Ты словно самый спокойный разрез на моей шее.
Matt Maeson — Mr. Rattlebone
Тепло постели граничит с жаром. Но ему хорошо. Густая кровь, кипевшая после горячего душа, остыла и теперь лениво течет по венам и приливает к щекам, красит тонкую кожу в нежно-розовый. Ему тихо. Парни укатили в зал всего пятнадцать минут назад. У них есть время. Чан лениво перебирает его отросшие черные пряди, прижавшись лицом к его голове, и шумно дышит в макушку. Тяжелая нога закинута на бедро Хенджина, вторая рука гладит по спине, пальцами пересчитывает позвонки. Чан сегодня молчит. День тяжелый. Такой же, как и все из прошедшей и предстоящей бешеной череды. Хенджин в такие дни любит тормошить его, любит становиться причиной его первой за день улыбки. Любит видеть ямочки на щеках и разливавшуюся в карих глазах океаном нежность. Любит слышать звон смеха и веселый шепот. Его пугает то, насколько он это любит. Он поднимает голову, заставив Чана немного отстраниться, и рассматривает его лицо так, будто делает это впервые. Кожа у него нежная, нежнее, чем у Хенджина, мягкая, на щеках ямочки, за которые можно было продать родину, душу, жизнь. Кончик крупного носа покраснел и сушится из-за морозной погоды последних дней, глаза блестят. Кажется, ему тоже хорошо. Хенджин касается своими мягкими губами покрасневшей кожи носа, нежно мажет поцелуями по щекам, прячет лицо в сгибе между шеей и плечом и упивается запахом. Задохнуться им, наверное, было бы самой прекрасной смертью. Как же тепло. — Скучал? — хрипло спрашивают над ухом. Хенджин усмехается уязвимо и не сдерживается — прикусывает легонько тонкую кожу у бившейся жилки на шее. Чан к такому привык, даже ворчать уже давно перестал — знает, что бесполезно. — Спрашиваешь. — Хенджин приподнимается на локтях и блестит глазами задорно. — На меня такие перерывы плохо влияют. Я чуть не сдох, когда тебя увидел без футболки в танцевальном зале. Думал, повалю тебя прямо там. Чан смеется тихо, притягивает его ближе, укладывает ладонь на бедро. — Силенок-то хватит? — Хочешь проверить? — тут же щурится в ответ Хенджин, чувствуя, как внутри что-то радостно трепещет. — Хочу. Хенджин, наконец, получает его губы на своих. Чан смакует поцелуй, вбирая в рот то его верхнюю губу, то нижнюю, ведет горячим языком по поверхности, поддерживая его затылок, но не углубляясь. По сбившемуся дыханию и усилившейся хватке на бедре понятно, что наслаждается, но Хенджину это надоедает уже спустя минуту. Выдержкой он никогда не отличался. Поэтому кусает мягкую кожу почти до боли. Голову сносит — он так давно мечтал об этом, так часто засматривался на эти губы, принадлежащие только ему, во время репетиций и в общих комнатах, что сейчас, получив свое, почти задыхается. Чан понимает без слов. Из него вырывается громкий хриплый выдох, он почти больно впивается пальцами в голову Хенджина и зарывается в его губы до стука зубов. Хенджин безумно улыбается в поцелуй и тянет руки к торсу Чана, но их тут же перехватывают и в секунду заводят запястья назад, фиксируя над головой и нависая. Живот скручивает нервное предвкушение. Перед глазами искрит, когда Хенджин их невольно зажмуривает, а Чан, по ощущениям, пытается выпить из него все жизненные силы с жаждой опытного садиста. Поцелуй грязный, мокрый, не насытишься, пока не умрешь под этим тяжелым телом. Его пьют, его разбирают по кусочкам и выгрызают самые лакомые, а Хенджин только благодарно подставляется. Влажно блестящие покрасневшие губы выпускают первый несдержанный стон, когда Чан перемещается ниже, горячим языком ведя по точеной линии челюсти и тонкой шее. Он победно усмехается, а Хенджин недовольно сопит, раскрывая глаза и пытаясь вырвать кисти из крепкой хватки. — Выпусти. — настойчиво просит он. — Мы это уже столько раз проходили, Хенджини. — Чан отрывается от его шеи и смотрит на него. Целует под глазом. Одно его тяжелое дыхание, опаляющее щеки, сводит с ума. — Тебе стоит стать немного терпеливее. Хенджин громко матерится и задыхается, когда чужие губы всасывают кожу под челюстью. Несильно, чтобы не оставить следов, но не без нездорового энтузиазма. — Я терпел… — судорожный вдох. Пальцы Чана решительно задирают его футболку. — …почти месяц. — Ну вот. Потерпишь еще немного для меня, м? Чан отводит ткань до шеи и целует выступающие ребра, продвигаясь наверх. Хенджин задирает голову, сжимая зубы и продолжая безуспешно дергать вдруг ослабевшими руками. — Гребаный маньяк. — в голосе сквозит наигранная злость. — И кто меня таким сделал? — лукаво тянет Чан. Стон застревает где-то в горле, когда горячая влага внезапно накрывает правый сосок. Руки сводит, в голове возникает приятный вакуум. Весь Хенджин сейчас — это одна напряженная струна нерва, на которой виртуозно играет Чан. Изводит долгим поцелуем, ощутимо тянет. Когда в ход идут острые зубы, Хенджин не сдерживается — восклицает громко и пытается согнуть ноги в коленях, чтобы затянутый узел внизу живота перестал так нестерпимо давить. Но, похоже, Чан сегодня решил прибегнуть к пыткам — он ставит свое колено промеж его ног и зажимает его бедро между своими. Сердце бешено стучит, подпрыгивая к горлу, когда Хенджин чувствует его возбуждение через ткань и осознает свою блаженную беспомощность. Ему не вырваться, хватка у Чана стальная, он готов был поспорить, что этими бедрами Чан мог расколоть его череп, если бы захотел. Еще один вариант прекрасной смерти. Внимание переключается на второй сосок, Хенджин сводит брови и жмурится, коленом свободной ноги все же упираясь в бок Чана. — Да ты изголодался. — хрипит он над ним, наконец отрываясь и бросая взгляд на раскрасневшееся лицо Хенджина. Влажные губы уязвимо приоткрыты, волосы растрепались по подушке, красивые глаза загнанно блестят. Хенджин морщит недовольно нос и остро колет его злым взглядом. — Только понял? — бурчит он, переводя дыхание. — Поцелуй меня. Сейчас же, иначе я тебя придушу. — Правда? — улыбается Чан, проводит шершавым пальцем по мягкой коже щек и нежным губам. Не успевает его одернуть — Хенджин прикусывает палец, сжимает зубы, вырывая из Чана долгожданный стон. Фатальная ошибка Чана — ослабить хватку на его руках, оборачивается тем, что Хенджин подается вперед, утягивая его в жадный поцелуй, и проворно меняется местами, оказываясь верхом на его животе. Чувствовать твердые мышцы пресса под собой — слишком. Хенджин стонет в поцелуй и обхватывает его голову руками, чувствуя сильные ладони на своих ягодицах. Кусает губы, не сдерживаясь, засасывает его язык, забирает все, что ему принадлежит. Отрывается нехотя, победно широко улыбаясь и упираясь руками в широкие плечи. — Еще раз так сделаешь… — начинает шипеть Хенджин. — Придушишь. Понял. — Чан его перебивает и по-хозяйски водит руками по бедрам. На щеке Чана появляется эта чертова ямочка, внутри все сжимается из-за его яркой улыбки, которой он Хенджину грудь вспарывает. А он не против — он готов достать собственными руками свое окровавленное сердце и вручить ему благодарно. Хенджин с болезненной нежностью ведет носом по его лицу, вдыхает родной запах и целует за ухом. Тянет губы в улыбке, когда видит в теплых глазах напротив азартный огонек. Чан ему не мешает, только кивает, разрешая, и снимает футболку, когда Хенджин спускается ниже. Ему хочется расцеловать