного снегом двора на скамейке сидит Кащей — восседает нога на ногу, в расстёгнутой куртке и без шапки, вырисовывается в очертания только благодаря тусклому фонарю неподалёку, вырисовывается в молчаливого хранителя разрухи и сонной декабрьской тоски.
Вова пробирается к Кащею через сугробы, идёт к скамейке по заметённым следам. Кащей на него не реагирует, не кивает даже приветственно, так и сидит неподвижно, скрестив на груди руки.
— Чё у тебя дома там происходит?
— Батя ужрался опять, чё ещё там может быть. Сильно шумит?
— Да там убивают как будто кого-то.
— Попиздятся и перестанут, не в первый раз. Но лучше не ходи туда.
— А ты?
— А я уже как-то раз получал бутылкой по голове, больше не хочу.
Вова оглядывается на Кащеев дом, ёжится и сжимает-разжимает пальцы в пустых карманах. Смотрит снова на Кащея, на снежинки, осевшие на топорщащейся чёлке.
— Ты ж видел, как я в подъезд зашёл, чё не окликнул?
— Я не видел.
— Повылазило тебе?
— Не видел, я на небо смотрел.
Вова круглит глаза. Почтительно кивает и садится рядом, не вынимая из карманов рук.
— И как там обстановка?
— Ни-ху-я, — с досадой отвечает Кащей, вытаскивая из куртки сигареты и спички. — Звёздам похуй на нас, Вовка. Мы для них пыль, и сами они тоже — пыль. Весь космос мёртвый, Вов, а мы этим могильником любуемся.
Он чиркает спичкой о коробок и прикуривает, трясёт рукой, расписывая огоньком полумрак, и отбрасывает спичку в снег. Вова задирает голову — мёртвый космос накрыт чёрной простынёй, как труп в морге. Фыркает и улыбается уголком рта.
— Ты романтик, Никит.
— Хуянтик, Вов, — Кащей морщится сквозь дым. — Ты чего хотел-то?
Вова бестолково пялится на кривого и грязного снеговичка под горкой. Хороший вопрос — почему-то он не додумался задать его сам себе до того, как сюда припёрся.
— Не знаю, — отвечает честно.
— Вот как, — Кащей усмехается, меняет местами ноги, качнувшись вбок и ткнув Вову локтем. — Я думал, ты от меня теперь шкериться будешь. На сборах на меня не посмотришь, глазки опустишь и будешь в руках платочек кружевной мять.
Вова зажёвывает изнутри щёку, смотрит пристально на снеговичка — кривой уродец вот-вот растает под его прожигающим взглядом. Зато Кащею хоть в глаза ссы — о вчерашнем заговаривает сам же, без тени мук совести и сожаления. Хоть бы ради приличия сделал вид, что ничего не случилось, да разве хоть раз Кащей и приличия пересекались?
— Давай так, — неуклюже начинает Вова, — я растерялся вчера.
— Понимаю, на тебя в один день столько навалилось.
— Ты затмил всё, конечно, — Вова поворачивает голову. Пелена дыма прямо перед ним, за ней — потешный крючок носа и изгиб ресниц. — Всё и всех. Как всегда.
Кащей разводит руками, мол, не извиняюсь, что опять блистаю. Дрянь такая, всё ему весело, он и вчера веселился, он вокруг Вовы, если того запиздят насмерть ногами, нарисует мелками на асфальте рожки. Или нимб с крыльями.
Вова нервно покашливает и вскакивает на ноги — не сидится, хочется бегать вокруг скамейки, пинком разломать снеговика, пинком отправить Кащея в сугроб.
— Мы не будем это обсуждать, — Вова стоит перед Кащеем и смотрит куда угодно, но не на него.
— Никто и не собирался.
— На первый раз я тебя прощаю.
— А я не извинялся.
— Я тебя опередил.
— И я не обещал, что это не повторится.
Вова наконец-то смотрит Кащею в глаза — тот их даже не прячет, приподнимает бровь, будто чем-то искренне изумлён. Вове интересно, можно ли эту заразу хоть чем-то смутить, можно ли избежать хоть как-то и не вляпаться, не переломаться всеми костями и не подставляться горлом под цепкую хватку.
