Если некого винить, вини во всем меня.
Гроза в небе, пожар на улице.
Если нет ничего, кроме боли,
Вини в этом меня.
Matt Maeson — Put It on Me
Все говорят, что называть кого-то красивым теперь, в нынешнее время, неправильно. В твиттере всегда приписывают «конвенционально», и Чан лайкает эти твиты с левого аккаунта, и даже соглашается с новыми правилами, потому что это справедливо. Все люди ведь красивые. Однако трепет и сбившееся дыхание, желание прикоснуться и не отводить глаз вызывают не все. Если красота — это всего лишь навязанные устоявшиеся стандарты, почему перед некоторыми людьми хочется застыть и просто поглощать глазами, не двигаясь, несколько часов? Если и он, Чан, красивый, почему каждый раз, когда он видит асимметрию своих черт, вздувшиеся на лбу вены и серые полупрозрачные брови, он чувствует грызущее отвращение? Он часто нравился самому себе, ему нравилось его тело после месяцев усиленных тренировок, нравилась собственная широкая улыбка и визги восторженных фанаток на концертах, когда он демонстрировал им и то, и другое. Он знал, что жизнь не обделила его козырями в этом плане. Но они не крыли просыпавшуюся ненависть к себе, когда он подолгу рассматривал свой крупный нос и неидеальную кожу в большом зеркале в ванной. Сегодня Хенджин застает его как раз за этим невеселым занятием. У них уже были долгие ночные разговоры на эту тему. Хенджин прекрасно знает, о чем Чан сейчас думает. Поэтому мягко поворачивает его к себе за подбородок и просит посмотреть ему в глаза. — Вот таким я тебя вижу. И это банально работает. Каждый раз срабатывало, потому что в расширенных зрачках напротив он отражен таким, каким никогда не увидит себя в зеркале. Обласканным любовью. Хенджин в его жизни не просто козырь. Даже не джекпот. Он гребаная выигранная лотерея на сотню миллионов баксов. Остается только благодарить судьбу и стараться не думать, чем он его заслужил. Удача не знакома со справедливостью. Пальцы Хенджина слабо пахнут табаком, когда они ложатся в кровать. Он знает, что Чан ненавидит этот запах, всегда тщательно моет руки и чистит зубы, но прозрачные нотки все равно улавливаются даже нечутким носом Чана. И все-таки Чан его руки целует. Последний месяц трудно вспомнить в деталях. Работы было так много, что порой Чану казалось, что голова не выдержит и отключится от перегрева, как процессор старого компьютера. Но он машинально просыпался по утрам и, как заведенный, четко следовал расписанию, вклинивая в него работу над свежими демо. Было тяжело. На прошлой неделе Чана перепугал Чонин, разрыдавшийся от усталости, когда они возвращались домой. Менеджерам пришлось перекраивать их расписание, чтобы он мог проспать хотя бы семь часов после нервного срыва. Хенджин держался лучше их всех. На тренировках скакал, как лань, и танцевал лучше с каждым днем, хотя казалось, что лучше уже невозможно. На выступлениях светил своей сияющей, как второе солнце улыбкой, очаровывал внезапно появившейся разговорчивостью ведущих на шоу. Каждый вечер, сколько бы они ни работали за день, заглядывал к Чану и целовал на ночь, передавая с этим поцелуем свои силы, щедро делясь с Чаном неугомонной дьявольской энергией. Но его все еще беспокоила мигрень, которая иногда сковывала и заставляла морщиться незаметно для всех, кроме Чана. Вчера он насильно заставил Хенджнина выпить обезболивающее, чувствуя разраставшуюся внутри пеклом злость, и требовательно попросил: — Скинь мне свое расписание на неделю. Хенджин достал телефон из кармана и дал ему в руки, открыв файл. — Зачем тебе? — Запишу тебя к неврологу, раз сам не можешь решиться. — безуспешно пытаясь скрыть раздражение, произнес Чан. — Не надо. — Хенджин тут же выхватил смартфон. Чан выдохнул. Сил на споры не было, поэтому он только красноречиво приподнял брови, наблюдая, как Хенджин под его взглядом съеживается. — У нас завтра только выходной. Хочу поспать, а не торчать в больнице. Еще и кучу анализов придется сдать. Я сам запишусь. Честно. Чан позволил себе ему поверить. В выходной они отсыпаются, и Хенджину даже становится легче. Вечером он делает Чану массаж и плавится под ним после него, беспорядочно целуя. В глазах пляшут бесенята, когда Чан глушит его стоны ладонью и вдалбливает с силой в матрас. Они осторожно выходят из комнаты после нескольких утомительных раундов только к трем ночи, чтобы засесть на кухне. К Хенджину возвращается утраченный за последний месяц аппетит, и Чан не может не растянуть губы в умиленной улыбке, наблюдая, как он уплетает курицу. — Такой ты красивый, — жуя, невзначай говорит Хенджин между их болтовней. И Чан ему верит. И чувствует себя таким. *** Холодный кафель щиплет голые пятки и заставляет неэлегантно переминаться с ноги на ногу, аккуратно сжимая сигарету между пальцами. Хенджин надеется только, что Чан не решит заглянуть в его мастерскую, иначе опять придется выслушивать тонну ворчаний; «Господи, блять, хоть бы тапки надел», «Взял бы лучше у Джисона его сосалку, и вреда меньше, и воняет приятнее», «Если ты завтра сляжешь с температурой, тебе пиздец». Хенджин, только вообразив хмурое лицо Чана и его надутые от злости губы, сдерживается, чтобы не закатить глаза. Усмехается своим мыслям, быстро тушит сигарету в пепельнице — бывшей банке для кистей — и закрывает окно. Тело соскучилось по теплу, он зябко растирает ладонями плечи и поспешно перебирает замерзшими ногами в сторону двери. В ванной, пока намыливает руки, смотрит в отражение и даже улыбается — глаза сегодня так красиво подвели на съемках, что смывать макияж не хочется. День сегодня вообще хороший — в полдень Чан разбудил его, проникая своими до жути холодными ладонями под одеяло и футболку Хенджина. По-хорошему, его за такое можно было вполне справедливо поколотить, но Хенджин решил сжалиться и всего лишь не выпускал его из удушливых объятий, пока Чанбин в коридоре не начал орать, что они опаздывают. Съемки тоже прошли неплохо, Хенджин был в ударе, выиграл Сынмина в какой-то пустяковой игре, и за старания получил кимбап и возможность понаблюдать, совсем немного злорадствуя, за остальными в сторонке. После съемок на записи Чан хвалил его так, словно он не зачитал свою партию удачно со второго раза, а создал лекарство от рака, не меньше. Хенджин улыбается глупо и вытирает руки полотенцем. Главное, не вспоминать о красной таблетке, принятой в этой же ванной днем, перед выходом. Она всего лишь посредник между ним настоящим и этим странным миром. Не больше. Из комнаты Хана слышится опенинг любимого аниме, и Хенджин идет в конец коридора, увлеченно качая головой в такт. Распахивает дверь с улыбкой. Стоит пару мгновений, ожидая реакции. Чан на него не смотрит. Увлеченно печатает что-то в своем телефоне, развалившись на кровати. Вид его голой груди, объятой теплым светом лампы и зажженной ароматической свечи, возбуждает внутри трепет. Хенджин поджимает губы, закрывает за собой дверь и щурится. Валится прямо на теплое тело и слышит сдавленное шипение. — Ты не думаешь, что это уже выходит за рамки? — задумчиво тянет Хенджин, с недовольством замечая, что Чан даже не отвлекся от своего занятия. — Что? — безучастно бросает он. Хенджин смотрит на него укоризненно и немного отползает в сторону. — То, что ты занимаешь свою прекрасную голову работой, когда есть законное право отдохнуть. Чан хмыкает. — У тебя острый недостаток внимания? — «Острый» — это мягко сказано. — проворные пальцы Хенджина гуляют по бокам и животу Чана. — Сочувствую. — Прости? — Хенджин почти задыхается от возмущения. Чан, наконец, смотрит на него поверх телефона. Хитрый прищур нравится Хенджину, а вот последующие слова не очень. — Дай мне десять минут. — Слишком долго, — капризно морщится Хенджин, отводя от лица лезшие в глаза волосы. — Ты торговаться будешь? — Конечно. — А я нет. — Чан вновь опускает взгляд, отбивая пальцами сообщение. — Десять минут. Хенджин вздыхает так удрученно, словно ему предстоит километровый марафон, и, не стыдясь, наклоняется, чтобы взглянуть на экран. Чан недовольства не выказывает. Он вообще ничего не выказывает. В телефоне открыт чат с его личным менеджером, Хенджин ничего другого не ожидал. Он даже немного расстраивается — никаких поводов закатить шуточный скандал. Голова Хенджина удобно устраивается на животе Чана. Тепло его кожи согревает холодное ухо. Хенджин пару раз показательно тяжело выдыхает, но добивается только ладони Чана, которой он лениво начинает массировать его затылок. Этого мало. — Можно я тебя съем? Рельефные кубики прямо под его щекой, и в обычной ситуации Хенджин бы не просил разрешения, но сейчас веселые бесенята так и вырываются наружу, желая получить в награду хоть одну эмоцию необычно сдержанного Чана. — Можно. — флегматично отзывается он. Хенджин с энтузиазмом смыкает зубы над его пупком, но Чану, кажется, абсолютно плевать. Хенджин усиливает давление — никаких результатов. Чан либо реально привык к людоедским замашкам Хенджина, либо занят делами государственной важности. Когда он ведет горячим языком вверх, к груди, и ничего — серьезно, даже дыхание не учащается, — не слышит, недовольство заставляет его резко поднять голову. — Чани. Стук пальцев по экрану. — Чан. Хенджин не дожидается ответа и седлает торс Чана, намеренно ерзая. Ни одна мышца на лице напротив не дергается. — Я, конечно, все понимаю, вопросы наверняка суперважные, но… — Хенджин упирается руками о грудь Чана, с удовольствием