каждый участок кожи, оставить на нем бурые пятна засосов и красные полумесяцы укусов. Он каждый раз проклинает компанию, их работу, самого Чана, потому что может это сделать только на его груди. Вымещает свою злобу на ней, кусает так, словно действительно хочет съесть, остервенело всасывает кожу и наслаждается частым хриплым дыханием и болью от его крепкой хватки на бедрах. Он бы всего Чана забрал себе, он бы растворился в нем полностью, чтобы быть ближе, потому что кожа к коже — это так ничтожно мало. Он бы его приковал к себе цепями, чтобы видеть каждую секунду жизни. Это дикость. Хенджин болен, и он не даст себя вылечить. Он позволит этой нездоровой страсти жить до тех пор, пока будет видеть в глазах Чана, слово в зеркале, то же безумие. Руки оглаживают бока, пока он целует кубики пресса, которыми никогда не мог налюбоваться. Внутри что-то обрывается от одного только осознания, что Чан действительно его. Пусть и за закрытыми дверьми, пусть и в коротких промежутках времени, которые они вырывали у мира зубами, пусть и негласно, но его. Он чувствует под собой твердый бугор, и игнорировать его уже не может. Поднимается на коленях и руками, почему-то ставшими неуверенными, тянет резинку шорт вниз. Сглатывает тяжело, когда Чана от него ничто не скрывает. Он садится на кровати, чтобы Хенджину было удобнее. — Хенджин, — мягко звучит сверху. — Смотри на меня. Он подчиняется. Как и десятки раз до этого. Все напускное недовольство давно слетело. Карие глаза горят уверенностью, но дернувшийся нервно кадык выдает желание Чана. И он желает только его. Кто такой Хенджин, чтобы отказывать? Он склоняется и осторожно целует крайнюю плоть, не разрывая зрительного контакта. Чан сжимает простыни до побелевших костяшек. Стонет громко, когда Хенджин умело вбирает его в рот, не помогая себе руками. На его скулах играют желваки, челюсти напрягаются до невозможности, глаза темнеют. И это только подстегивает Хенджина брать его глубже, плотнее окольцовывать влажными губами. Чана не хватает надолго — он зарывается пальцами в его волосы и уверенно давит. Член Хенджина уже болезненно пульсирует, он втягивает сильнее щеки и позволяет Чану управлять им. Это продолжается недолго, они оба не железные, как бы ни испытывали себя на прочность раз за разом. — Иди ко мне. — рвано выдыхает Чан и тянет его тело на себя так легко, словно он ничего не весит. Хенджин позволяет стянуть с себя футболку и хлопковые штаны вместе с бельем, принимает поцелуи, блаженно прикрывая глаза. Чан слепо тянется к шкафчику и нащупывает смазку. Хенджин валится на кровать, сглатывая. Воздуха мало. Чан успокаивающе ведет пальцами по его плоскому напряженному животу, окольцовывает пальцами член, душа в поцелуе стон и внезапно возникшую нервозность. Холод пронзает оголенное кольцо нервов, Хенджин отстраняется и мотает головой, когда чувствует пальцы в себе. — Давай без этого. — дрожащим голосом просит он. — Я подготовился. Чан хмурится, в глазах легко читаются сомнения. Он проводит ладонью по щеке Хенджина, нежно целует в кончик носа. — Уверен? — Да. — выдыхает он, обхватывая ладонь Чана и прижимая ее к разгоряченным губам. — Давай. Пожалуйста, Чан. — Ты такой красивый. — Чан утыкается в его шею, целует плечи и ключицы. — До боли красивый. Он сжимает Хенджина в таких крепких объятиях, что ему становится трудно вдохнуть полной грудью. Прижимает к себе, словно отгораживая от всего мира, защищая от всех видимых и невидимых угроз. Входит медленно, и Хенджина прошибает током по позвонкам. Он загнанно дышит, приоткрыв рот, не в силах выстонать из себя боль. Он ее ждал. Он хотел именно этого. Чан медлит. Он последний, кто мог причинить ему боль намеренно, Хенджин уверен в этом больше, чем в существовании вселенной. И именно поэтому эта сладкая, тянущаяся боль, насквозь пронзавшая мозг, самая желанная для него. Он упивается ею, всхлипывает, тихо тонко мычит, сомкнув губы, позволяет ей терзать ослабевшее тело. Знает, что ее не стоит бояться. В объятиях Чана не стоит бояться вообще ничего. Веки невесомо целуют, капли слез, стекающие к вискам, ловят губами. — Смотри на меня, Хенджин. — повторяет Чан, возвращает его к себе. Карие глаза над ним кажутся черными, горят желанием и раскаянием одновременно. Смертельная смесь. Горячая рука вновь обхватывает член Хенджина, пока он медленно заполняет его полностью. Его трясет, с губ срывается громкий стон. Боль отпускает слишком быстро. Чан двигается осторожно и медленно, ему наверняка неудобно. Он наверняка хочет большего. Хенджин почти завидует его выдержке. Мычит сдавленно, смазано целует пухлые губы и шепчет прямо в них, не отрывая взгляда от его глаз. — Сильнее. Рваные толчки набирают темп постепенно, Хенджин обхватывает Чана за плечи и откидывает голову, чувствуя, как его волосы тянут на затылке. Стоны уже гортанные, сумасшедшие, Чан двигает рукой в таком же диком темпе, и Хенджин невольно закатывает глаза. Слышит над собой рычание словно сквозь вату, чувствует поцелуи на шее, накатывающий волнами жар из-за тугой наполненности. Перед глазами темнеет, но, даже закрыв их, он видит только глаза Чана. Его вес придавливает его к кровати, сильные руки удерживают крепко. Хенджин скован по рукам и ногам, его пытают и благословляют, мучают и одаривают одновременно. Его любят. Последний стон превращается в его имя. Тело чудом способно дышать, когда Чан осторожно отстраняется, но не разрывает объятий. Оглядывает его беспокойно, благодарно целует в скулу и заправляет влажные от пота волосы за ухо. — Посмотри на меня, Хенджин. И он смотрит. В карих глазах отзеркалена его любовь. *** Ключ-карта летит мимо керамической подставки. Хенджин усмехается тому, как она быстро отлетает вниз и скользит точно в крошечную щель между шкафом и полом. Прилагает усилие, чтобы стянуть с ног ботинки, чуть не валится на пол два раза и, наконец, отбросив обувь на нижнюю полку, наклоняется у шкафа. Увидеть карту в тусклом свете одной только настенной лампы трудно, и он уже собирается лечь прямо на пол, чтобы пошарить рукой, но его слепит внезапно включившийся верхний свет. — Ай. — лицо его забавно морщится, он подносит к глазам руку и прикрывает их козырьком в виде ладони. Долгих пять секунд парень пытается сориентироваться в пространстве, а потом неуверенно шагает вперед, пока не натыкается на преграду в виде тела Чана. — Чани-хен, — тянет с улыбкой. — Ты меня ждал? От него разит перегаром вперемешку со стойким неприятным запахом тяжелых духов. Не его духов. Таким ликерно-сладким парфюмом любила обливаться их хореограф. Чан сжимает челюсти, когда Хенджин укладывает ладони на его груди и смотрит на него с неадекватным восторгом. — Четыре утра, Хенджин. — спокойно, выдерживая тон, говорит он. — Ага, я в курсе. — отмахивается Хенджин и холодными пальцами обхватывает мышцы его плеч. — Ты сегодня в зал ходил? В голосе звучит искренний интерес, Чан втягивает резкий от запаха алкоголя воздух через нос и он оседает в легких горечью обиды. — Ты мог хоть раз поднять трубку? Мы тут чуть с ума не сошли, хотели уже вызванивать менеджеров. — Да там шумно было и… неудобно, в общем. — Хенджин улыбается, не улавливая опасно потемневшего взгляда Чана. Пытается снять с себя пальто, но запутывается в длинной лямке