Кащей добивает затяжкой сигарету, выкидывает окурок и ловит вдруг Вову за руку. Разворачивает ладонью к себе, смотрит внимательно, будто ему там мультики показывают.
— Чё ты там разглядываешь?
— Изучаю. Линию жизни и линию судьбы.
— И что меня ждёт?
— Ты умрёшь, Вовка, — Кащей целует центр ладони, похлопывает сверху своей и отпускает. — И я умру. Все мы умрём. Под мёртвыми звёздами.
Вова смотрит на свою поцелованную ладонь, будто она прострелена. Хочет шлёпнуть ею Кащею по уху, но у него такая ублюдская нежность расцветает в рёбрах, расталкивается и расправляет грузные крылья, будто мотылёк-мутант.
Только сейчас он приглядывается и понимает, что Кащей горбится и обнимает себя руками, покачивает закинутой на колено ногой, вжимает голову в плечи. Хохлится, как всеми брошенный воробей из “Блудного попугая”.
— Ты всю ночь тут просидишь?
— А почему бы и нет? Смотри, как на меня красиво падает снег.
— Застудишься.
— Отогреюсь потом.
— Пошли ко мне.
— Целоваться будем? — Кащей лыбится.
— Блять, — Вова ударяет Кащея по плечу. — Переночуешь у меня.
— Да хуйнёй не старадай, — Кащей отмахивается, от удара даже не дёрнувшись. — Всё равно уснёт рано или поздно. Свет в окне погаснет, и я пойду домой.
Вове хочется щёлкнуть его по носу. Но вместо этого он кладёт руку Кащею на плечо, другой накрывает затылок, наклоняется и целует припорошённую макушку, сам себе никак не объясняет этот загадочный порыв. Отходит назад, оглядывает со стороны, смотрит, как на Кащея падает снег. Медленно, почти сказочно и пронзительно печально.
— И правда — красиво.
— М?
— Ничего.
Кащей снова приподнимает бровь. Он красив — до скулежа, до пробитых пулей лёгких, до ломящего желания касаться и украшать отметинами. Вова им любуется, он это признаёт наконец-то самому себе, обрекает себя на падение за край. Чужая красота делает его смиренным и покорённым, точка невозврата мигает прицелом снайперской винтовки на его лбу.
За спиной глухо стукает дверь, и Вова оборачивается. Из подъезда Кащея выходит качающаяся троица — переругиваются и пихают друг друга в плечи, на ходу запахивают наброшенные пальтишки.
— О, расход, — бодро хрипит рядом Кащей. — Ща и папка спать ляжет.
Мужики, бурно о чём-то споря, уходят со двора прочь. Вова смотрит им вслед, снова отворачивается к дому, скользит взглядом по этажам. Спустя минуты в тишине в окне Кащеевой квартиры гаснет свет.
— Видишь, я ж говорил, — радуется Кащей, хлопнув себя по колену. — Всё, пойду баиньки тоже.
Он поднимается со скамейки со смешным зевком, вырастает перед Вовой высокой тенью — затмение среди тьмы — топчет под собой снег, сгоняя с себя озноб, и идёт к дому. Вова молча тащится за ним, как будто не знает, куда себя деть, бредёт с ним до самого подъезда, останавливается истуканом у облупившейся деревянной двери.
— До дома меня провожаешь? — ухмыляется Кащей, кладя руку на дверную ручку. — Как галантно. В щёчку меня поцелуешь на прощание?
— Ты заебал, — Вова устало морщится.
— М-м-м, — Кащей задумчиво кивает, разглядывает Вову с любопытством. Дёргает резко ручку двери, хватает Вову за рукав и утягивает за собой в подъезд.
Вова влетает в холодный предбанник, спотыкается о порог и готовится встречать носом пол, но вместо этого упирается спиной в стену, припаянный к ней цепкими руками и колючим взглядом. Кащей смотрит на него пару секунд, как будто даёт последнюю возможность вырваться, наклоняется и целует — настойчивее, чем вчера, за это и ударить его сегодня стоит сильнее. Вове его отпихнуть как нехер делать, а он берёт и отвечает — озлобленно, цепляясь руками в ответ, наглаживая ладонями холодную куртку, ловя шипящий выдох и язык в раскрытый рот.