отмечая, что она начинает вздыматься немного быстрее. — Подними глазки, пожалуйста, есть работенка поважнее. Чан подчиняется. Его зловещая улыбка заставляет внутренних бесенят Хенджина плясать в предвкушении. — Ты провокатор, знаешь об этом? — Ага. — отмахивается легкомысленно Хенджин. — Твое время истекло. — Еще четыре минуты. — У меня нет часов. — Зато у меня есть. — Чан демонстрирует ему экран блокировки. — Тебе не заставить меня играть по твоим правилам. — Правда? — низким голосом произносит Хенджин и оглаживает грудь Чана, намеренно задевая пальцами сосок. Тяжелый выдох вызывает довольную ухмылку. — Откуда мне знать, сколько времени прошло? По моим ощущениям, десять минут. Может, ты меня обманываешь, а? — Чего ж тебя так бесоебит сегодня? — качает головой Чан, но от Хенджина не скрываются лукавые искорки в его глазах. — Не говори, что тебе не нравится. Он наклоняется ниже, прямо к лицу Чана, и тот отбрасывает телефон, когда чувствует на своей щеке горячее дыхание. Их губы почти соприкасаются, но Хенджин внезапно отстраняется и не сдерживается от лисьей улыбки, поймав растерянный взгляд. — А как же твои четыре минуты? — Ну все… — Чан тихо рычит и обхватывает его тело руками. — Ты сам напросился. Хенджин хохочет, пытаясь вырваться из стальной хватки. Руки беспорядочно блуждают по его телу, забираются под футболку, щекочут бока, и Хенджин сдерживается от визга, безуспешно пытается отползти к краю. Его тут же перехватывают за плечо и валят на матрас, придавливая грудью. Хенджин почти задыхается, и запалисто говорит: — Ладно-ладно, я понял. — прерывисто выдыхает и улыбается, щурясь. — Прости, Чани. — Ненадолго же тебя хватило. — пальцы Чана прекращают терзать его бока, только водят нежно по коже. — Потому что ты используешь грязные приемы. — Да? — Чан склоняет голову к плечу, взгляд блуждает по лицу Хенджина, и у него снова перехватывает дыхание, но на этот раз от будоражащей близости. — Ты еще не видел действительно грязных приемов, Хенджини. — Продемонстрируешь? — с вызовом шепчет он в ответ прямо в пухлые губы. — Даже не знаю, — на лице Чана расцветает довольная усмешка. Он отводит разметавшиеся пряди от глаз Хенджина и заправляет их за ухо. — Боюсь, тебе они слишком понравятся. Чан сейчас платит ему той же монетой, и Хенджин недовольно морщится, порываясь вперед. Цепляет зубами нижнюю губу Чана и затягивает в теплый, глубокий поцелуй. Чан сдается — еще сильнее напирает сверху, придавливая его затылок к кровати. Горячий язык проникает глубже, бесцеремонно борется с языком Хенджина, заявляя права. Мозги начинают плавиться под этим напором. Когда Чан отстраняется, вспухшие губы немного побаливают, но эта боль такая сладкая, что Хенджин уязвимо тонко мычит. Черный взгляд над ним обезоруживает и пронизывает голову насквозь. Хенджин улыбается, чувствуя, как Чан обхватывает теплыми ладонями его лицо заботливо, и не может оторвать от него взгляда. Он чувствовал себя слишком хорошо, чтобы заметить, как на скулах Чана заиграли желваки. Его слишком очаровали эти черные омуты, он погрузился в них с головой и не увидел, как блеснуло, словно лезвие гильотины, сомнение на их поверхности. Хенджин приходит в себя только когда Чан начинает шарить рукой по постели. В его руках быстро оказывается телефон. Он приподнимается, и без давления любимого тела на себе Хенджину вмиг становится неуютно. В лицо бьет яркий свет включенного фонарика. — Что?.. — выдыхает рвано Хенджин, когда на него снова напирают всем весом. Чан ставит локоть поперек груди Хенджина и это уже почти больно. — Что ты делаешь? — щурясь от режущих глазницы лучей, шипит он. — Открой глаза. Спокойный тон острым лезвием скользит вдоль вен. Кровь в них застывает. — Да как я… — Хенджин мотает головой, зажмурив веки до мерзко-зеленых пятен перед глазами. — Выключи фонарик. — Открой свои глаза, Хенджин. — локоть давит сильнее, грудина болезненно ноет. Дышать получается только короткими рваными вдохами. Голос Чана низкий и рокочущий. — Посмотри на меня. Страх колет кончики пальцев Хенджина. Нет. Боже, пожалуйста, нет. — Отпусти. — тихо просит он. Раскрывает веки, позволив холодным лучам вонзиться в глазные яблоки, как иголкам. Он не может видеть Чана. За белой пеленой нет его Чана. Давление на грудь ослабевает, Хенджин улавливает только прерывистый тяжелый выдох, и отползает на край кровати. — Что это бы… Чан? Он не смотрит на Хенджина, в пару шагов подходит к двери и щелкает выключателем. Верхний свет освещает комнату, и Хенджин словно оказывается в больнице. Тяжело сглатывает ком, когда Чан к нему стремительно возвращается и упирается коленом в матрас, грубо хватая его пальцами за подбородок. — Что ты делаешь? — пульс стучит в висках зловещим набатом. Хенджин прикусывает нижнюю губу. Чан смотрит на него сверху вниз. Взгляд такой гневный, что в груди звучит звонкий треск – что-то разбилось, как хрупкое зеркало об асфальт с высоты десяти этажей. — Посмотри на свет. — голос Чана понижается, и на последнем слове превращается в рык. — Ты меня пугаешь. — Посмотри на блядский свет! Хенджин дергается, как от выстрела прямо над головой. Челюсть отзывается болью от крепкой хватки жестких пальцев. Стекло все бьется и бьется, оглушает звоном и легкие вспарывает острыми осколками. Хенджин поднимает взгляд. Губа начинает кровоточить — он прокусывает ее острыми зубами и чувствует металл на языке. Больничный холодный свет слепит, и Хенджину хочется лишиться зрения к чертям, только бы не смотреть больше на Чана, потому что слух улавливает, как тот рвано глотает воздух, а его ногти на челюсти вонзаются в кожу. — Почему у тебя расширены зрачки? Больно. Чан уже знает ответ. Он догадливый. Хенджин бы вспорол себе живот с удовольствием, потому что понимает — Чан заставит его произнести это вслух. Спрессованный воздух давит на голову. — У вас все нормально? — звучит словно сквозь сон. Хенджин отчаянно хочет проснуться в своей кровати и облегченно выплакаться. Чанбин кажется нереальным, будто вторгнувшимся в другое измерение по ошибке. Выглядывает из-за двери наполовину, Хенджин улавливает его краем глаза. Чан отпускает его подбородок, тихо вдыхает через нос, как перед погружением в воду, и отворачивается. — Ага. Хенджини что-то в глаз попало, пытаюсь, вот, разглядеть. Голос веселый, «Хенджини» звучит как оскорбление. — А я уж подумал, вы тут друг друга убиваете. Убиваем — думает Хенджин, прикрывая на секунду глаза. Чан сейчас его казнит. Приговор еще не оглашен, но уже прекрасно известен им двоим. — Ну, зовите, если что. Дверь плотно закрывают. Чан отходит, прячет лицо в ладонях, замирая на месте. Стоит к кровати боком. Хенджин боится пошевелиться, слышит, как сердце колотится где-то в горле, напирает больно. — Ты что-то принимал? — Чан не смотрит на него. Проводит устало ладонью по лицу. Безупречная осанка подрывается. Хенджин чувствует влагу на челюсти. Пальцы окрашиваются в алый, когда он прикасается к коже. Чан оставил ранки от ногтей на его лице. — Да. — Что? — отвечают также тихо и бесцветно. Хенджин вытирает кровь с лица и слизывает капли с губ. — Ты знаешь. Мир почему-то не рушится. Картинка перед глазами четкая и стабильная. Чан все еще не двигается. Хенджин впивается пальцами в бедро, но это не помогает. Хочется, чтобы все исчезло. И комната, залитая холодным светом, и все за ней, и все внутри. И Чан. — Сколько? — Одну таблетку сегодня перед… — Сколько это продолжается? — Чан поворачивается к нему, повышая голос. Его лицо некрасиво искажается, губы кривятся, он сжимает челюсти и щурит глаза. Он не заплачет. Гнев сильнее. Гнев пустил кровь, но не пустит слез. — Месяц. — приходится сглотнуть ком, чтобы ответить. — Ты меня теперь ненавидишь? Говорят, когда начинаешь принимать, внутри зарождается что-то чужеродное, черный сгусток зависимости, который тебя поглощает и берет контроль над разумом и телом. Управляет твоими действиями и словами. Говорят, что таблетки превращают тебя в другого человека. Хенджину было бы легче, будь это правдой. Потому что он не чувствует внутри ничего, кроме омерзительного себя. — Тебе хоть стыдно? Хенджину хочется рассмеяться в голос. Он поднимает голову и ловит разочарованный взгляд. На него слишком часто смотрели так за всю жизнь. Это не должно его огорчать. Не должно. Хрустальная крошка в груди превращает внутренности в кровавое месиво. — А тебе? — Что ты, блять, пытаешься сказать?! — Чан делает к нему шаг. — Пожалуйста, не кричи на меня. Острый кадык дергается на шее Чана. Он часто дышит, крылья носа хищно раздуваются. — Я не мог по-другому. — шепчет Хенджин. — Если бы ты хоть раз спросил… — Твою мать, — Чан бьет кулаком по поверхности комода, слух Хенджина улавливает треск дерева. Живот скручивает от страха. — Ты серьезно? Будешь и в этом винить меня? Ты себя слышишь, Хенджин?! — Я не мог по-другому, — громче повторяет он, мотая головой. — Я устал от этого всего. Я устал играть, я устал терпеть, я устал делать вид, что все нормально. У меня не было выбора. Чан слушает его сбивчивые оправдания, сжимая кулаки. — Я не буду говорить с тобой сейчас. Возвращайся к себе. Ложись спать. Если ты принес эту дрянь в общежитие, смой ее в унитаз. И утром мы поговорим. Иначе я доложу обо всем менеджерам. — Ты этого не сделаешь, — усмехается едко Хенджин. Чан поднимает голову и склоняет ее к плечу, бросив в его сторону пристальный взгляд. — Тебя слишком волнуют репутационные