сумки, переброшенной через плечо, и неловко сгибает руки. Терпения Чана не хватает — он резко стаскивает с него сумку, бросает на полку и стягивает с него пальто. Выдыхает, пока стоит к нему спиной и аккуратно расправляет пальто, вешая его в шкаф. Позволяет себе дышать в тишине пару секунд и поворачивается. — Где ты был? Хенджин хлопает глазами и надувает губы, словно этот вопрос его оскорбляет. — Ты же знаешь. Я был с Джен. — Я спросил не с кем ты был, а где. — голос настойчивый, сильные руки складываются на груди. Если бы Хенджин не был так пьян, он бы заметил и растрепанные волосы Чана, и его подорванную осанку, и покрасневшие глаза, и темные круги под ними. Прошлой ночью он смог проспать всего пару часов, а этой, кажется, не сможет сомкнуть глаз вообще. — Мы гуляли. — морщится парень, неловко улыбаясь. — Не злись, пожалуйста, Чани. Извини, что не позвонил. Все же хорошо? Ничего, блять, не хорошо. — Прекрати отнекиваться. Я видел ее сториз. Чан обновлял страницу хореографа, с которой так сдружился Хенджин, каждые пять минут последние пару часов. И когда увидел круговорот ярких огней под шумную музыку в обстановке одного из самых популярных клубов города, готов был сам сорваться к ним и притащить Хенджина в общежитие за шкирку. Что он и собирался сделать, но причина его гнева сама заявилась на порог. — Ну, я же на них не засветился. — он пожимает плечами и устало опирается спиной об стену. — Ты, блять, понимаешь, что творишь? — Чан переходит на английский, как происходит всегда, когда он злится. Повышенный тон заставляет Хенджина вздрогнуть и посмотреть, наконец, в лицо Чана своим поплывшим наивным взглядом. Пару мгновений они молчат под гнетущее тиканье часов в прихожей. Хенджин шумно сглатывает. — Меня никто не видел, Чан. — Твоя пьяная голова так в этом уверена? — едко усмехается он в ответ и прижимает к лицу ладони на секунду. — Я не совался в толпу. Джен арендовала ВИП-ко… — Джен тупоголовая паршивка. — резко перебивает его оправдания Чан. — Я тебе клянусь, я добьюсь ее увольнения после такого. — Нет. — вдруг твердо отвечает Хенджин. — Я тебе не позволю. Не все в этой жизни ты вправе решать. Чан шумно выдыхает и сжимает кулаки. К горлу поднимается жар. В голове ярко стреляет, и не понятно, чего хочется больше — разбить кулак об стену или приложиться к ней лбом, не жалея сил. Он мысленно считает по десяти и обратно, не смотря на парня. Он пьян. Он просто напился. — Посмотрим, что ты скажешь утром. — Повторю тебе то же самое. Могу и сейчас повторить, если ты не расслышал. — с детским упрямством говорит Хенджин. Его голос уязвимо ломается в конце фразы. — Тебе нужно отоспаться. Не смей перечить мне после того, как нажрался в хлам. Чан уже знает, что пожалеет о сказанном. Из горького детского опыта знает, что пытаться вразумить пьяного бесполезно. И из этого же опыта с обидой и черной злостью повторяет свои попытки. Хенджин кидает ему взгляд, и Чану хочется придушить самого себя, потому что в родных глазах читается разочарование. Он проходит мимо, шаркая и еле заметно шатаясь в сторону своей комнаты. Чан идет следом, не давая себе времени для размышлений, и тянет его за предплечье, уводя в сторону ванной. — Сначала умойся. Хенджин молчит, даже не кивает, просто идет, не сопротивляясь, в ванную и скрывается за дверью. Чан проходит на кухню и достает аптечку, сглатывая раздирающий горло ком. Стоит пару минут неподвижно, опираясь о столешницу, и убеждает себя, что он должен испытывать облегчение. С Хенджином все в порядке, и единственное, что ему сейчас угрожает — это похмелье следующим утром. Он дома. Он с ним. Только вот это не спасает от противной горечи на дне легких. Когда он заходит к Хенджину, он сидит на бортике ванной и смотрит прямо перед собой, сжимая в руках влажное полотенце. Такой хрупкий и уязвимый, что сердце болезненно ноет. В Чане просыпается желание прикоснуться к нему, сжать в объятиях и оставить поцелуй на раскрасневшемся лице. Но он только протягивает стакан воды с разбавленным в ней порошком. — Выпей. Утром будет легче. Хенджин подчиняется, морщится от горечи и отставляет его на раковину с тихим звоном. Молчит, все также пялясь на кафельную плитку. Чан стоит в дверях, терпеливо ждет, когда он придет в себя. — А где парни? — хриплый голос разрывает гнетущую тишину. — Чанбин лег спать, у него утром съемки. Извинись перед ним завтра, он тоже себе места не находил. А Джисон еще вчера днем уехал к бабушке. Голова Хенджина склоняется, он сгибает пальцы с выкрашенными в черный ногтями. Не смотрит на него. — Скажи… — неуверенно начинает он. — Ты так разозлился… потому что знал, что в клубе я был не только с Джен, или потому что я не отчитался тебе? Глаза Чана возводятся к потолку, у которого он просит немного спокойствия для себя. Чан тяжело выдыхает и отнимает у Хенджина полотенце, вешает на сушилку. Хочет отвлечься от этого пьяного комка нервов перед собой. — Я разозлился, потому что ты повел себя, как ребенок. — Но когда Чанбин с Ханом пьют, ты так не бесишься, даже если они приходят домой утром. — тихо проговаривает Хенджин сиплым голосом. — Получается, ты доверяешь им больше, чем мне? — Нет. — только и отвечает Чан. Врет. Они понимают это оба — даже Хенджин своим пьяным сознанием наверняка улавливает его раздражение. Поэтому Чан тянет его за руку нетерпеливо и поднимает, немного толкая в сторону двери. Хенджин плетется в комнату послушно, там садится на кровать и безуспешно пытается снять с себя одежду. Чан расстилает постель, не глядя на него, достает из шкафа просторную футболку и садится перед Хенджином, стаскивая джинсы с носками, а потом помогая с лонгсливом. Сваливает грязную одежду в корзину и сам надевает на него футболку. Из Хенджина будто выжали все соки, он уязвимо подбирает костлявые ноги и забирается под толстое одеяло. Чан уходит, чтобы принести воды на утро, а когда возвращается, видит его в свете луны. Он подкладывает под щеку руку, сжимаясь в большой теплый клубок, не смыкая блестящих глаз. Чан ничего не может с собой поделать — садится рядом на постель и молча сжимает его ледяную руку в своей. Они проводят в тишине несколько минут, Хенджин кусает губы, прикрывая веки. — Я просто хочу, чтобы ты мне доверял. — говорит он шепотом. Шершавый палец Чана гладит тыльную сторону его ладони. — Все хорошо, Хенджини. — успокаивающий тон Чана сейчас не действует. Но он говорит будто на автопилоте, потому что не знает, что еще на это ответить. — Тебе нужно поспать. Я побуду с тобой. Хенджин кивает, зарываясь носом в одеяло. Думает, что Чан не видит, как с глаз скатываются слезы. Но луна освещает мокрые дорожки под глазами. Чан ненавидит себя за них, ненавидит себя за то, что не хочет его сейчас поцеловать. *** До встречи с Хенджином Чан был уверен в том, что он натурал. Но этот парень заставит усомниться в своей ориентации добрую половину мужского населения планеты. А может, Чан просто был одержим. Он склонялся ко второму. До встречи с ним все было немного проще. Он засматривался на девушек с тонкими талиями, таких хрупких, что оставалось только удивляться, как их еще не прибила к земле тяжесть жизни. Любил невинно с ними заигрывать и совсем не невинно поддаваться стыдным фантазиям по ночам. Все как у всех. В пубертате не