Кащей отстраняется первый, а Вова так и не открывает глаза. По выдоху на щеке определяет, что Кащей улыбается.
Смотрит, чтобы убедиться. Стена холодит спину, а взгляд Кащея вот так близко — раскаляет и плавит.
Такое с непривычки ломает хребет. Такое толкает с обрыва, и падать придётся под разносящийся эхом хриплый смех.
— Ну, до завтра, — говорит Кащей беззаботно.
— Если тебя пьяный батя не убьёт.
— Ты тоже аккуратно домой возвращайся. Поговаривают, нынче всюду хулиганы рыщут, на улицу страшно выйти, жуть.
Вова цокает и отлипает от стены, прикусывая дурную улыбку, но Кащей прижимает его снова, впечатывается щекой в щёку и скользит тёплым смешком над ухом — так щёлкает пистолет у виска, только с Кащеем меньше вероятность выжить. Вова всё же отпихивает Кащея от себя и тянется к двери, находит на ощупь ручку и, не оборачиваясь, вываливается обратно в декабрьский холод.
Двор такой же пустой, тёмный и заснеженный. Вова облизывает губы, чтобы тут же полоснуло ледяным, выдыхает тяжело и спешит прочь от проклятущего дома, к которому сам же потащился в надрыве вечерней тоски.
И к которому придёт ещё не раз.
— Что ты там грохнул? — устало спрашивает Вова, не поднимая взгляд с исписанной тетради.
На кухне загадочно шуршат. Звякает крышка кастрюли, стукает дверца холодильника, слышатся неспешные шаги. Вова оборачивается, в комнату заходит Кащей — с колбасными кругляшками на вилке и с кружкой в руке.
— Изучил запасы, — отвечает он, шумно отхлёбывая из кружки компот. — Восстановил баланс, а то больно сытно живёте.
— Блин, ты как этот, — Вова не договаривает, смеётся вдруг сам с себя и придуманной параллели. — Ты как Карлсон, господи. Холодильник у меня подчистил, срач навёл, дальше чё — люстру мне наебнёшь?
— А ещё меня стебал, что я везде мультики приплетаю, — Кащей садится на диван, устраивается за спиной Вовы, сидящего за письменным столом, отправляет в рот кусочек колбасы. — Карлсон, говоришь?
— Да-а-а, — Вова веселится, восхищённый своим открытием. — Ты меня даже по крышам гулять звал, бля-я-я.
— М-м, и правда, вон как сошлось всё, — Кащей задумчиво кивает и отпивает из кружки. — А ты у нас малыш, получается?
— Получается, что малыш, — Вова хрюкает и зажимает между носом и губой карандаш.
— М-м-м, — Кащей вновь кивает, улыбаясь Вове теплейшей из своих улыбок. — Чё, малыш, пошалим? Кнопку показать, или сам нажмёшь?
Вова скорбно молчит. Убирает из-под носа карандаш, всовывает его Кащею за ухо, щёлкает по лбу и смотрит с пристальным и глубоким разочарованием.
— Это отвратительно по ку-у-уче причин, которые мне лень перечислять.
— И правильно, ты не отвлекайся, вон у тебя домашка неделанная, хихикает он сидит, — Кащей за ухо отворачивает Вову от себя и утыкает обратно в раскрытую тетрадь. Съедает последний колбасный кусок и кладёт вилку на стол. — Оболтус какой сидит, ты посмотри, на уроки не ходит, шляется с какой-то шпаной с утра до ночи. Ты мне не лыбься давай, я и за Фрекен Бок побуду, а то ты совсем от рук отбился.
Вова смеётся тихим свистом над тетрадкой, жмурится от калейдоскопа образов — от Кащея, придурочно отбивающего от пола мячик, до него же, звонящего на телевидение по душевой лейке.
— Хиханьки опять? — интересуется Кащей, заглянув Вове за плечо.