риски, чтобы ты смог хоть кому-нибудь об этом рассказать. — Иди к себе. — А что, если я не слезу с них? Упечешь меня в рехаб? Второй хиатус я уже не перенесу, — с губ Хенджина слетает короткий хохот. — Нет. Ты скорее предпочтешь, чтобы я плясал обдолбанным. Работу мы всегда ставим выше, да? Чана эти слова задевают. Хенджин может это понять по напрягшимся мышцам рук и потемневшему взгляду. Внутри растет омерзительное удовольствие. — Иди к себе. Сейчас же. — Я в адеквате. Я способен говорить. Давай поговорим. — Нет. — Почему, блять? Почему ты не хочешь меня выслушать? Почему ты не спрашиваешь, как я себя чувствовал все это время? Почему не хочешь хотя бы попытаться меня понять? — вспыхивает в секунду Хенджин. — Тебе плевать на меня. Всегда, сука, было плевать. Чан отворачивается от него и опирается обеими руками о комод, склонив голову. Его предплечья трясутся. — Выйди, Хенджин. Хенджин сдерживает рыдания в груди, задыхаясь. — Почему? — повторяет он дрожащим голосом. — Просто выйди. Пожалуйста. — Чан прочищает горло и с трудом выдавливает слова из глотки. — Я боюсь, что не сдержусь и ударю тебя. *** Мама бы сейчас сказала, что он будто под воду ушел. Она всегда все понимала. Никогда, правда, не утешала. Только уже позже, когда Хенджину становилось легче, спрашивала, что случилось. Хенджин честно не отвечал. Отмахивался раздраженно и уходил в свою комнату. Было обидно. Сегодня он должен был поехать вместе с ней к бабушке, но в очередной раз соврал, что чувствует себя паршиво и не хочет их заразить. Мама наверняка услышала, как слабо дрожит его голос после нескольких часов рыданий, но только раздала полурекомендации-полуприказы лечиться. Спрашивать, как обычно, не стала. Хенджин сегодня проснулся в семь утра. Смыл квадратный зип-пакет с тремя красными таблетками, сел на крышку унитаза и подавил желание дать себе хорошую пощечину. Чан пришел в его комнату сам. Его уставшие покрасневшие глаза сказали, что этой ночью он не спал. Хенджин честно пытался держаться первые пару минут, но теплые утешающие объятия добили его и вырвали из легких громкие рыдания. Он хотел все объяснить, но из сжимающегося горла хрипом выходило только «это тяжело». Чан крепко держал его трясущееся тело в своих руках и шептал: — Все хорошо. Я с тобой. Я тут. Хенджин не знает, сколько времени он успокаивал его, покачиваясь на кровати взад-вперед, гладя по спине и целуя в макушку. Они уснули, прижавшись друг к другу, когда Хенджин перестал истерично всхлипывать. Проснуться в одиночестве — нормально. Увидеть сообщение «В студии. Постараюсь вернуться к восьми» — нормально. И чувствовать себя приколоченным к земле всем этим тоже нормально. Чану тяжелее. Чану всегда, блять, было тяжелее. Но он и мысли не допускал опуститься до такого. Он никогда не жалел себя, он так много работал и ненавидел говорить о своих проблемах. Как Хенджин вообще может винить его? Как такой, как Хенджин, может быть с ним? Чем Чан заслужил все это дерьмо? Руки судорожно вытирают горячие слезы, Хенджин прикусывает соленую губу и сворачивается в клубочек на кровати. Чан даже не стал расспрашивать его, где он достал таблетки, знал, что этими расспросами Хенджина добьет. Потому что рассказывать о том, как трясущимися руками набирал сообщение контакту, раздобытому у старого друга, обналичивал деньги и искал пластиковый пакетик в собственном шкафчике в спортзале компании, он не хотел. Если бы для того, чтобы стереть эти воспоминания навсегда, нужно было размозжить голову о кирпичную стену, он бы это сделал. Он шаркает в сторону кухни, когда часы отсчитывают шестнадцать минут с двадцати-ноль-ноль. Сопливое нечто вместо лица мало его заботит. Стакан воды вряд ли ему поможет. Но пора, наверное, смириться с тем, что все оставшиеся мгновения разумной жизни придется пускать импульсы к конечностям и заставлять их двигаться. Заставлять себя вырываться из засасывающих объятий постели, глотать воду, не жалеть себя. Ему с рождения талдычили – не смей жаловаться, ты не в том положении. Хенджин слушал, работал, доказывал себе и миру что-то, старался. Позволил себе одну слабость — и где он сейчас? Сзади слышатся шаги, и Хенджин по звуку узнает Хана. Оборачивается. — Ты как? — выдавливает хриплым, будто чужим голосом. Джисон проводит рукой по растрепанной шевелюре, трет распухшее лицо. Его снова накрыло, как раз после окончания промо. Они уже знали, что делать в такие периоды, поэтому просто лишний раз не трогали Хана и позволяли ему проживать свою боль наедине с собой. — Это ты у меня спрашиваешь? — усмехается Хан невесело. Качает головой, когда Хенджин часто моргает раскрасневшимися глазами. — Нормально. Терапевт поменял мне адтидепрессанты. Сказал, что из-за прошлых я слишком хорошо себя чувствовал, прикинь? Все никак не привыкну, мутит с утра. У Хенджина хватает сил только на скупой кивок. — Гребаные таблетки. — морщится Хан и открывает холодильник. — Гребаные таблетки. — бесцветно повторяет Хенджин и сглатывает болезненный ком в горле. — Чани-хен попросил тебя проконтролировать. — Хан достает контейнеры с нижней полки. — Он тебе доставку заказал, написал, что ты не ел ничего с утра. Садись. Хенджин стоит, прислонившись к столешнице, и заламывает пальцы. Кусает до боли щеку. — Эй-эй-эй, — Хан кладет руку ему на плечо. — Ну, ты чего? Все нормально. Тихо-тихо. Хенджин шмыгает носом и смаргивает крупные капли слез, часто мотая головой, когда Хан сжимает его в некрепких объятиях. — Хочешь какао? — бормочет Хан. — Я вчера купил, так резко захотелось. Давай я тебе его сделаю? Он усаживает Хенджина на стул, пока тот сжатыми кулаками проводит по щекам. Он должен был уже выплакать все слезы, но они все еще катятся по раздраженной коже лица. Джисон бормочет что-то про какао, роняет ложку и смешно и быстро матерится, вызывая у Хенджина истеричный смешок. Чего ты распыляешься? — думает Хенджин. Поплакал бы со мной, почему и сейчас сдерживаешься? Но он молчит. Только бормочет «спасибо» и обхватывает кружку с теплым какао трясущимися ладонями. Разогретая Ханом еда на языке отдает вкусом песка. Паста с грибами и салат из любимого ресторана Хенджина, Чан позаботился даже о десерте. Заставлять себя жевать сложнее обычного. Хан сидит рядом неподвижно, и это наверняка было бы неловко, если бы Хенджина сейчас заботило что-то кроме желания вновь разрыдаться в голос. Он отодвигает от себя тарелку и приборы, не съев и четверти пасты. — Хенджин. Он поднимает голову и смотрит на Хана, печального и, кажется, искренне встревоженного. Хенджин ждет наставлений и уговоров съесть еще немного, но Чана было так много в его голове и жизни, что он забыл, что гиперопека присуща не всем. И точно не присуща Хану. — Я не буду спрашивать. Но я выслушаю, если ты захочешь рассказать. — говорит Хан, поджимая губы. — Просто знай, что ты пройдешь через это, ладно? Хенджин прозрачно улыбается. Он точно не расскажет Хану. Ему и без него хватало проблем и вопросов без ответов. И боли у него в жизни наверняка было достаточно. Хенджин бы хотел иметь силы, чтобы помочь ему. Хотел бы знать, как. — И ты тоже, Хани. Спасибо. Чан не возвращается домой ни к двенадцати, ни к двум ночи. *** Чану казалось, что он привык. Тоска по дому уже пару лет как перестала рвать душу на части, она таилась где-то на периферии, напоминала о себе в тишине после долгих разговоров с родителями по фейс-тайму и иногда в людных местах, когда мама внезапно присылала фото их обеда или Берри на заднем дворе. Но слезы больше не сдавливали горло, не хотелось выть в подушку и ныть в трубку о том, как это тяжело. До нынешнего момента. Чану хочется в объятия мамы. Он знает, что от этой боли его не спасут даже стены родного дома, но призрачная надежда теплилась внутри. Дома всегда становилось легче — развязывался узел толстого каната ответственности в груди. Он мог просто дышать. Забыть о мире за знакомыми комнатами и не чувствовать вины. Он виноват. Он всегда знал, что валун, что он тащил на своих плечах, который придавливал его к земле и пускал трещины на его теле, рано или поздно погребет его под собой. Знал, что когда-нибудь он окажется здесь, в этой мертвой точке, его силы иссякнут. Он всегда понимал, на что идет, просчитывал риски и знал цену своих ошибок. Он не мог жаловаться теперь. Но ведь он так старался. Чан делал все возможное, пускал в расход самого себя ради работы, ради будущего, ради своей любви, о которой мечтал, сколько себя помнил. Которую, как часто казалось, он не заслуживал. Он просто хотел, чтобы у него все было хорошо. Чану больно. Голова пульсирует, и легкие сдавливает от переизбытка эмоций. Карточный домик рухнул. Он больше ничего не понимает. Он не понимает самого себя. Он не понимает Хенджина. Что стало с его прелестным мальчиком? Почему Чан больше не узнает в нем свою родственную душу, лучшего друга, свою единственную опору? Злость выкручивает руки, обида давит на грудь, его опрокинули на землю и прижали к ней грязной подошвой ботинка. Свели все его старания в ничто, похоронили их под безрассудством и глупой, детской упертостью. Это предательство. Воспаленное сознание прошлой ночью рисовало красочные картинки — тысячи разоблачающих статей, унизительные реплики шишек из кабинетов на верхних этажах компании, судебные разбирательства, больницы, скорбные извинения. Грязь, в которую могут обернуться все его старания, все его бессонные ночи и слезы отчаяния, все его годы