было ничего приятного, но и особенными разочарованиями он не отличался. Ему казалось, что сердце пару раз дало трещину, он по этому поводу записал с десяток демок, переслушивать которые не согласился бы даже под угрозой смертной казни. Но сейчас, оглядываясь в прошлое, понимал, насколько все это было до смешного незначительно. Настоящая трагедия разразилась позже. У трагедии была такая же тонкая талия и внешне она обманчиво казалась такой же хрупкой, но несла внутри угрозу сопоставимую с апокалипсисом. Чан недолго сопротивлялся. Иногда ему кажется, что он вообще не сопротивлялся. Понял, наверное, подсознанием, что из этого поединка с любящей насмехаться над ним судьбой он не выйдет победителем. И это единственный его проигрыш, стоящий всей выпитой горькой боли. Он бы вытерпел все существующие пытки, если бы наградой был Хенджин. Этот сотканный из эмоций, прячущий за ними стальной стержень, подарок, за который, как бы Чан ни надеялся на обратное, нужно будет отплатить сполна. Красивый настолько, что Чан иногда сомневался в его существовании. Легче было поверить в то, что все эти годы он находился в предсмертной полудреме, и Хенджина ему для успокоения придумало его воспаленное умирающее сознание. Ощущался он также — как сладкий наркотик, который ему вводят в вену, чтобы облегчить последние минуты жизни. Чан, увидевший в детстве слишком многое и поклявшийся себе, что никогда не нырнет с головой в какую бы то ни было зависимость, сломался. Сорвался в пропасть и безрассудно наслаждался падением. Как можно думать о последствиях, когда рядом с ним такой человек? Отдающий себя бескорыстно, чувствующий каждое его изменение, понимающий его с одного только взгляда. Любящий Чана настолько же, насколько Чан его. Такого ведь в жизни не бывает. Кругом ведь сплошь несчастные, мечущиеся люди, остающиеся друг с другом из страха — страха остаться одному, страха ранить детей, страха сделать больно близкому, в душе которого еще горит яркий огонь, когда в другом он задохнулся и безвозвратно погас. Как в таком мире можно отказываться от этой ужасающей своей силой нежности? Чан возненавидит себя еще больше, загонит сам себя в ад, если когда-нибудь лишится его. Если отпустит Хенджина, который часто плакал от счастья рядом с ним. Хенджина, который скакал по комнате и тормошил его, радуясь мелочам вроде вкусного пирожного или новых масляных красок, купленных ему Чаном спонтанно. Хенджина, который знал, когда Чану нужны прикосновения, а когда свежий воздух и немного одиночества. Хенджина, который порой пугал его своей властью над ним и дьявольской, искушающей энергетикой, что сносила крышу и выбивала из легких воздух. Его Хенджина. Тянущиеся переливы битов смешиваются с мыслями, Чан щелкает пару раз мышкой, накрывает наушники ладонями и прижимается лбом к столу. Дышит минуту размеренно, а затем встает с места, потому что в груди как-то болезненно-приятно тянет. Стягивает наушники на шею, открывает тонкую дверь, которая защищала его от громкого задыхающегося смеха Джисона и в общей комнате. Заглядывает к ним — парни играют в какой-то хоррор на приставке, периодически подскакивая с дивана из-за скримеров. Он некоторое время наблюдает за ними, сдерживаясь, чтобы не попросить вести себя тише, а затем прочищает горло, привлекая к себе внимание. Джисон что-то бормочет в ответ, не отрывая взгляда от экрана и сжимая судорожно геймпад. — Хенджин не выходил? — спрашивает Чан, опираясь плечом о дверной косяк. — Не, — Чанбин тоже на него не смотрит. Мотает головой. — Уснул, кажется. Чан кивает молча и отрывается от косяка, направляясь к двери в противоположном конце коридора. Не стучит. Заходит тихо, закрывает плотно дверь, и оказывается в темноте, разрываемой только холодными лучами фонаря из окна. Его окутывает прохлада и нежный, сладковатый с кислинкой запах. Чан вдыхает его полной грудью. Как можно так скучать по человеку, который всегда на расстоянии протянутой руки? Хенджин лежит на постели, свернувшись клубочком и накрывшись пледом. Он не менял позы с того момента, как Чан пару часов назад заглядывал осторожно в его комнату. Когда ему плохо физически, Хенджин остается один. Не терпит прикосновений, запирает свою боль в себе и тихо дышит над ней. Поначалу Чана это неприятно кололо, он порывался сжать его в своих руках, не оставлять, хотел прижимать ладони к его голове, забрать всю боль себе. Но держался. Только насильно заставлял выпить обезболивающее, потому что Хенджин думал, что нужно просто перетерпеть и таблетки презирал. А Чан уходил к себе и в таком же одиночестве справлялся с собственными грызущими волнениями. Хенджину так легче. Обычно таблетки действовали быстро. Но Чан все равно идет к кровати тихо, как кошка, топя звук шагов в ворсе ковра, и дышит осторожно, садясь на пол у изголовья кровати. Видит гладкую кожу, длинные штрихи ресниц закрытых глаз, трогательную родинку на щеке и смягчившиеся от отека черты лица. Хочет отвести от уязвимо хмурых бровей волосы, но не решается. Знает, что он может начать недовольно бормотать, просить, чтобы Чан его оставил. Но глаза раскрываются, Хенджин медленно моргает, вздыхает тяжело. — Привет. — говорит хрипло. Голос заспанный, теплый. Чан все же тянет руку и отводит с лица черные пряди. В ответ получает улыбку. — Привет. — также тихо отвечает Чан и гладит мягкую кожу щек подушечками пальцев. — Ты как? Как голова? Хенджин мычит сонно, прижимает его руку щекой к кровати и, потершись о кисть носом, кусает. Чан морщится от слабой боли, но улыбается. Хенджин всегда имел нездоровую тягу к укусам. Кажется, если дать ему волю — он тут же с энтузиазмом отгрызет Чану щеку. Не сказать, что Чан будет против. Укус тут же заботливо зацеловывают, словно извиняясь. — Нормально. — выдыхает он довольно. Чан, наконец, прекращает себя сдерживать, улыбается, целует-целует-целует щеки, скулы, шею, напирая подбородком и заставляя Хенджина сдавленно пищать и тихо смеяться. — Тебе они спать не мешали? — оторвавшись и кивнув в сторону стены, за которой слышались дикий смех и иногда визги Чанбина, спрашивает Чан. — Я не хотел засыпать. — Хенджин мотает головой и обвивает его шею своей длинной рукой. — Просто нужно было отлежаться. — Точно стало лучше? Давай я их угомоню, и ты все-таки поспишь? — Не надо. Мне лучше. Честно. — прочистив горло, уверенно отвечает Хенджин. — Тогда пойдем поедим. — Чан встает на ноги и протягивает ему руку. Хенджин лениво потягивается, жмурясь. — Давай, ты за день съел только чашку риса. Хенджин вздыхает тяжело и хватается за его руку, выпутываясь из пледа. На кухне Чан усаживает его за стол и еще больше лохматит спутанные волосы, заботливо гладя по голове. Достает из холодильника самгетхан, предусмотрительно заказанный для Хенджина, и разогревает его, украдкой наблюдая, как парень за столом трет лицо, сгоняя с себя полудрему. — Долго я провалялся? — Часа три. Сейчас время… — Чан кидает взгляд на смарт-часы. — Почти десять. Хенджин кивает благодарно, когда Чан ставит перед ним тарелку и наливает яблочный сок. Уплетает еду, довольно щурясь и вздыхая, болтает о каких-то пустяках. Чан чистит для Хенджина мандарин, смеется с его шуток, чувствует себя дома. В общей комнате что-то гремит, и когда они любопытно в нее заглядывают, видят