— Тебе бы пошло.
— Что?
— Тапочки, — Вова наклоняет голову и тычет пальцем в Кащеевы гостевые клетчатые тапки. — Как у неё, с помпоном таким ещё.
Вове вдруг так по-дурацки весело, он на эти самые тапки хочет пролить из кружки компот и посмотреть, как Кащей отреагирует. Кащей ныряет к нему, смотрящему и лыбящемуся в пол, подцепляет за подбородок и целует — выплавляет осторожно касание, как тогда у оврага в снегу, когда впервые пробовал эти губы, обожжённые свежей раной и холодом.
Отстраняется слегка, смотрит внимательно, проверяет, как там у Вовы дела, как настроение. Вова невозмутимо молчит — настроение уже полить Кащею компотом не тапки, а кучерявую торчащую чёлку.
— И к чему это.
— Мне нравится твоя сдержанная реакция.
— А ты хочешь, чтобы я снова тебя ударил?
— Нет, — качает головой Кащей, щекочет смешком щёку. — Хочу, чтобы отвечал, как тогда в подъезде.
— Так я домашку делаю, ты запретил мне отвлекаться, — Вова отворачивается обратно к столу.
— Вот пиздёныш, — Кащей злобно утыкает подбородок в Вовино плечо. — Тебе помочь, может?
— Чё у тебя по физике было?
— Ну-у-у, — Кащей жмётся к Вовиной щеке, впивается губами в уголок рта. — Система школьных отметок сильно переоценена.
— Ты хоть раз на физике был? — Вова роняет голос до полушёпота.
— Был, — Кащей хрипотцу подселяет подкожно, настойчивее сминает губами губы, нежничает на грани невыносимого. — Шарики видел. Между которыми молния стреляет.
— О, это красиво.
— Ага, очень красиво.
Вова закрывает глаза, ловится в поцелуй и ловит Кащея за предплечье, опираясь на него и впиваясь пальцами там, где под рукавом свитера дремлют старые белёсые шрамы. Под веками ещё горит свет от люстры, как последний всполох солнца, и в охристой темноте легко двинуться рассудком, в темноте Кащей перекрывает и затмевает собой всё — как хаос, который правит всем, как травящее наваждение, как гиблое течение тёмных вод. Кащей целует напористо и въедливо, вдавливает ладонью затылок и уже пытается утащить Вову на диван, когда в двери поворачивается ключ.
Отшатываются друг от друга одновременно — Вова отворачивается к тетради на столе, Кащей откидывается на спинку дивана, вытаскивает из-за уха воткнувшийся в шею карандаш, отбрасывает его на стол и вновь прирастает к забытой кружке.
В коридоре слышится возня, шуршит одежда и стукает о пол снятая обувь. О чём-то лепечет детский голос, женский поддакивает ему ласковыми интонациями. Разносятся по квартире шаги.
— Вов, ты тут? — Диляра заглядывает в комнату. — О, сидят тут, как мыши притихли. Поели хоть что-нибудь?
— День добрый, не переживайте, — Кащей очаровательно улыбается, салютуя Диляре компотом. — Накормлен, напоен, этикет соблюдён.
— А у нас там картошка с грибами…
— Я видел, — ляпает Кащей, за что получает от Вовы шлепок по руке.
— Будете? — Диляра не сдерживает улыбки.
— Нет-нет, благодарю, я лично не голоден.
— Вов? — не унимается Диляра, но Вова в ответ только качает головой. — Ну как хотите, — в комнату вкатывается мелкий Марат, и Диляра придерживает его мягко за плечо. — Если надумаете, то приходите.
Кащей вежливо кивает — ну что за душка, хоть за щёчку трепли. Диляра уходит, а Марат остаётся — мелкий черноглазый пацанёнок, пухлощёкий и улыбчивый, встаёт между Вовой и Кащеем и чего-то загадочно ждёт.
Кащей тянет к нему неуверенно руку и похлопывает по голове, не зная, как ещё повзаимодействовать с человеческим детёнышем.
— А он всегда теперь тут будет?
— Да, это мой брат, он тут живёт.