юности, которые он возложил на алтарь своей мечты. Это ведь всегда наступает внезапно. Когда кажется, что ты начал добиваться успехов, что все силы были потрачены не впустую, тебя сбрасывают с высоты твоих побед прямиком в пропасть человеческой ненависти. Чан знал много таких историй. И меньше всего на свете желал оказаться таким — разбившимся, не оправдавшим ни собственных, ни чужих ожиданий. Меньше всего он хотел оказаться слабым. Он глотает воду, наблюдая, как за маленьким окном студии занимается рассвет, и робкие солнечные лучи отражаются на стеклах многоэтажек. Он сбежал из общежития, потому что больше не мог находиться рядом с Хенджином. Даже думать о нем больно, видеть его слезы и пытаться не задать единственный вопрос, который крутился в голове — За что ты так со мной? — невыносимо. Потому что Чан не понимал до прошлой ночи, кто был единственным человеком, способным превратить его жизнь в кошмарный сон. Он думал, что просчитал все риски, но не замечал очевидного, не осознавал свою единственную слабость. Ему нужна только небольшая передышка. Немного времени, и он найдет в себе силы справиться с этим, как справлялся со всеми трудностями раньше. У него нет другого выхода. Он и не хотел его искать. Домой Чан возвращается к шести утра. Переступает через порог комнаты Хенджина, переступает через себя, свою волю, злость и разочарование. Хенджин спит, подтянув к себе худые колени, и Чан устраивается рядом, обнимая его острые плечи и закрывая глаза. Чан любит его. И когда-нибудь сможет его простить. *** — Показания для приема антидепрессантов есть. Длинный день, к сожалению, не заканчивается на этой фразе. Психиатр, к которому его направил невролог, выглядит скучающим, но все же с упорством продолжает задавать вопросы — о мигренях, судорогах, режиме сна, работе и семье. Хенджину хочется сжаться в крошечную точку, но он выдавливает из себя ответы и смотрит в сторону. За окном лучшей частной клиники Сеула цветущая весна. Глаза слезятся и чешутся из-за аллергии. Ему назначают кучу препаратов и обязательную еженедельную психотерапию. Менеджеры обеспокоены, Хенджин видит в глазах хена, ждущего его в машине, сомнения. Задаваться вопросом – действительно они волнуются за него или боятся последствий, даже не стоит. Стоило только в случае Чана. О чем он думал, когда сам выбирал клинику, врачей, договаривался о трехдневном перерыве для Хенджина? О его состоянии или о последствиях, которые могут дорого ему обойтись в случае, если Хенджина не вытащат из этой зловонной ямы? Он пишет Чану, и сообщения больше похожи на сухой отчет — список лекарств, результаты анализов, контакты психотерапевтов, среди которых он должен выбрать одного. Тем же вечером они сидят в комнате Чана, и Хенджин упорно старается делать вид, что ему есть дело до стажа очередного специалиста. — Если тебе не понравится, сможем сразу же сменить. Но одного выбрать нужно. — Чан задумчиво прокручивает колесико мышки, поворачиваясь к полулежащему на кровати Хенджину. — Выбери ты. — равнодушно отвечает он, пряча лицо в подушке. — Не мне с ним работать. — вздыхает Чан. — Я доверяю твоему мнению. — Спасибо. Но встань, пожалуйста, и почитай отзывы. — Я же могу сделать это завтра, да? Молчание больше не обволакивает, расслабляя, само присутствие Чана уже не успокаивает. Хенджину кажется, что его мир понемногу разваливается, красочные декорации рушатся, и он остается один в хаосе абсурдно-ярких красок, как забытый родителями в детском саду ребенок. Молчание теперь сдавливает грудь, сужает клетку ребер до скрипа. — Хени, — зовет мягко Чан. — Посмотри на меня, пожалуйста. Хенджин поворачивает голову. Чан выглядит измотанным. — Чего ты боишься? — он откатывается от стола на кресле и поворачивается к нему всем корпусом. — Я не боюсь. — только и отвечает Хенджин. — Ладно. — с губ Чана срывается усталый выдох. Он встает с кресла и присаживается рядом с ним, тепло ладони греет поясницу. — Тогда давай поговорим. Хенджин молчит. Последние пару месяцев научили его, что слова — это определенно не по его части. — Просто устал. — Правда? Нет. Тело Хенджина чувствует себя почти нормально. Разве что в легких будто пусто — ни воздуха, ни чувств. — Знаешь, говорят, первый шаг на пути к выздоровлению — это признание болезни. — голос Чана теплый, с усталой хрипотцой. Хенджин раньше обожал слушать его в такие моменты. — Я знаю, что я больной. — с внезапным упрямством отвечает он. — Не надо. Болезнь — это слабость, но выздоровление всегда приходит. Медленно, но приходит. Если ты не будешь ему противиться. — Больные раком бы посмеялись. — Прекрати, пожалуйста. — Прости. Хенджин садится на кровати, обнимая руками подушку. Смотрит на свои тощие руки. Чан гладит его коленку нежно, и Хенджин старается не думать о том, как сильно хочется скинуть с себя его руку. — Это тяжело. — в сотый раз повторяет он. Больше слов не находится. Описать запутанное нечто в его голове не смогли бы, наверное, даже такие талантливые сонграйтеры, как Чан. — Я понимаю. Но тебе нужно пройти через это. Никто не обещал легкого решения, по-другому никак. Правдиво. Неприятно до скрипа зубов, но правдиво. Хенджин не знает, что ответить, и Чан спустя несколько молчаливых минут тянется к рецептам и препаратам на столе. Принимается дотошно вычитывать дозировки и хмурит брови. — При мигренях — анальгетики. Но не более двух таблеток. — он указывает на серую коробочку. — Если не помогает, в следующих раз принять триптан, две таблетки с интервалом в два часа. Хенджину, кажется, объясняли все в клинике, но память уже напрочь отшибло. Он старается прислушаться хотя бы в этот раз. — Не более двух таблеток в сутки, принимать не чаще двух раз в неделю. Легко запомнить. — Чан кивает самому себе. — Начальная доза антидепрессантов – пятьдесят миллиграмм. Принимать утром и вечером вместе с вот этим. — он поднимает очередной препарат. — Так, у меня где-то была таблетница… Чан идет к комоду, шарится в выдвижных ящиках. Хенджин безучастно наблюдает за ним со стороны и смотрит пустым взглядом на пластиковую баночку транквилизаторов в своих руках. Любая болезнь — унизительна. Любая болезнь влечет за собой тошнотворное сочувствие и непрошеное внимание. Любая болезнь тычет тебя лицом в твои слабости и показывает, насколько ты, на самом деле, жалок. Он не знает, сможет ли когда-нибудь свыкнуться с мыслью, что единственное, что сдерживает его голову от пожирания его заживо — это блядские таблетки. Слабость тела принять тяжело, а слабость разума, кажется, невозможно. Хенджину интересно, сколько он протянет, если оставит все как есть, сколько времени понадобится его собственному мозгу, чтобы завершить начатое. Хватило бы года — подсказывает что-то внутри. Почему эта болезнь выбрала именно его? Или он выбрал ее сам, когда позволял своим гнойным мыслям плодиться в голове каждую ночь? Хенджин с трудом глотает начальную дозу, запивает ее холодной водой и позволяет Чану себя обнять. Чан ведет руками по его спине и говорит, что гордится им. Таблетки больше не посредник. Таблетки — маска, искуснее всех, что создал для себя Чан. Таблетки — это не Хенджин. Они рисуют ему новое лицо. Может, оно и к лучшему. *** Легче не становится. Хенджин и не ожидал этого, в прошлый раз, когда ему пришлось прибегнуть к психотерапии, он вытаскивал себя без таблеток. В этот раз все сложнее. Он уже смирился с тем, что проще, видимо, не станет никогда. Психотерапевт Хенджину не понравился, но менять его, и уж тем более говорить об этом Чану он не стал. Проблема не в женщине с двадцатилетним опытом за плечами и приветливым светлым лицом, нет. Проблема в том, что Хенджину сейчас никто не нравится. Особенно свое отражение в зеркале. Он подурнел – никто не говорит об этом в открытую, хотя Хенджин бы и слова против не сказал. Он не слепой. Об этом только пишут в твиттере, это говорят ему глазами менеджеры при каждой встрече, это читается в красноречивых переглядываниях визажисток. У Хенджина нет сил думать и об этом. Он просто смотрит в раковину, когда умывается перед сном и быстрее проходит мимо зеркал. Собственное отекшее лицо с болезненной желтизной не станет ударом для его эго, но и ничего хорошего к вязкому сгустку мыслей в голове не прибавит. Равнодушие застревает где-то в горле, как стальная пробка, и не пропускает ни единого слова. Молчание внезапно становится союзником, щитом. Хенджин много спит. Он засыпает, как только касается головой подушки, дивана в гримерках и танцевальных залах, заднего сидения авто. И сидя он порой тоже засыпает. Ему ничего не снится. Это ощущается почти как освобождение. Они едут со съемок домой по вечернему пятничному Сеулу, Хенджина мутит – не стоило есть так много, но внимательный непроницаемый взгляд Чана заставил его поужинать. Чан изменился – стал будто и более мягким, и более жестоким одновременно. Он перестал контролировать прием таблеток Хенджина только на пятый день, но все еще нет-нет да и спрашивал его, выпил ли он антидепрессанты. Хенджину казалось, что по его отекшему лицу можно было все прочитать, но он молча кивал и позволял себя обнять. Внезапно вернулось забытое после дебюта мягкое «Хени», и домашнее прозвище иногда резало Хенджину слух. Осторожные прикосновения вызывали короткую оторопь. Хенджину хотелось сказать – не нужно со мной нежничать. Я в порядке. Я не умираю. Я почти здоров. И он не знал, что заставляло его молчать – это мерзкое «почти» или стальная пробка в глотке. Это было и не так важно. Чан разрешает ему лечь на его колени. Тошнота не позволяет Хенджину уснуть, и он чувствует, как узловатые пальцы Чана перебирают его волосы. Это неприятно, но от прикосновений Чана Хенджина тошнит меньше, чем от прикосновений остальных. — Ты как? — Чан наклоняется и шепчет ему прямо в ухо. В машине темно, они вдвоем на заднем ряду, и никто не видит, как Чан нежно ведет кончиком носа по его щеке. Месяц назад он бы себе такого не позволил. Месяц назад Хенджин бы многим пожертвовал ради такой ласки. Всего-то стоило вывернуть себя наизнанку. Хенджину не хочется говорить. Молчание — щит. Он опускает его на секунду, чтобы полушепотом произнести: — Хорошо. Чану этого достаточно. Щит поднимается. Раньше у него были сомнения, но сейчас Хенджин в этом уверен — Чан с ним играет. Настоящий он остался где-то там, в студии, куда он убежал после той трагикомичной сцены признания, хуже которой Хенджин не знает. Настоящий он сейчас бы сидел на переднем сидении, в наушниках с шумоподавлением и с закрытыми глазами. Настоящий он не спрашивал бы, как он себя чувствует. Настоящий он позволил бы себе прикоснуться к Хенджину только в стенах своей спальни. И все же, тот, настоящий Чан любил его. Этот, настораживающе мягкий, вызывает сомнения. Он приходит к нему в спальню, когда Хенджин уже ложится в кровать после душа. Устраивается сзади и спрашивает, выпил ли он таблетки. Хенджин только кивает – Чан чувствует это и зарывается носом в его волосы на затылке. Они не спали вместе с той самой ссоры. Психиатр предупреждал, что его либидо может пробить дно, и Хенджин понимает собственное состояние. И определенно знает, что оно не может передаться по воздуху, тем более такому здоровому в этом плане Чану. Щит опускается. Хенджин решается проверить. Отголоски страха внезапно играют где-то на периферии сознания. Он подурнел. Потерял критических четыре килограмма, лишился щек и обзавелся синяками под глазами, которые тщательно скрывали плотным тональником перед выступлениями. Ребра теперь торчат не очаровательно-хрупко, а уродливо-болезненно, на ногах после тренировок появились желтые пятна синяков, за которые его, как мальчишку, отчитывали менеджеры. Будет больно. Телу, если Чан возьмет его. Сознанию, если нет. Было бы проще, если бы у него всегда был такой выбор. Хенджин будет выбирать тело снова и снова, пока от него ничего не останется. Пока слабая оболочка гнилого сознания не исчезнет. Он поворачивается, ерзая, неловко вскарабкивается на крепкие бедра Чана и тянется к резинке его шорт. Горячая рука обжигает тонкое запястье Хенджина. — Ты не должен. — мягко шепчет Чан. Его глаза в полумраке светятся беспокойством. Стальная пробка в глотке Хенджина падает вниз, в живот, и его пронзает холодом. — Я не сломаюсь. — упрямство вылетает наружу с рваным выдохом. Чан нежно ведет пальцами по внутренней стороне его запястья. Хенджина мутит. Его тело этой ночью должно болеть. Здесь не место нежности. Чан молчит. Злость колет за грудиной и поднимается вверх, ко рту. — Ты меня вообще хочешь? — едко цедит Хенджин, глядя на него исподлобья. Чан тянет свои руки к его лицу, обхватывает его ладонями и целует. Хенджин отвечает с готовностью, стискивает его бедра и подставляется касаниям, как раскаленным пулям. Когда его худая рука поднимает подол футболки Чана, пули летят мимо. — Не надо… — шепчет ему в губы Чан. — Почему?! — Хенджин шипит, отрываясь от него. — Тебе противно? Не хочется ебать уродливого дохляка? — Хватит. — осаждает резко Чан и находит его руки своими. Сжимает крепко, будто не замечая, как сильно тянет их назад Хенджин. — Мы не будем делать это через силу. Я знаю, что ты не хочешь. И уже не имеет значения, хочу ли я. — Ты не хочешь. — с упрямством настаивает Хенджин, падает обратно на кровать и поворачивается к нему спиной. — И с хера ли ты тогда вообще пришел? Тишину режет острое лезвие вины. — Давай просто поспим. Пожалуйста, Хени. Чан притягивает его к себе за талию, утыкается в изгиб между шеей и плечом и выдыхает тяжелый воздух. Хенджин лежит неподвижно. Больно. Тело чувствует себя отвратительно хорошо. Щит поднимается. Стальная пробка возвращается на место. Лучше бы ты не сдержался — застревает в горле. Лучше бы ты ударил меня той ночью. *** Спираль все закручивается. Чан чувствует ее тугое давление каждое утро. Хроническая бессонница по сравнению со сдавливающей руки силой кажется мелкой неприятностью. Чан стискивает зубы, и поднимается с кровати, тешась иллюзией контроля. Он сделал все, что мог. Он будет продолжать, пока не сломает эту спираль изнутри. День отличается от предыдущих тем, что по дороге в ванную он не заглядывает к Хенджину. У него тренировки с раннего утра — вынужденная мера при забитом расписании, на которую он с готовностью согласился, даже не пожаловавшись для вида. Его изменения Чан принимал с тем же смирением, что овладело самим Хенджином после начала терапии. Он стал спокойнее, говорил меньше и тише, его худоба всерьез пугала Чана, но он списывался с его врачами, и они уверяли, что такое на ранних стадиях в порядке вещей. Чан верил, что они восстановятся, что спираль перестанет сдавливать, что они станут лучше. Поэтому пропавшие ночные разговоры и бешеные приливы энергии Хенджина воспринимал как неизбежную цену. К тому же плакать Хенджин тоже стал меньше. Один из них должен оставаться сильным. Чан так свыкся с этой ролью, что просто не понимал, как существовать по-другому. Ему жизненно необходимо знать, что Хенджин больше не оступится. Что Чан сумеет его направить, если это повторится. Но он не уверен, сможет ли простить самого себя, если они снова окажутся на грани. Хенджин не говорил ему, где достал те таблетки. Чан не давил, и молчание между ними поставило точку. Возвращаться к этой теме почти смертельно. Ответ сам пришел к Чану. Стоило случайно поймать в курилке компании знакомый острый взгляд черных глаз. Это было так очевидно, что можно было бы осудить самого себя за недальновидность. Чан привык просчитывать риски. Теперь он устранит эту вероятность, насколько бы незначительной она не казалась со стороны. Не только для Хенджина. Для себя. Он позволяет себе быть эгоистичным. Хенджин после окончания репетиции исчез, написав в общий чат номер танцевального зала, в котором его можно будет найти, если он понадобится. Чан знает, какой хореограф чаще всего занимает этот зал. К открытому столкновению он готов, пусть и предпочел бы обойтись без лишнего шума. Но встретивший его в холле пронзающий взгляд не оставляет выбора. — Крис. Ее голос все такой же мерзкий — скрежет ножа по стеклу. Неприязнь, что першит в горле, мешает приветливой улыбке растечься по лицу Чана, но он пересиливает себя. Поднимает уголки губ. — Джен. Она не улыбается в ответ. — Ты к Хенджину? Улыбка пропадает с его лица — она сама сделала свой выбор. Реплика не удосуживается даже кивка от Чана. По его глазам можно прочитать — «Задашь более очевидный вопрос?». Пройти к нужной двери ему не позволяют. Джен делает шаг вправо и Чану приходится остановиться, чтобы не коснуться грудью ее плеча. Он предпочел бы подхватить оспу. Смотрит выжидающе в черные глаза и благодарит мироздание, что она ниже, потому что под напором его взгляда Джен тушуется. Жаль, что всего на секунду. — Какие-то проблемы? — оставшееся чудом спокойствие выдавливается из Чана с усердием. — Если это не что-то срочное, лучше не надо. Чан давит в себе «И я должен тебя послушать?» и молчит, ожидая объяснений. — Он хочет побыть один. — добавляет будто нехотя Джен, не сдвигаясь со своего места. — Ты же в курсе, что на меня это не распространяется. Позволь пройти. Последние два слова, намеренно сказанные с нажимом, не имеют никакого эффекта. Злость начинает печь грудь. — Он не хочет никого видеть. Я уверена, что он имел в виду и тебя, когда говорил это. — голос Джен повышается на полтона, ее ноги твердо стоят на месте. Чан пропускает воздух через плотно сжатые зубы. — Что ж, если это действительно так, он сможет повторить это мне лично. Маленький шаг по направлению к двери не заставляет ее уйти с дороги. Чан плотно сжимает челюсти. — Если тебе не плевать на его состояние, оставь его в покое хотя бы на вечер. Чан сглатывает. Жар поднимается к горлу, лижет гортань, выжигая дотла остатки терпения. Он кидает вниз красноречивый потемневший взгляд. — Мне оттолкнуть тебя силой? Секунды растягиваются. Чан смотрит ей прямо в глаза, горящие уверенностью и упрямством так ярко, что они могли бы посоревноваться на равных. Могли бы. Джен делает шаг в сторону. Ее слова вонзаются ему в спину, когда он берется за ручку двери. — Когда все закончится, ты будешь винить только себя, Крис. А это закончится, рано или поздно. Если тебе не жаль его, пожалей хотя бы себя. Прекрати этот ебаный фарс. Глаза Чана закрываются на секунду. Горло сдавливает, горечь и жар уже нестерпимы. Он убирает свою ладонь с ручки и оборачивается. Джен неприкрыто морщится, разглядывая его потемневшее лицо. — Думаешь, ты все знаешь? — едко усмехается он. — Думаешь, у тебя есть право говорить мне это сейчас? С чего это, м? Секундная пауза говорит все за нее. — Я его подруга. — Ахуенная подруга. — кивает Чан. Карие глаза прищуриваются. — Что ты сделала, когда ему было плохо? Рассказала мне? Или, раз я тебе так противен, может, ты сказала кому-нибудь из наших? Конечно же, ты так и сделала. Ты ведь