валяющегося на полу Джисона. — Ты цел? — сквозь смех интересуется Чан. Хан протягивает вверх руку, не занятую геймпадом, и оттопыривает большой палец. Чан помогает ему подняться и присаживается на подлокотник дивана. Хенджин останавливается за их спинами и, увлеченно наблюдая за экраном, кладет в рот дольку мандарина. — Ты проснулась, спящая красавица? — Чанбин заводит за спину руку и треплет Хенджина по животу. — Уснешь тут с вами… — показательно ворчит он. — Хен, тебя сейчас сожрут, кажется. — В седьмой раз, — удрученно восклицает Хан и забирается на диван с ногами, видимо, чтобы не свалиться на пол повторно. — Да завали ты его уже! Мы так тут до утра застрянем. — Так помог бы мне! Хенджин смеется, запрокидывая назад голову, когда Чанбина, все-таки, убивают в седьмой раз, несмотря на старания Джисона. Чан вызволяется помочь и получает заслуженные нестройные аплодисменты, когда продвигается дальше по карте. Шутливо задрав подбородок, принимая похвалу, он возвращает геймпад Хану, и некоторое время наблюдает за игрой, посмеиваясь с возгласов Чанбина. Затем встает и кивает Хенджину в сторону своей комнаты. — Пойдем. Хочу тебе кое-что показать. Хенджин нехотя отрывает взгляд от экрана и идет следом, получая в спину веселый вопрос Чанбина: — И что вы вдвоем делать собрались, негодники? — Целоваться. — равнодушно отвечает Чан. Хенджин нервно прыскает от смеха и смотрит на него округленными глазами. — Что, Бин, завидно? Душераздирающий монолог Чанбина о разбитом сердце не заканчивается даже когда они закрывают дверь комнаты Чана. Парни об их отношениях не знали, и если замечали, что они вдвоем подозрительно часто находятся вместе, то предпочитали заваливать их шутками и верить, что Чан с Хенджином действительно работают над новыми песнями. Впрочем, это тоже было недалеко от правды. Хенджин скармливает Чану последнюю дольку мандарина и опутывает своими руками его шею. Тянется поцеловать, но Чан отстраняется, улыбаясь, и садится на кровать. — Эй! — возмущенно хмурится Хенджин. — Что? Я действительно хочу дать тебе кое-что послушать. — Чан берет со стола ноутбук и приглашающе хлопает рядом. — И не стыдно врать Чанбину? — укоризненно прищуривается Хенджин, падая на кровать. Чан наигранно закатывает глаза и коротко целует его в висок. — Доволен? — не дождавшись ответа, стаскивает наушники с шеи протягивает ему. — Держи. Хенджин садится по-турецки перед ним, заправляет волосы за уши и надевает наушники. Смотрит на него исподлобья, взглядом как бы говоря «Ну, давай уже, включай свой шедевр». Чан почему-то волнуется — трет руки, поджимает губы и кликает на последний сохраненный файл. — Это сырая версия, мне кажется, даже демо нужно будет еще отшлифовать, но ты должен послушать его первым… Хенджин берет его за руку и сжимает ладонь, прозрачно улыбаясь. — Просто включи. Чан выдыхает и нажимает на «плей», прибавляя громкость. Хенджин держит его ладонь холодными руками, пальцами гладит сухую кожу, и сверлит взглядом стену, вслушиваясь в тревожные, напряженные переливы. Это не было похоже на привычные мелодии, приходящие в воспаленную от недосыпа голову Чана. Это было что-то совершенно новое — болезненное, откровенное настолько, что самому Чану было страшно писать текст и аранжировку. Идея родилась где-то в подсознании, глубоко настолько, что Чан не до сих пор не мог осознать, что он создал эту песню. В ней не было привычной легкости, песня не дышала, как все его предыдущие, а задыхалась. Задыхалась из-за эмоций, из-за голых чувств и откровений, пропетых его срывающимся голосом. Для Чана эта запись была самой сложной из всех сотен предыдущих. Он, сидя в студии глубокой ночью, закрывал лицо руками, размышляя, стоит ли вообще выпускать идею из головы. Он сомневается и сейчас, видя, как Хенджин хмурится и вздрагивает, вслушиваясь в текст, чувствуя, как он с каждой секундой сильнее сжимает его ладонь. Чан почти не дышит. Когда звучит бридж, Хенджин закрывает лицо ладонью и склоняет голову. В последний припев Чан вложил свою душу, оставил в этой записи ее кусочек, не пел, а отчаянно взывал к небесам, разрываемый чувствами. Тишина накрывает внезапно. Хенджин не двигается несколько мгновений, и Чан чувствует в груди растущее волнение. Когда Хенджин отрывает от лица ладонь, оно блестит влажно от слез. Он стаскивает наушники резкими движениями и оказывается у Чана на коленях. Целует так, что сердце плавится под грудью. Отрывается, утирает слезы, обхватывает его лицо ладонями и прижимается своим лбом ко лбу Чана. — Это так красиво. — шепчет, наконец. — Ты понимаешь, что ты гений? Чан смеется, окольцовывая его талию и прижимая ближе. — Тебе так кажется? — он проводит по его подбородку рукой, стирая последние капли с лица. — Я так надеялся, что тебе понравится. — Мне будто душу выпотрошили. Слов нет. Как ты это сделал? — Думал о тебе. В карих глазах напротив разливается нежность. Хенджин заботливо целует его в лоб. — Ты ее не выпустишь. — Да? — Не хочу, чтобы ее кто-то еще услышал. — он нежно гладит Чана по шее, заглядывая в глаза. — Не нужно ничего перезаписывать. Оставь ее такой. Оставь только для меня. — Хорошо. — соглашается Чан, млея под его прикосновениями, и смотрит в благодарные глаза, как завороженный. Кажется, если бы сейчас Хенджин попросил Чана пустить пулю себе в лоб, он бы исполнил его просьбу. — Она только твоя. *** Хенджину кажется, что он сейчас задохнется. От усталости уже скручивает живот, в мышцах не сохранилось ни единой капли энергии, но он поднимается с пола и делает жест рукой в сторону, не отводя взгляда от своего отражения в зеркале. Музыка пронизывает его и он двигается, сжирает самого себя, чтобы найти для точных движений силу. Над мимикой еще придется поработать — сейчас он ничего не может поделать, лицо непроизвольно морщится от боли, но это ничего, пустяк. Потому что Хенджин, наконец, смог дожать — танец вышел именно таким, каким он представлял его в своей голове. Джен присаживается рядом, когда он валится с ног. На коленках наверняка останутся синяки после жесткого соприкосновения с паркетом, но довольные хвалебные слова над ним сейчас важнее. Он смаргивает каплю пота, закатившуюся в левый глаз, и принимает из рук хореографа полотенце. Джен сияет — ему понадобилось рекордно короткое время, чтобы выучить тридцатисекундную сольную хореографию. Она сжимает его руку. — Даже лучше, чем я задумывала. — губы с приглушенно-красной помадой растягиваются в улыбке. — Хочешь добавить чего-нибудь? Может, убрать? Джен Хенджину нравится — она открытая, честная, не боится спрашивать и раздавать иногда слишком резкие замечания. Все потому что росла в абсолютно другой среде. В Америке ее характер не душили формальностями, не ограничивали в эмоциях. Джен даже здесь, в Сеуле, на родине своего отца, не сдерживается и делает все так, как сама считает нужным. Хенджин знал, что это многих бесит, но она делала свою работу так качественно, что на неприятные особенности характера закрывали глаза. — Нет. Все классно. — Хенджин садится и кидает взгляд в противоположную сторону зала, где парни шумно разучивали свои движения. — Ты вечером еще тут будешь? Хочу прогнать еще раз. — Мне нужно уехать через пару часов, — качает головой Джен и встает, стягивая свои черные волосы