— Нет, ну… — Кащей неловко тычет пальцем в вертлявую макушку. — Он будет находиться прям вот тут?
— В основном, — спокойно кивает Вова. — Ты вроде по делам каким-то собирался, не?
— Ну пизд…
— Чш-ш, — шипит Вова, грозно зыркнув и метнув взглядом в копошащегося мелкого. — Или ты картошку теперь хочешь?
— Ничего я теперь не хочу, — Кащей тяжело поднимается, допивает свой несчастный компот и ставит кружку на стол. — Ладно, пойду, чё уж, раз такое дело.
— Только уходи более трагично.
Кащей кривится, обходит неугомонного Марата, катающего по подлокотнику дивана машинку, цокает и шаркает тапками до двери. Вова вдогонку ему изображает звук пропеллера — Марат звуку радуется, заливисто хохочет и пытается подражать. Кащей закатывает глаза, поправляет невозмутимо ворот свитера и под их хоровую трескотню гордо удаляется прочь.
Вова выглядывает в коридор, приваливается плечом к дверному косяку и смотрит, как Кащей у двери шнурует ботинки. Зрительный контакт замыкается узким пространством — стены-картины-календарь, апельсиновый свет лампы, делающий всё теплее и мягче, — как туннель, в конце которого Кащей наматывает на шею шарф, пристально глядя Вове в глаза.
Вове этот момент кажется единственным и важнейшим во вселенной — момент, когда у Кащея улыбка дёргает вверх уголок губ и рисует ямочку на щеке, когда его взгляд сгоняет мурашки к лопаткам даже с расстояния нескольких шагов по поскрипывающему полу.
Кащей застёгивает последнюю пуговицу на куртке, подмигивает Вове на прощание и скрывается за дверью, ныряя в полумрак лестничной клетки.
Вова улыбается.
//
Весна добирается до них прокуренная и на оббитых коленях — ни синевы над головой, ни приторного цветения, только чёрные голые ветви по войлоку неба и чёрный снег кашей пузырится на ботинках. Лёд тает буграми, выжидает чей-то неосторожный шаг, чтобы какой-нибудь бедолага поскользнулся и влетел лбом в показавшийся из-под сугробов бордюр.
В разгар весеннего нарыва Вова возвращается из Москвы — ездил на соревнования и на организованный отцом марафон по московским высшим учебным. Отец таскал его знакомиться со своими знакомыми — серьёзными столичными дядьками, начальниками крупных предприятий и вообще страшно деловыми людьми — возил посмотреть на институтские корпуса, мол, приглядывайся, Володь, начинай уже планировать своё будущее.
Будущее — это то самое, которое в восемнадцать прижимает за горло к стенке и требует ответов, не дожидается и швыряет лицом в каменный пол. Вова со зданиями столичных институтов поиграл в гляделки, покивал отцу с умным послушным видом, а сам думает поступать в казанский — куда он денется из родного города.
Особенно сейчас, когда Кащей только стал главарём их набирающей влияние конторы. Сейчас, когда от одного его тёмного силуэта вдалеке начинают робеть и приосаниваться, когда даже самые борзые приходят к нему на мировые переговоры. Когда он коршуном вьётся над провинившимися, трясущимися от каждого вычеканенного им слова, когда по разбитым дворам ведёт за собой толпу, будто адское полчище на Судный день.
Рядом с таким всегда будешь считать себя частью чего-то великого — даже если оно убогое и выеденное язвами. Даже если за него предписано бесславно сдохнуть на куске зассанного асфальта.
Вова, едва скинув рюкзак в коридоре и потаскав мелкого на руках, отказывается от обеда и спешит на улицу. Идёт сразу к хоккейной коробке — поприветствует пацанов, поищет среди них Кащея, позовёт на вечернюю прогулку для торжественного вручения гостинцев из столицы. Кащей настойчиво будет называть прогулку свиданкой, гоготать и наваливаться на плечо, а Вова будет его отпихивать на ходу и ржать с уморительной бредятины, и их придурковатый хохот разнесётся по округе и разбудит спящие дома, как вой проклятых гончих из преисподней.