такая хорошая подруга. Чан елейно улыбается, когда огоньки в глазах напротив тухнут. — Я тоже знаю кое-что. Так что держись от него подальше. Ручка тянется вниз, дверь едва слышно скрипит. Чан оставляет Джен за ней, приняв за ответ мелькнувший на мгновение страх на ее лице. Пекло, в которое превратилось его нутро, давит, разрывает изнутри, и спираль опутывает его плотнее, связывая руки. Немного терпения. Короткий вдох. Хенджин сидит на полу, уставившись пустым взглядом в пространство перед собой. В зале тихо, от двери его отделяют максимум три широких шага. — Я слышал. — избавляет он Чана от лишних размышлений бесцветным голосом. Чану, кажется, впервые в жизни плевать, что кто-то стал свидетелем его срыва. Вернее, не кто-то. Хенджин. Пусть он и самый близкий человек в его жизни, до этого момента Чан делал все возможное, чтобы не показывать Хенджину эту сторону себя. Но сейчас он стоит перед ним и ощущает, как разочарованный взгляд родных глаз избавляет его от приросшей к лицу маски. Снимает ее вместе с верхними слоями кожи. — Как ты себя чувствуешь? — Ты мог мне написать. — Скажи мне уйти, и я уйду. Но только после того, как ты ответишь на мой вопрос. Чан наблюдает за Хенджином в напряжении, словно тот может разбиться, как хрустальная ваза, в любую секунду. Он поднимается и идет к нему осторожными шагами первопроходца, глядя в пол. Все старания Чана снова обнулили. Все, как говорил Хенджин — они сделали круг и вернулись в яму, в абсурдную кульминацию своей все повторяющейся трагикомедии. В этот раз это заняло меньше времени. — Если бы тебя это беспокоило, ты бы послушал Джен и не заходил бы. — Не надо. — Что тебя держит? — Хенджин, прекрати. — Просто ответь! Они стоят на расстоянии двадцати сантиметров, но Хенджин не ощущается реальным. От него не тянет ни теплом, ни холодом. Внутри Чана нет ничего, кроме густого жара гнева. — Хотя бы раз ответь честно на мой вопрос. — Хенджин стоит спиной к зеркальной стене. Если бы Чан отвел взгляд, увидел бы собственное отражение. Но сейчас Хенджин больше похож на него, чем сам Чан. Он зол. — Что тебя держит? — Что ты имеешь в виду? — Зачем тебе это? Зачем тебе я, если ты не хочешь трахаться со мной? Зачем тебе я, если ты не хочешь меня слушать? К чему каждый раз просить меня замолчать, если можно просто бросить меня и перестать мучить нас обоих? Чан должен был это предвидеть. Чан должен был прислушаться ко внутреннему «уже поздно», должен был увидеть, что спираль закручивают любимые тонкие руки, рождающие шедевры и убивающие лаской. Но отчаяние вынуждает его цепляться за тонкую соломинку. Провести нить между этими словами и теми, что он услышал в холле несколько минут назад. — Это она? Джен заставила тебя так думать? — Да какая, сука, разница?! — Хенджин взрывается. Его ладони мелко трясутся. — Ты опять это делаешь. Ты не ответил на вопрос. — Я не понимаю, что заставляет тебя сомневаться. Если бы мне было плевать, я бы не водил тебя к врачам, как ребенка, не проверял бы, выпил ты ебаные таблетки или нет, и не спрашивал бы, как ты себя чувствуешь каждый час. Ты можешь снова пытаться обвинить меня во всех смертных грехах, это не изменит того, что я только, блять, и делаю, что думаю о тебе. Пытаюсь все наладить. А потом ты снова сносишь все к хуям своими истериками. Шаг к краю обрыва наверняка ощущается также. Хенджин глотает воздух ртом. — Истериками. — он нервно усмехается, повторяя эхом последнее слово Чана. — Слышишь только то, что хочешь слышать? Чан не может себе сопротивляться. Хочется дать знать — он устал. Ему тоже бывает плохо. — Теперь понятно. — Хенджин кривит губы в невеселой улыбке и опускает взгляд. — Ты ведь никогда не воспринимал меня всерьез. Я нравился тебе, когда был удобным. Удобно ведь — живу под боком, точно не расскажу никому, даже родной матери, и лицо симпатичное. И выебать можно и поплакаться в жилетку, да? Плечи Хенджина подрагивают от беззвучного смеха. — Прекрати. — воздух обжигает саднящую гортань, голос Чана тихий, граничащий с рокотом. — Вот видишь. Если скажу что-нибудь неудобное, можно заткнуть. — Хенджин поднимает голову, стреляет в Чана стеклянным взглядом. — Понятно, почему тебя не может вытерпеть даже родная сестра. Дьявол заканчивает игру. Чана толкают в спину, к обрыву, родные руки. — Хорошо. Если ты так хочешь это услышать. — Шаг в пропасть сделать нетрудно. Чан всегда был смелым. — Буду честным. И ты будь честным с собой, Хенджин. Тебе ведь это нравится. Нравится раздувать трагедию и реветь часами только для того, чтобы тебя пожалели. Хенджин замирает. Дьявольщина в его глазах горит поздним предупреждением. Чан уже летит в пропасть. — Что? Ты же хотел правды. — чеканит он, не успевает себя остановить. Уже не хочет. — Я каждый раз вытаскиваю нас из этого дерьма, я пытаюсь все исправить, я ношусь с тобой, обдумываю каждое слово, только бы тебе не стало хуже, сдуваю с тебя пылинки. А ты просто не хочешь этого видеть, потому что тебе нравится строить из себя ебаную жертву. Правую сторону лица Чана пронзает. Тонкая ладонь Хенджина замирает на весу, в сантиметрах от обожженной пощечиной, как клеймом, белой кожи Чана. Глаза напротив — прозрачное стекло, пухлые губы уязвимо приоткрываются, выпускают лишний воздух. Хенджин шатается, делает шаг назад и встречается затылком с поверхностью зеркала с глухим стуком. В глазах такой испуг, будто его только что ударили. Будто Чан пересек эту черту. Чан смотрит в пол. Грудь разрывает от жара, руки скованы ледяной спиралью. Хочется плакать и кричать. Давление такое сильное, что кажется, его вот-вот разорвет пополам. В зале смертно тихо, собственное рваное дыхание оглушает. Хенджин дергается, как испуганный зверь, когда кулак Чана взмывает вверх. Зеркало рассекают паутиной трещины. Собственное лицо, кажущееся Чану чужим, дробится на десятки еще более чужих фрагментов. Поджатые сухие губы, тонкая блестящая пленка на глазах, вздувшиеся переплетения вен у линии роста волос. В костяшки пальцев вонзаются острые края осколков, их пронзает слабой болью, но она почти не ощущается на фоне жара под грудиной. Он усиливается, потому что подбородок Хенджина трясется. Потому что Чан видит, что тот напуган до смерти. Потому что Хенджин действительно ждал, что Чан его ударит. Спираль исчезает. Чану все еще хочется плакать и кричать. Хенджин делает прерывистый, громкий вдох, словно секунду назад вынырнул из воды. — Уходи. *** Сигаретный дым разъедает носоглотку. Влажный ветер из открытого окна обдувает шею и щеки, желудок сводит острым спазмом. Руки подрагивают. Из-за побочек или перенапряжения – Хенджину уже плевать. Он привыкает воспринимать происходящее как сухую сводку фактов – его трясет, тело дало слабину. И пусть. Перетерпит. Сомкнет зубы и попытается предотвратить еще одну слабость организма – сглотнет колючий ком в горле и сожмет челюсти до боли, чувствуя мерзкую влагу в уголках глаз и в носу. Слабые пальцы сжимают телефон. Черный лак на ногтях уже облупился, хотя он наносил его вчера вечером. Хенджин смотрит на пальцы, сосредотачивая все внимание на них. Когда-то ему было легко свести мир в одну точку. Это помогает. Это помогало. Хенджину не хочется думать. Просто вечер хреновый. День был еще хуже. Он с легкостью мог признаться, что ему плохо. Но никогда в жизни не смог бы сказать, что не помнит, когда ему в последний раз было хорошо. Ямочки. Ладони на талии, которые не хотелось скинуть. Тягучая нежность в каждом прикосновении. Бесконечное игривое «прости-прости-прости» и волны заразительного смеха. Сдавленный всхлип прорывается сквозь сжатые зубы. Он остервенело трясет головой, как безумец, и отрывает взгляд с ногтей. Это всего лишь проделки страдающего сознания, кто-то шепчет в голове: «Все было хорошо», «Я был счастлив». Был. За этим главным словом – звериный вой в подушку, чтобы никто не услышал, за этим словом кипяток в душе, оставляющий на коже красные пятна, за этим словом разбитые на репетициях колени, за этим словом истеричные часовые рыдания вплоть до рвотных позывов. За этим словом фраза – «Чхве Джиен больше с нами не работает». Он трясущимися руками нажимает на кнопку отмены вызова на экране смартфона, пепел с сигареты падает на кафель мастерской. Седьмой звонок остается неотвеченным. В открытом чате последнее сообщение датируется прошлым воскресеньем. Хенджин пытается печатать, но пальцы становятся деревянными, и он зажимает значок микрофона, чтобы произнести тихо, стараясь не задохнуться: — Нуна, пожалуйста, прости. Почему он все еще думает? Почему это отчаяние всегда находит его, сколько бы он ни прятался? Хенджину хочется свести самого себя в одну точку. Сжаться, прижать к груди колени и расцарапать себе лицо. Хенджину хочется найти тепло. Пальцы крепче сжимают металл. Он поднимает лицо, подставляя его ветру, и выпрямляет спину, напрягая до боли мышцы. Нельзя. «Не смей» — пульсом бьет по вискам. Ты почти смог переубедить себя. Это всего лишь кризисная точка. Как у больного лихорадкой — если переживешь ночь, болезнь отступит. Жаль, что со своей болезнью он был связан. Узами, покрепче любых существующих в мире. Его болезнь его преследует. Во всех смыслах. Позади сквозняк захлопывает дверь. — Хей, Хензалес. Прозвище прибивает к земле. Разогревает кровь. Почему он снова играет? Почему он всегда играет? Они здесь одни. Хенджин видит его в отражении стекла, его твердо стоящую на земле плотно сбитую фигуру за