в хвост на затылке. — Напиши мне завтра утром, если время найдется. Хенджин кивает, тяжело вздыхая, и идет на гудящих ногах к диванчику. Выхлебывает полбутылки воды, валится на него и прикрывает веки. Перед глазами все еще танцевальные элементы, но в груди растет теплая удовлетворенность. Чувствуется диссонанс — нельзя быть довольным сейчас. Слишком скоро. Выбитое на подкорке — работай, пока не доведешь себя до идеала — борется с эхом звучащим в голове одобрением Джен. Нужно встать? Нужно добить себя до негнущихся ног и отнимающихся рук, как обычно? Нужно поработать еще? Нет. Не сегодня. У них еще один прогон с другим хореографом вечером. Он же заслуживает отдыха? Картинки собственного танца в голове убеждают — да. Заслуживает. Может позволить себе хотя бы час спокойствия. Хочется выпить холодного кофе, поесть чего-нибудь углеводного и прикосновений. Хенджин поднимает голову и выхватывает взглядом хмурого Чана в черной толстовке. Он смотрит пристально на Джен, демонстрирующую им хореографию, разминается. Снова молчит. Снова тяжелый день. Хенджин разглядывает отстраненным взглядом потолок. С последней их ссоры, — и по совместительству первой за год, — что-то неуловимо поменялось. Он всегда чувствовал малейшие изменения в отношениях с близкими, пусть и не всегда мог сразу же определить причины. С ними всегда было сложнее всего. Они не говорили о той пьяной перепалке, которой и перепалкой-то сложно было назвать, — обоим почему-то было стыдно. Хенджин задушил в себе обиду, но извиниться еще раз перед Чаном сил не нашел. Каждый раз в голове звучало «Не смей перечить мне». И он слушал этот злой голос Чана и молчал. Глотал ком через силу, а потом видел в родных глазах раскаяние, и его отпускало. Ничего серьезного не произошло. Хенджин сглупил, Чан вспылил. Такое случается. Такое прощается. Только почему-то ребенок внутри требовал извинений от Чана. Хенджину этот ребенок всегда мешал жить. И вроде они прошли через это — любить меньше уж точно не стали. Чан разбил его сердце и склеил обратно своей песней, которую Хенджину тяжело было переслушивать — каждый раз пробирало до слез и желания Чана залюбить до смерти в благодарность. Вроде бы все хорошо. Вроде бы. Звучит рингтон звонка. Хенджин краем глаза видит, как Чан поднимает телефон к уху, слышит, как он извиняется быстро, чувствует дуновение ветерка из-за захлопнутой за ним двери. Выдыхает. Жалость прокалывает легкие. Чан в последние дни еле живет — ему бы хоть один настоящий выходной. Хенджину хочется разорвать менеджеров, которые липнут к нему с утра до поздней ночи, хочется запереть у себя в комнате от всего мира и позволить просто по-человечески отдохнуть, защищая ото всех, кто захочет к ним сунуться. Собственная усталость по сравнению с его Хенджину кажется ничтожной — подумаешь, мышцы ноют, пройдет к утру. У Чана все глубже. Чан работает столько, что это уже граничит с безумной манией. Чан уже сам себя загоняет в этот чертов круговорот. Чан за сегодня ни разу не посмотрел ему в глаза. Хенджин слушает, как скрипят о паркет подошвы кроссовок парней, ритмичный счет Джен и собственное сердцебиение. Он знает, что Чан ему помочь не позволит — скажет, что все в порядке. Скажет, не забивай голову, работай. Заставит ждать до вечера, и уже тогда, возможно, позволит увидеть каплю из океана своей боли. Но Хенджину хочется попробовать. Он глушит в голове тяжелое «Не смей перечить мне» и встает с места. Выходит из зала незамеченным — парни слишком заняты изучением хореографии. Чана находит в закутке в конце коридора. Он стоит, оперившись об стену, бормочет глухо в трубку. Стоит так, словно вот-вот свалится с ног, но увидев Хенджина, выпрямляется. Заканчивает разговор, смотрит на него беспокойно. Смотрит, как на всех остальных. — Что-то случилось? Да. Ты отнимешь у меня себя, если продолжишь в том же духе — хочет сказать Хенджин. Но это эгоистично. Эту свою черту Хенджин пока не может принять. Поэтому делает шаг навстречу, кладет руку на плечо, которое тут же напрягается. — Ты мне скажи. — говорит тихо. — Проблемы с площадкой. — коротко объясняет Чан и переключает внимание на всплывшее на экране смартфона уведомление. Хенджин накрывает экран рукой, отводя его в сторону, и качает головой. Мышцы плеч под пальцами уже каменные. — Я не про это. Я про тебя. Чан напрягает челюсти и вдыхает воздух через нос. — Я в порядке. Хенджин чувствует, что стучится в закрытые наглухо двери. Опускает подбородок, касается лбом влажной от пота толстовки на его груди, чувствует тепло, но не то, которого жаждет. Хочется кричать. Вместо этого он водит носом по шее и вдыхает древесные нотки его парфюма, находит губами его сжатые губы, целует мягко. Чан на поцелуй не отвечает. Руки его по-прежнему висят безвольно, мышцы по-прежнему твердые. Хенджину хочется эти двери штурмом снести, потому что невыносимо. Потому что чувствует, как все ускользает, как песок сквозь пальцы. Потому что не хочет признавать, что все догадки были верными. Срывается, кусает губу, притягивая за ткань толстовки к себе, хочет добиться ответа. Добивается. Чан его отталкивает грубо. Так, что плечо больно ударяется об стену. Хенджин дышит часто. Еще не осознает. — Не здесь. — слова бьют следом. Глаза Хенджина влажно блестят, он поднимает взгляд, но в зеркалах напротив видит раздражение. Видит всеми силами подавляемую злость и адскую усталость. — Хватит, пожалуйста, Чан. — просит отчаянно. — Чего ты хочешь? — вопрос звучит как обвинение. Тебя. — Помочь. Позволь мне помочь. На шее Чана вдуваются жилы, он дышит глубоко и часто. Не смотрит на Хенджина. — Думаешь, этим ты мне сейчас поможешь? — говорит, хмурясь и закрывая глаза. — Если действительно хочешь помочь, возвращайся в зал. Переживать не о чем. Со мной все нормально. Хенджин отшатывается от него. Делает неуверенный шаг назад и кивает. Часто моргает, пытаясь согнать с глаз предательские слезы. Ребенок внутри него не сдерживается — плачет навзрыд. *** Голова трещит. Висок пробивает так, что тошнота подкатывает к горлу. Хенджин переворачивается на живот и рычит глухо в подушку. Маму всю жизнь мучали мигрени — бывали дни, когда она запиралась в комнате с зашторенными окнами и лежала там сутками. Пила только воду, поглощала обезболивающие пачками, и не произносила ни слова, если Хенджин к ней пробирался. Только отворачивалась к стене и плотнее закрывала глаза. Хенджину становилось страшно, он плакал, пока папа не находил его и не уносил от мамы подальше. У мамы все началось в двадцать лет, у Хенджина чуть раньше. Сказался стресс. На следующий день после того, как он прошел прослушивание, пришлось отменить все встречи — внезапно настигнувшая боль испугала его до трясущихся рук. Но омерзительная болезнь не была настолько беспощадна к нему, насколько была к его матери. Невролог подобрал Хенджину медикаменты, он пропил курс год, и боли несколько лет не были такими сильными и навещали редко. В последнее время, правда, все немного усугубилось. Хенджин убеждает себя, что это все происходит из-за плотного расписания. После недели в Токио и короткого, но неприятного из-за сильной турбулентности, перелета, переключить сознание было тяжело. Он лег в кровать рано, не было и девяти. Сейчас, по ощущениям, часа три ночи. И сна