До коробки — по битым бутылкам и выплывшему под ноги собачьему дерьму. По дороге попадается Тасман — Вовин одногодка, здоровяк с вечно улыбающимся лицом.
— О, Адидас, как съездил? — пожимает руку и хлопает по плечу. — Как соревнования, как столица?
— Столица без нас цветёт, с соревнований медаль привёз, — Вова заглядывает Тасману за спину, видит, что площадка пустует. — А где все?
Тасман странно мрачнеет, мажет взглядом по серой пятиэтажке.
— У здания суда все, — оглядывается на собачий лай, щёлкает семкой из кармана. — Кащей на воровстве попался. В дачный дом влез, шапку там меховую спиздил. Пять лет грозит.
Вове кажется, что ему на голову свалился кирпич, раскололся и рассыпался рыжим крошевом по плечам, а он стоит неподвижно, осмысляет простые вроде слова, но почему-то складываются они в какую-то больную ересь.
— Какая, нахуй, шапка?
Тасман сочувственно вздыхает. Вова с нервным хохотком задирает голову к небу, где за свинцом облаков прячется гудящий самолёт.
— Меня не было неделю.
— Понимаю. Но он успел.
— У него прям щас суд?
— Да уже закончили, наверное…
Вова дальше не слушает — срывается с места и бежит. По бугристому льду, по выбоинам и выполосканной грязью снежной корке, петляет между стенами домов и сокращает через дворы, бежит мимо забитых автобусных остановок, мимо очередей в магазины и горящих красным светофоров. В голове свист и бардак, остаточно ещё выстукивает колёсами поезд, он приехал домой, а у дома снесло ночным ураганом крышу, в доме — битые окна и сорванные ветром обои, в доме — плачущие сироты и воющий хромой пёс.
До здания суда он не добегает — сталкивается с возвращающимися как раз оттуда пацанами. Подлетает к ним, спрашивает сразу, без приветствий и прочих церемоний:
— Где этот уебан?
Пацаны переглядываются — кислые все, на лицах смиренность и вежливость поминок.
— Всё, закрыли Кащея, — отвечает за всех старших Грифон. — Пять лет дали.
Вова застывает, прищуривается недоверчиво. До последнего ждёт, что все разом прыснут, похохочут с него, побледневшего и онемевшего, скажут, что прикалываются, что не было никакого суда, Кащей просто после пьянки отсыпается на чьей-то хате, вечером выползет из норы, как поросший мухоморами леший из гнилого пня, и придёт к пацанам своим на покаяние, задобрит анекдотами и новыми байками, очарует снова мелких, смотрящих на него щенячьими глазами, потреплет их по вихрастым макушкам.
Но никто не хохочет, никто не меняется в лице. Хохотать хочется Вове. До хрипоты и головокружения.
— Обсудить надо, — Грифон кивает пацанам, чтобы шли созывать остальных, кладёт руку Вове на плечо. — И объявление важное сделать.
Вова медленно разворачивается, направляемый чужой рукой, сбивается в шаге и разбивает подошвой ледяную корку на луже, бредёт отрешённой тенью обратно на хоккейную площадку.
Собираются шумно, суматошно, кучкуются сиротливо. Старшие монотонно басят, разделившись по группкам, мелкотня стекается после уроков, испуганно перешёптывается и об себя вытирает крошки наспех дожёванных булок.
Вова сидит на бортике, пялится на свои сцепленные в замок руки, потирает кровавую корку на костяшке. В фоновой галдёж едва вслушивается, выцепляет отдельные фразы, как из бубнящего радиоприёмника на кухне.
Господи, а у них ведь планы были. В Москву думали сгонять вдвоём — без пацанов и криминала, просто погулять, поиграть в приличных людей — к морю хотели съездить, потолок летом побелить к Кащеевой хате. Вова только пригляделся к одному подвалу, думал под вторую базу его организовать, отдельную для старшаков, алкашей бы только выгнать оттуда, прибраться немного. Планы мелкие, букашечная возня, но для них — большая яркая жизнь, схлопнувшаяся в один миг дурацкой слякотной весной.