своим тонким плечом, обхваченным бретелей черной майки. От Хенджина остались только кости и хрящи, грозящие рассечь болезненно-желтую кожу. — Ты чего не спишь? Хочется процедить «Пошел отсюда», бросить ему это через плечо, как шавке. Хенджин глотает слова, застрявшие вместе с сигаретной горечью во рту. — Хенджин? Звук приближающихся шагов — обратный отсчет. — Устал. — выдавливает Хенджин. Хриплая надломленность в голосе красноречивее любых объяснений. Но Чан предпочитает делать вид, что не понимает. Он предпочитает играть. — Так ложись. Ты два часа ночью проспал и носился весь день, как бешеный. Конечно, устанешь. Хенджин словно снова ребенок. За спиной мама, которая все понимает, но никогда не спрашивает. — Устал. — повторяет Хенджин, дрожащими пальцами вдавливая сигарету в стекло пепельницы. — Я так устал, Чан. Тяжелый выдох за спиной пропитан упреком. Все действия и слова Чана последние пару недель пропитаны упреком. Хенджин принимает это как должное. — Не надо. Не начинай, пожалуйста. Остается довести дело до конца. Хенджин готов затем ползать по полу, собирать разбитые кости и ломать их пополам. Он ничего не желает больше этого. — Ты ведь понимаешь, что это не может продолжаться вечно? — сказать эти слова оказывается на удивление легко. Только где-то в животе возникает болезненная тяжесть. Чан молчит непозволительно долго. Времени остается все меньше — он делает еще несколько шагов и обжигает хрупкое плечо прикосновением. Хенджин смотрит на него снизу вверх. Чану больно. В глазах отчаяние утопающего. — Не говори того, о чем потом пожалеешь, Хенджин. — просит он. Просит. Не упрекает. — Не делай этого, пожалуйста. Это его вымученное «пожалуйста» режет остро, скользко проникает лезвием под кожу. — Я в любом случае буду жалеть. — шепчет Хенджин. — У нас не получилось. Это просто нужно признать. Чан стискивает зубы, хватка на плече невольно усиливается, но тут же ослабевает. — Не получилось. — с нажимом повторяет Хенджин, предвидев все его слова. Глаза Чана на пару мгновений обращаются к серому потолку. Он сдерживает слезы или гнев. Или все вместе. Хенджина это уже не особо волнует. Он просто хочет выбраться из этого круга, освободиться или разбить себя окончательно. Или все вместе. Это его тоже не особо волнует. — Так нельзя, Хенджин. Чан сглатывает, опуская на него свой разбитый взгляд. Хенджин физически ощущает его груз на своих плечах. — Да, сейчас все… трудно. Запутанно и сложно. Но нам просто нужно сесть и поговорить. Нам просто нужно пережить это. Мы не можем… ты не можешь так поступить со мной. Хенджин дергается на последней фразе, ощущая, как в легких что-то остро колет. — Прости. Прости. — тут же качает головой Чан. — Я просто прошу тебя подумать. Я обещаю, станет легче. Я всегда буду с тобой. Я помогу. Кости Хенджина гудят от боли. Он качает головой. — Не заставляй меня проходить через это еще раз. Чан пытается сделать вдох и почти задыхается. Кто-то внутри Хенджина скулит и плачет, тянет к Чану руки, чтобы обнять. Чтобы успокоить и успокоиться. Влажный ветер порывом проникает в помещение. Чан проводит рукой вниз по его плечу, берет в руки его тонкую ладонь и тянет к себе. Прикосновение пухлых губ к острым костяшкам нежное до боли. Глаза щиплет. Оторвать руку — все равно что отрубить ее топором. Хенджин смотрит Чану прямо в глаза. Не видит в них ничего знакомого. — Мы потеряли много времени. *** Улыбайся. Держи лицо. Не смей морщиться. Они заметят. Они все замечают. Это твоя работа. Делай свою работу хорошо. Никто не любит неумех. Ты должен стараться. Ты должен удивлять. Заставь их поверить, что тебе не приходится прилагать сил. Работай. Работай. Работай. Работай. Хенджин машет толпе, подгоняемый кем-то сзади. Прикосновение уверенное, но нежное, рука ложится прямо на сгиб поясницы и говорит — не «кто-то». Чан. В машине они молча пытаются отдышаться, проглатывая дискомфорт и машинально держат лица еще несколько минут, несмотря на затонированные окна. Чан стягивает с себя сумку и отбрасывает ее на сидение рядом. — Нормально? — спрашивает, не глядя. Хенджин все еще чувствует, как поясница отзывается теплом. Опускает взгляд, доставая телефон из кармана. — Ага. — Ты чуть не ебнулся на выходе. Под ноги смотри хоть иногда. Замечание беззлобное. Хенджин фыркает и отмахивается. Тишина между ними с Чаном почти комфортная, но он жалеет, что в суматохе сел рядом с ним, а не с Минхо на заднем ряду. Он, наконец, позволяет себе поморщиться и мысленно делает пометку — обсудить с психотерапевтом. В Нью-Йорке ее не хватает. Из-за часовых поясов и плотного расписания организовать созвоны было сложно, поэтому ему пришлось взять месячный перерыв в терапии. После года лечения это ощутимо давит, но на самобичевание нет ни времени, ни сил. К тому же промо почти закончилось. Еще немного. Траффик плотный, и в отеле они оказываются только спустя час. Хенджина к концу поездки подташнивает от постоянных остановок и невыносимо медленного движения. Выдыхает он только в номере. Валится на кровать, не переодеваясь и не смывая макияж. Постельное белье приятно хрустит, мышцы как по щелчку расслабляются, отзываясь тягучей усталостью. Телефон вибрирует уведомлением — Джен скидывает в чат их фотки со вчерашнего дня. Ему удалось пожертвовать парой часов сна, чтобы встретиться с ней спустя год. Она все еще ощущалась как глоток свежего воздуха. И не держала на него зла. Хенджин только надеется, что она и вправду счастлива здесь. Он, кажется, счастлив. По крайней мере, путь был не такой долгий, как он ожидал. Самым сложным оказалось довериться. Бросить свои сломанные кости, отпустить боль. Шагнуть в неизвестность без страха, но не без сожалений. Произнести — «У меня словно кто-то умер в прошлой жизни. Самый близкий человек. Я этого не помню, я не помню его, но боль осталась». И позволить женщине по ту сторону экрана помочь. Признать свою болезнь. Не перестать ненавидеть ее, но принять. Лечить, не чувствуя, что предаешь самого себя. Не искать взгляда. Не желать прикосновений. Переступать через себя ради себя. Хенджину не казалось, что он крепнет с каждым днем. Осколки все еще лежат на дне его легких, он просыпается по утрам чаще со вкусом пепла во рту, чем с желанием продолжать бороться. Но лучше балансировать, чем упасть и оказаться в засасывающей яме снова. Дверь номера распахивается и тяжелое тело валится на него сверху, заставив Хенджина закряхтеть. — Йен-а. — тянет он недовольно. — Хочешь пива? — не обращая внимания на ворчание, спрашивает Чонин. От него сладко тянет алкоголем и пудровым запахом шампуня. — А есть что покрепче? — заинтересованно хмыкает Хенджин, приподнимая голову. — Спрашиваешь. Джисон уже полбутылки мартини выхлебал. — За полчаса? — Не знаю, чему ты удивляешься. Давай, пошли. — Чонин приподнимается и похлопывает его по бедру. — Только тебя не хватает. Хенджин ворчит пару минут для проформы, но идет следом за Йени в самый большой номер на этаже, счастливо доставшийся Минхо. Ему тут же всучивают в руки бутылку сидра, Джисон чокается с ним и опрокидывает в себя стакан с мартини, обняв его и затянувшись запахом его волос. Хенджин отпихивает Хана, посмеиваясь, и валится на пол рядом с Чанбином. — Я ебал. — Джисон протягивает недовольно, когда менеджеры отправляют общее расписание на следующую неделю в чат. Парни согласно мычат, но Хенджину даже не хочется смотреть, он отпивает сидр и подползает к Минхо, когда видит, как тот разливает виски. Возможно, он пожалеет об этом завтра. Кто-то шлепает его по заднице, в стороне Сынмин с Феликсом что-то громко обсуждают, комната наполняется привычной суматохой. Хенджин чувствует, как в горле тепло саднит, а голова, наконец-то, заполняется приятным белым шумом. Чана он замечает только когда выпивает еще два бокала, подначиваемый Минхо. Он сидит в стороне, в кресле у панорамного окна. Привычно тихий, с холодной бутылкой безалкогольного пива в руках. Иногда вставляет свои комментарии и посмеивается с шуток Чанбина. Наверняка мечтает поскорее оказаться в номере в компании своей работы. Хенджин глотает внезапно возникший ком в горле и отворачивается к Джисону. Старается не думать о заметном напряжении в мышцах Чана. Не смотреть на нервно сгибающиеся костяшки узловатых пальцев. Не понимать, что он смертельно устал. Столкновение взглядов — перекрестный огонь — и натянутая улыбка. Хенджин даже не старается улыбнуться в ответ. Его маски сожжены. Иногда Хенджину хочется спросить его прямо, чтобы вонзить слова глубже и больнее — тебе действительно нужно было потерять все, чтобы понять? Но он молчит. Чану не поможешь ни злостью, ни жалостью. И не поможешь бездействием. Хенджин решил убедить себя, что он не хочет помогать. И стараться не обращать внимания на то, что на сессиях с терапевтом мысли о Чане отказываются превращаться в слова и застревают где-то глубоко в голове. В спрятанной даже от самого себя маленькой коробке. Заглянуть в нее получается только под четырьмя стаканами виски. Хенджин определенно пожалеет завтра. Неестественная смесь обиды, отчаяния, сочувствия и злобы ощущается тошнотворно. Хенджин имеет право злиться, но имеет права причинять зла. Чан кажется одновременно незнакомцем и… сознание запрещает ему думать об этом. Перечеркивает жирной красной линией слово «семья». Хенджину кажется, что его запирают в клетку. Поддатый Сынмин тормошит его за плечо и что-то спрашивает. Хенджин отмахивается и