ни в одном глазу. Только головная боль и горечь на языке из-за размышлений. За всю неделю в Токио они с Чаном обмолвились всего парой фраз вне камер. Каждый раз, когда Хенджин вспоминал их последний разговор, приходилось прикусывать щеку до боли, чтобы не расчувствоваться. Что-то внутри ныло, что-то внутри жалобно хныкало. Что-то внутри хотело поколотить Чана, выместить горькую обиду. О чем он думал, когда отталкивал его? О чем он думал, когда видел перед собой отчаявшегося Хенджина? Неужели нельзя было поцеловать его в ответ и все объяснить? Неужели он заслуживал такого? Как можно так отвечать на любовь? Хенджин поднимается с постели, потому что вопросы выедают мозг хуже головной боли. На кухне наливает себе стакан холодной воды и даже не смотрит в сторону аптечки. И без нее справится. Нужно просто перетерпеть. Умывается в ванной, замирает перед отражением в зеркале. Дышит глубоко. Дает себе немного времени. Вслушивается в тишину, пока она не нарушается щелчком двери. Хенджин вздрагивает и ждет пару минут, прежде чем выйти из ванной. Видеть кого-то сейчас хочется меньше всего. Видеть Чана сейчас не хочется вовсе. Он ждет его в коридоре. Стоит в полутьме, непривычно сгорбленный, со сложенными на груди руками. Дыхание Хенджина сбивается. Чан смотрит прямо в лицо, и Хенджин ему проигрывает, отводит глаза, потому что от его взгляда в голове вновь громко звучат обвиняющие вопросы. — Чего не спишь? — хрипло проговаривает он. Словно ничего не произошло. Словно они не играли в молчанку гребаную неделю кряду. — Рисовал. — врет Хенджин. У Чана на его вранье отменная чуйка, но Хенджин надеется, что он все поймет и просто оставит его в покое. Надеется зря. — Таблетки выпил? Хенджин прикусывает щеку до боли и хочет пройти мимо. Чан перехватывает его за предплечье, останавливает и убирает тут же руку, будто боясь сделать больно. — Ответь на вопрос. — А тебе не плевать? — не прячет раздражение Хенджин. — Тебе, кажется, вполне нормально было молчать неделю. Предлагаю продолжить. — Хенджин. — низко говорит Чан. Раньше такое предостережение бы сработало, но Хенджин слишком устал, чтобы позволять обиде грызть его изнутри. Не сдерживается, выпускает ее. — Что? — произносит он отчаянно. — Чего ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я сделал вид, что ничего не произошло? Я, в отличие от тебя, так не умею. — Давай поговорим. Голос у него спокойный, но Хенджин слишком хорошо знает Чана — улавливает смятенные нотки. — Серьезно? И чем я заслужил такое предложение? — усмехается укоризненно в ответ Хенджин, морщась от острой боли в виске. Знает, что не стоит сейчас брызгать ядом, но ничего с собой поделать не может. — Хенджин, прекрати. — с расстановками говорит Чан, кажется, начиная терять терпение. — Я просто хочу поговорить с тобой. Детское желание довести его, увидеть злую горечь в глазах, щекочет сознание. Хенджин молчит пару секунд, размышляя. — Хорошо. — бросает, не глядя в сторону Чана и сам идет в его комнату. Неоновая фиолетовая подсветка не горит, вместо нее — теплый свет ночника на полке в изголовье кровати. Кровать заправлена — Хенджин садится на нее и смотрит в ожидании на Чана. Он закрывает за собой дверь, проводит рукой по лицу, словно пытаясь согнать с него усталость. Не получится — она уже прилипла к коже намертво. Хенджин чувствует больной укол жалости, успокаивает себя мыслью — он пытался помочь. Он все еще хочет помочь. Он поможет, если его не будут отвергать. Чан отодвигает себе стул и ставит его рядом. Садится, опираясь локтями о колени, склоняет голову, будто собираясь с силами. Хенджину почему-то становится тревожно. — Нам… нам давно пора урегулировать этот вопрос. — начинает он глухо, поднимая голову. Его тон Хенджина еще больше пугает. Он смотрит прямо в глаза Чану, пытаясь прочитать эмоции. Дышит тише. — Скажи мне, ты хочешь, чтобы это продолжалось? Чтобы наши отношения продолжались? Хенджин сглатывает. Ногти впиваются в ладонь, душа чует что-то неладное. — Что за вопросы? — Ответь мне, Хенджин. Для меня это важно. — Чан смотрит на него почти строго. — Если ты хочешь все закончить, скажи прямо. Иначе я не выдержу. — мотает головой истерично Хенджин. — Нет. Я хочу, чтобы у нас с тобой все было хорошо. — говорит успокаивающе Чан. — Но хочешь ли ты этого? Хенджину кажется, что карие глаза Чана пронизывают его насквозь. Требовательность в голосе заставляет его чувствовать себя неуютно. — Ты же понимаешь, что глупо такое спрашивать. — Я хочу услышать ответ. — Да. Я тоже хочу, чтобы у нас все было хорошо. — сдается Хенджин. Ему не хочется предполагать, к чему Чан рассчитывает вывести этот разговор. — Я тебя люблю, Хенджин, люблю так сильно, что самому страшно становится. Меньше всего на свете я хочу причинить тебе боль. У Хенджина сбивается дыхание, глаза щиплет от подступившей влаги, потому что за словами, которых он так долго от него не слышал, определенно должно последовать «но». — Но было очевидно, что наши отношения не смогут не отразиться на нашей работе. Это моя ошибка, я это не предугадал и не подумал о том, что следовало бы обговорить все на берегу. Чан смотрит на него мягко, с теплым блеском, но его голос портит все. По этому снисходительному тону можно понять — сейчас Чан говорит не со своим любимым, не с Хенджином, о котором написал свою лучшую песню, а с мембером. С одним из семи. Руки так и чешутся схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы вся шелуха слетела, но Хенджин сидит неподвижно и слушает, будто уменьшившись в размерах под натиском этого строгого тона. «Не смей перечить мне». Хенджин боится вновь ослушаться. Даже с его задетым самолюбием цена слишком высока. Молчание побуждает Чана продолжить. — За это время в Токио я понял, что так будет лучше. Это оптимальный вариант для нас. — Чан выпрямляет спину, говорит чуть громче и увереннее. Думает, наверное, что Хенджин ничего не отвечает, потому что согласен с его словами. Хенджину даже смотреть на него становится тяжелее. — Нам нужно провести черту между нашими отношениями и работой. Я знаю, что это будет тяжело. Мне самому нелегко принимать такое решение, но это пойдет нам на пользу. И таких… сцен больше не возникнет. Ты же понимаешь, Хенджин? Хенджин чувствует себя глупым ребенком, которому на пальцах пытаются объяснить прописные истины. Отводит взгляд и прикусывает щеку так сильно, что во рту становится неприятно солоно из-за брызнувшей крови. — И ты предлагаешь что? — хрипло отвечает Хенджин, бесцветно усмехаясь. Не смотрит на Чана. Не может. Сорвется, если посмотрит. — Не касаться друг друга на людях? Не разговаривать при камерах? Это только все усугубит. Люди не тупые, поймут. Чан вздыхает тяжело. — Я предлагаю научиться переключать мозги. Играть ты умеешь лучше, чем я. Играй. Постарайся вне этих стен воспринимать меня только как своего друга. Можешь думать об этом как о ваших с Феликсом кривляниях перед фанатами. Хенджина передергивает. Он поднимает на Чана взгляд, смотрит неверяще. — Ты серьезно пытаешься сравнить это? — Хенджин, ты меня не слушаешь. — ладони Чана сжимаются в кулаки. Хенджин хочет отодвинуться, хочет вылететь из комнаты к черту и забиться в какой-нибудь дальний угол. — Ты думаешь, мне легко об этом говорить? Попробуй посмотреть