Вова не хочет думать о том, что он из Москвы привёз кучу подарков для Кащея — ерунда по мелочи, но Кащей бы оценил. Вова не хочет думать о том, что он его даже не увидел напоследок.
— В общем, Кащей назначил вместо себя Адидаса, — доносит собравшимся Грифон, оглядев толпу и задержав на Вове взгляд. — Возражений никто не имеет, замена достойная. Неожиданно это всё, правда, но кто ж знал.
Кащей, блять, знал, думает Вова, к кому именно вламывался в дом, знал, что хозяин с милиции не слезет, пока не добьётся суда и срока. Нахер он вообще туда полез, неужели на пьяную развесёлую башку? И ради чего, ради долбанной меховой шапки? Лето через месяц, какая, нахрен, меховая шапка.
На фоне всё причитают, вздыхают траурно, рассуждают, как же так вышло, за что так молодого пацана. Только на ноги встал, авторитет заработал, старшаки с других районов ему руки уважительно жмут.
— Это он во сколько, получается… Ему двадцать шесть будет, когда он выйдет?
— Пиздец, — качают головой в ответ, мрачно закуривая.
Вова даже не осознаёт толком, что он теперь главарь — не так он собирался власть получать, да и не рвался он к ней, больше радовался как дурак за Кащея, стоял рядом, плечом к плечу, любовался и ловил каждое слово, будто представление в театре смотрел вместе с затихшей толпой.
Он же такой яркий, ублюдок этот, выёбистый и беспощадный, как солнечный ожог — что с таким сотворит неволя? Во что его превратят арестантские законы, в какое тёмное и переломанное чудовище они его выплавят?
Кто ворует зимние шапки весной? Кто садится в тюрьму весной?
Вову кто-то дёргает за рукав — у бортика стоит мелкий кучерявый пацанёнок, таращит на Вову свои большие светлые глаза и шумно сопит.
— Тут это… — мямлит он, чухает поцарапанный нос и протягивает Вове сложенную бумажку. — Кащей просил передать.
Господи, думает Вова, кто это вообще. Нет-нет, он помнит, что этот пиздюк к ним где-то с месяц назад пришился, Валеркой звать, новенький, а уже вовсю среди скорлупы авторитет набирает. Но какого чёрта гонец у Кащея похож на его же маленькую версию, он так издевается? Может, новым законом запретить принимать в группировку кудрявых?
Мелкий Валерка убегает к остальным — важный малец, выполнил, должно быть, первое своё поручение от старшего. Вова разворачивает желтоватую зачуханную записку — пальцы позорно трясутся, хочется перебить их об стену — читает первую строчку, нацарапанную знакомым почерком.
чё такой грустный — хуй сосал невкусный?
Вова чувствует, как дёргается правое веко. Хочет сжечь записку тут же, облиться бензином, кинуть спичку себе под ноги. Прикрывает глаза, успокаивает нарастающее бешенство и читает дальше.
пять лет это хуйня вовк, пролетят и не заметишь
не кисни там, отца слушайся, малого береги
пацанов нам не угробь
поглядывай на звёзды и жди меня
мы с тобой ещё побегаем
Вова втягивает шумно воздух, сминает записку в кулаке. Не знает, хохотать ему или выть, разбить ли что-то, побежать ли к окраинам, лечь лицом в сугроб у лесополосы. Хочется отречься от понятия времени, потому что пять лет — ебучие пять лет, господи — звучат как вечность, Вова по ощущениям загнётся уже к вечеру.
Какой же ты долбоёб, думает Вова, и это его реальность на ближайшие годы — злиться безответно, обращаясь к пустоте.
Пацаны гудят ещё долго, поглядывают на Вову, ждут от него наверняка воодушевляющую речь, пока он поэтично убивается по своему бедовому ебанату. Вова прячет смятую бумажку в кармане, спрыгивает с бортика и выходит к застывшей толпе — сам не знает, что сказать, в голове крутится неуместный пафос, как будто они Кащея похоронили, а не проводили отматывать срок за ебланизм.
Господи, это должна была быть безмерно пиздатая шапка.
Вова вдыхает серость неба и талый снег — весна в этом году будет холодной.