хлопает себя по карманам – во внутреннем его пиджака смятая пачка сигарет. Менеджеры были бы в ужасе. Он красноречиво достает ее и без объяснений выходит из номера. Балкон на их этаже выходит во внутренний двор, и Хенджину кажется, будто он не в Нью-Йорке вовсе, а где-то в Европе. Ночной воздух спертый, пропитанный автомобильными выхлопами, огни отражаются в стеклах окон отеля. Огонек зажигалки греет кончик носа, его ощутимо ведет в сторону — организм вспоминает, что он пьян. Металлическое ограждение прохладное, волосы лезут в глаза и наверняка пропахнут сигаретным дымом. Первая затяжка застает его врасплох. Хенджин уязвимо сглатывает сигаретный дым вместе с забытой обидой. За спиной ветер захлопывает дверь. — Когда бросишь? Вопрос беззаботный. Хенджина возвращают на год назад. — Пошел отсюда. — цедит он. На этот раз не сдерживается. Клетка сужается, ее прутья давят, сковывают грудь. Позади обескураженное молчание. Хенджин проигрывает. Очередная кризисная точка позади — на этот раз болезнь победила. Они стоят в молчании пять-десять-двадцать минут — Хенджин теряет счет времени. Замечает только, как пальцы деревенеют. Чувствуя телом его присутствие и сдерживая дрожь, оборачивается. Чан стоит на входе, засунув руки в карманы брюк. В полутьме его изнеможение горит яркими красками. Совсем как на портретах, написанных Хенджином. На тех, которые он отвез в родительский дом, потому что физически не мог находиться с ними в студии. — Перебрал? — голос Чана мягкий, сквозит оголенной болезненностью. Это раздражает еще больше. Кто из них двоих мученик? — Свали. Серьезно. — Теперь грубить мне будешь? — усмешка снисходительная. Чан смотрит на него исподлобья так, будто читает его, как раскрытую книгу. — И что, если буду? — Хенджин сплевывает и затягивается сигаретой остервенело. — Отчитаешь меня? — Да ты и без этого всегда понимаешь. Пожалеешь ведь об этом завтра. — Чан пожимает плечами и лениво подходит к нему, поворачивается лицом к выходу, опираясь об ограждение. — Да пошел ты нахуй. Хенджин шипит, как ядовитая змея, потому что ничего другого не остается. Чан прав. А Хенджин все еще не имеет права причинять зла. — Легче стало? — качает головой Чан. Хенджин молчит, вдыхая дым и нервно сжимая прохладное ограждение. Не стало. Только хуже. Выпущенные наружу мысли заполняют пространство, клетка становится теснее. — Не делай вид, что так хорошо знаешь меня. — Но я знаю. — Пора перестать. Чан тихо, с надломом, смеется. Хенджин чувствует, как его ребра дробятся. — Ты не меняешься. — шепчет Чан почти ласково. Хенджин вдыхает дым с невеселой усмешкой. Вот это уже больно. Чан, помедлив, наклоняется вперед — осторожный, расчетливый, трезвый, такой настоящий, что у Хенджина лишь на мгновение вздрагивают пальцы. Пепел падает на плитку. — Ты скучал? Вопрос Чана глупый — они ведь видятся каждый, мать его, день — но настолько из него, настолько правдивый, что решимости съязвить в ответ не находится. — Нет. — выдыхает вместе с дымом Хенджин, опуская взгляд. — Не меняешься. — мягко повторяет Чан. — И врать мне не научился. Смотреть вниз спокойно, почти завораживающе. Высота небольшая, но все же. Хенджин знает, что, если повернет голову в сторону, станет намного хуже. Захочется скинуть Чана вниз и броситься вслед самому. Или броситься первым, чтобы ему было больнее. Хенджин закрывает глаза. Он не имеет права причинять зла. — Видишь то, что хочешь видеть? — болезненно тянет Хенджин. Фантомный страх застает его врасплох — вот они опять в танцевальном зале с разбитым зеркалом. Чан отшатывается, будто его щеку снова обожгло пощечиной. Хенджин причиняет зло. Боль Чана не вызывает садистского удовольствия. Только что-то, перечеркнутое жирной красной линией. — Я во всем виню тебя. — едва слышно произносит Хенджин больше самому себе. — Я знаю. — Чан смиренно кивает. — Я тоже. Я тоже во всем виню себя. Шаги Чана тихие, он прикрывает за собой дверь осторожно. Одиночество опускается на голову, остается только черное небо и горечь во рту. Пепел и тоска. Чан больше не играет. Теперь это делает Хенджин. Хочется рассмеяться в голос. *** Хенджин снимает джинсы и стягивает футболку через голову. Тело в отражении огромного зеркала в отельной ванной красивое под мягким теплым светом. Линии плавные, не осталось и следа от острой болезненности, кожа под подушечками пальцев нежная и гладкая. Он снимает крошечную резинку с волос и массирует кожу головы, включая рандомный плейлист на телефоне и отставляя его на край раковины. Завтра они улетают домой, и он вполне заслуживал часового лежания в ванной, но последний день выжал из него все силы, и он забирается под теплый душ, блаженно выдыхая. Гель для душа пахнет сладко, тонкий цветочный аромат щекочет ноздри. Мышцы тяжелые, и кажется, будто он вот-вот растает и ускользнет вместе с теплой водой. Напряжение возвращается как по щелчку, когда знакомый голос заполняет пространство. Тянущиеся переливы, тревожно-тихий первый куплет. Хенджин почти валится на кафель и больно ударяется коленом о стеклянную перегородку, когда выходит из душа, не выключив воду, и тянется к телефону. Мыльные пальцы не попадают по экрану, он выскальзывает из рук, продолжая рассекать его пополам музыкой. Хенджин панически поднимает его и сдерживается, чтобы не разбить экран о плитку, но пальцы попадают по значку «плей». Чан продолжает петь в его голове. Продолжает разрывать свое горло и окрашивать душу Хенджина в алый. Он почти забыл о существовании этой песни. Негнущиеся ноги ведут его обратно в душ. Он смывает с себя пену в давящей тишине, окутанный воспоминаниями, как облаком. «Думал о тебе» — бьется эхом в черепной коробке. Хенджин стискивает челюсти и выключает воду. Обтирается полотенцем и натягивает футболку на влажную кожу. Когда он выходит из ванной, номер кажется чужим. Ноги утопают в ворсе ковра, он сглатывает и идет к окну, чтобы зашторить его. За узкой дверью, объединяющей два номера, слышится глухой стук. Хенджин застывает. Он знает, кто живет за стеной. Эта дверь открывалась всего раз за последний месяц — Хенджин в первый их день здесь фыркнул почти надменно, когда увидел своего соседа. Тишина оглушительна. Он прислушивается, неуверенно делая шаг навстречу двери. Сдавленный задушенный возглас не оставляет времени для размышлений. Хенджин дергает ручку. — Боже, Чан. Он сидит на полу у кровати. Ломаные его рук сводятся к груди. Чужие хрипы бьют Хенджина прямо в солнечное. — Тише, тише. — он падает перед ним на колени. — Чан-а. Все хорошо. Я здесь. Задушенный вдох вырывается из его рта, губы уязвимо приоткрыты, когда он поднимает взгляд. — Хен…Хенджин… я… — Ш-ш-ш, я знаю. — Хенджин проглатывает ком и оплетает его своими руками, мягко отстраняя чужие ладони от груди. — Все хорошо. Не говори. Я знаю. Ладонь Хенджина опускается на взмокшую от холодного пота спину и гладит ее круговыми движениями. — Я здесь, Чани. Дыши. Это скоро пройдет. Дыши. — повторяет он мягким шепотом. На белой сильной шее дергается уязвимо кадык, Чан прикрывает глаза и утыкается лбом в его грудь. Хенджину хочется расплакаться. Он запускает руку в тонкие кудри, чувствует, как прутья клетки плавятся под теплом прикосновений и исчезают. Внутри все воет — не отпускай. Внутри все воет — отпусти, отпусти, отпусти. Но это смешно, он пришел сам, его никто не держит. Это он держит Чана. Это он хочет забрать его боль, отдать ему весь свой кислород в легких. Стыд сковывает, делает каждую мышцу деревянной. — Дыши. — просит он. Шифрует в этом слове надрывное «прости». Чан успокаивается через несколько минут, грудь больше не вздымается широким куполом. Руки тянутся не к ней, а к Хенджину, опутывают, тянут, сжимают, словно Хенджин — сама жизнь. Прижаться губами к чужой шее, прямо под подбородком, хочется до крика ужаса и стона боли. Может быть, если дать себе поблажку, короткую, одну-единственную, если задержаться здесь ещё ненадолго, но перед этим всё-таки вспомнить, каково оно на ощупь — это отлитое из меди тело, как горчит во рту от чужого поцелуя, — может быть, если разрешить себе это, то их обоих отпустит чья-то огромная ладонь, комкающая в себе человека, словно бумагу. Хенджин зажмуривается и позволяет себе только прикасаться к его спине, читать подушечками пальцев его мышцы, больше не притворяться, что не знает тело Чана как свое собственное. — Вот так… Напряжение Чана исчезает постепенно, передается самому Хенджину. Он не отпускает его. Пока. Нужно разрешить это, пережить это, а потом снова вернуться, собрать себя по кускам. Прилететь домой и обеспечить психотерапевта годовым доходом. Пытаться. Снова и снова. — Хенджин, останься. — шепот сдавленный. Нужно сказать «Нет», но что ещё можно объяснить тому, кто пропустил мимо все предыдущие объяснения, кому не жалко ни себя, ни его, тому, кого по причине отсутствующего инстинкта самосохранения вовсе не пугает грядущее разочарование? Хенджин выбирает не объяснять. Отстраниться — все равно что вырвать бьющееся сердце из рассеченной горячей груди голыми руками — провести ладонью по белой щеке с незабытой нежностью. Сказать все прикосновением и встать. Желать объятий больше смерти. Дойти поступью каторжника до раскрытой двери. Закрыть ее, уйти. Закрыть, но остаться. Здесь или за ней? — Хенджин. — его имя в устах Чана — пуля. Проникает прямо между лопаток, глубоко, быстро и безболезненно. — Давай попробуем еще раз? Хенджин касается ручки двери.