на это здраво. Я же знаю, ты все понимаешь. — Тебе самому от себя не противно? — вырывается из Хенджина. Следовало держать язык за зубами. Чан одаривает его непроницаемым взглядом потемневших глаз, выдыхает коротко через рот и отворачивается, склоняя голову набок. Недобрый знак. У Хенджина от страха леденеют ладони. Но отступать уже некуда. — И что будет, если я на это не соглашусь? Поставишь ультиматум? Решишь закончить все это, наплевав на нас? На меня? Ты хоть подумал о том, что я, блять, чувствовал, когда ты всю гребаную неделю делал вид, что меня не существует? Непрошеные слезы катятся по щекам, воздуха мало. Хенджин утирает лицо, злясь на самого себя. Даже держать себя в руках не может. Слабак. Чан не отвечает. Ждет, склонив голову, пока он успокоится. Хенджина его молчание бьет куда-то в солнечное сплетение. Тело Чана напряжено до предела, костяшки пальцев на руках побелели, он не двигается. Кажется, даже не дышит. Хенджин прикусывает дрожащую нижнюю губу и встает с места, хочет уйти. Больше не вытерпит. Его жестко перехватывают за запястье. Руку пронзает секундной болью. Капканная хватка, пальцы горячие. — Мы не договорили. Сядь. — Отпусти. — Пожалуйста, сядь. — Я не хочу говорить. — Я не выпущу тебя из комнаты, пока мы не договорим. — Отпусти. — дрожащим голосом просит Хенджин. — Чан, я хочу к себе. Отпусти. — Я не могу, Хенджин. — Чан, наконец, смотрит на него. Взгляд немного смягчился, но Хенджин понимает, что переубедить Чана у него не найдется сил. — Пожалуйста, сядь. Хенджин стоит на месте, обреченным взглядом смотрит на свое запястье в чужой руке и кривит губы так, будто больше всего на свете хочет сесть на пол и прорыдаться. Кажется, только сейчас осознает в полной мере, как эта неделя по нему проехалась. До возвращения в общежитие, до этого разговора с ним, удавалось по инерции работать, позволять поминутному расписанию и толпе менеджеров дергать его, как куклу, за ниточки, и гнать все мысли из головы. Сейчас под веки словно соли насыпали — Хенджин их устало закрывает, громко сглатывает и подносит свободную руку к влажным губам. Вдох. Чан ведь не врет. Не выпустит из комнаты. Его запястье, наконец, освобождают. Чан утыкается головой в его живот, горячее дыхание обжигает через ткань футболки, которую сминают, обнимая крепко. — Я так устал. Надлом в его голосе пробирает Хенджина до костей. И эти слова Чана самые искренние из тех, что он произнес за этот вечер. Искреннее даже признания в любви. Хенджин стоит также неподвижно, не может смотреть на кудрявую склонившуюся макушку, не хочет чувствовать его рваное дыхание. Поднимает взгляд к потолку и часто моргает. Просто поцелуй меня - думает. Поцелуй и произнеси всего одно слово. Прости. — Прости. — говорит Хенджин сам. Потому что надо быть сильнее. Потому что ребенка внутри нужно уже, наконец, придушить. Но руки у Хенджина слишком слабые. И сейчас дрожат, зарываясь в тонкие кудрявые пряди. Ребенка смогут убить только эти капканы, которые его сейчас прижимают к себе, как самое ценное — как последнюю флягу воды в бесконечной белой пустыне. Чан вдыхает его запах жадно, словно был лишен кислорода все это время. Поднимает голову. Хенджин обхватывает ладонями его лицо, засматривается в глаза-угольки. Целует нежную кожу с покраснениями, размазывает слезы по ней. — Прости, Чан. — бездумно повторяет. — Не смогу без тебя. Не смогу. Не выдержу. Целует его сам. Надо быть сильнее. И переступать через себя не так погано, когда взамен получаешь это — мягкие губы на своих, тепло объятий, которые перестают казаться капканом. Когда получаешь его улыбку, за которую можно душу продать, и долгожданное сочувствие в глазах. Переступать через себя не так унизительно, когда твои слезы заботливо вытирают подушечками пальцев, а не ждут в молчании, когда ты успокоишься. Переступать через себя значит быть сильным. — Так будет лучше для нас. — шепчет Чан. Тянет его на себя, устраивает на коленях, прижимается губами к виску. — Я тебя не оставлю. — Знаю. — мотает головой Хенджин, обхватывая его шею. Говорить все еще не хочет — это слишком. Он готов согласиться уже на все, лишь бы не слушать больше этого наставляющего тона. В голове бьется, как птица, мысль, выросшая из осторожного предположения. Чан им вертит, как ему вздумается. Чан молчал эту чертову неделю, чтобы Хенджин усвоил урок. — Не злись на меня, пожалуйста. — шепчет Чан куда-то ему в шею, пока целует его за все упущенное время. Мысль, пусть и навязчивую, убить легче, чем ребенка. — Не буду. Хенджин накрывает его губы своими, не позволив ответить. Целует глубоко, кусает чужой рот, как яблоко. Притягивает к себе за ворот футболки. Хочется ему сделать больно, хочется отомстить за все, но Хенджин уже капитулировал. Позволяет себе только утешительный приз — привкус крови Чана из прокушенной губы, которая смешивается с его собственной из ранки на мягкой внутренней коже щек. Чан шипит и перенимает инициативу. Имеет право. Он стонет Чану в губы, когда горячая ладонь плавит кожу плоского живота, передает этот стон ему вибрацией, и Чану сносит, наконец, крышу. Хенджина бросают, как тряпичную куклу, на кровать. Сегодня никаких игр. Сегодня он побежденный. И руки не нужно удерживать — Хенджин податливый, как глина в руках опытного мастера, ластится к нему, когда можно, лежит неподвижно и старается дышать, когда нет. Кусает губы, чтобы не захныкать в голос, когда с него стягивают штаны и касаются резко, обхватывают и немного оттягивают твердый член. Чан капитуляцию принимает. Целует мокро бедра и живот, как изголодавшийся зверь, а в блестящих глазах такая нежность, что Хенджин удивляется, как в Чане все это уживается вместе. Чан снимает с него футболку, любуется открытым телом, благодарно заправляет за ухо черные пряди и целует. Поцелуй густой, как сладкое вино с металлическим привкусом их крови. Пьянящий, у Хенджина глаза после него помутненные, и бедра непроизвольно толкаются вперед. — Потерпи. — не просьба, приказ. Хенджин терпит. Ждет, пока Чан разденется сам, проводит тонкими пальцами по груди и прессу. Терпит, когда руки с ветвистыми очертаниями вен гладят его, касаются везде, куда достают, распаляют своим теплом. Вены эти похожи на красные веревки, которыми когда-то связывали их руки. Символично — Хенджин тогда поделился с Чаном мыслью, что, если подумать, это похоже и на какой-то религиозный свадебный обряд. Они с Чаном связаны. И нет в этом ничего романтичного, если смотреть трезво. В этой зависимости есть только факт, который, хочешь или нет, нужно принять. И они принимают. Хенджин терпит, получает свою награду за послушание, которая вырывается из него задушенными хрипами и слезами из уголков глаз. Чан смотрит на него, как на подарок небес, в глазах — чистая любовь, но тело словно принадлежит другому человеку — не щадит, вдалбливает его в кровать так, что Хенджина ощутимо подбрасывает при каждом толчке. Хенджин слабой рукой убирает ладонь Чана, впитывающую в себя его стоны, с губ и устраивает у себя на шее, пригласительно надавливая. Пальцы тут же сжимаются, и Хенджин немо раскрывает рот, искушая Чана впиться в него поцелуем. Хенджину кажется, что в несдержанно громком стоне Чана при последних резких движениях слышится желанное «прости». Хенджину кажется.