Повесть о помещике Льве

      Влажный мох обвил кору погибшего дерева, мягко павший на земляничную поляну подле лисьей норы. Пахло кислой смолой, душистыми плодами крупных ягод и мокрой собакой, шастающей где-то поблизости в поисках дичи, но даже она, бегущая как рыба в толще воды, что виртуозно вымахивает плавниками, показывала лесу свои очертания настолько грациозно и потаенно, что наблюдать за сей картиной было слишком бальзамично для собственной души.       Я забрался настолько высоко, насколько только сам мог, впившись руками в ненужный пока бинокль, и просто наслаждался пронизывающими меня лучами жаркого солнца, под которым некоторое время назад грелись уже пробегавшие подо мною ежи, зашумев на тонких посиневших ветках. Порой тишина по-настоящему опьяняла: ничего вовсе не происходило; даже птицы податливо замолкали, и только ветер, бьющийся невидимыми парусами о стволы статных крон, насвистывал собственную мелодию, которой тяжело было противиться. Иногда дикие белки, забравшиеся на осёдланное мною дерево, смешно пугались при виде меня, попискивая об опасности своим сородичам, тройкой тут же замиравшие под своим вожаком, и как только я от них отворачивался, высовывая в ладони орешки, они вмиг похищали все до крошек, напрочь забыв о возможной для них угрозе.       Проводить здесь время, даже в самый утомляющий час – превосходно. Обычно я затылком упирался в мох на кроне и впадал в дрёму под щебет птиц и размеренный стук дятла, отчаянно пытающийся слиться воедино с местными песнопениями, и резко просыпался только лишь от ржания своей же кобылы, оставленной недалеко от места собственной засады. Но сегодня, повесив сумку с яблоками возле ее морды, она почти все время молчала, изредка избивая со скуки копытом бревно, да так игриво, что я не мог не улыбаться, по-детски поглядывая за ней из-за ветвей дерева. Как бы мне не хотелось остаться здесь до самого вечера, впервые встретив лесную полуночную прохладу, мне уже нужно было возвращаться. Солнце, на какое-то время застывшее на юге, говорило о наступившем обеде. Хотя я вовсе и не был голоден, дела в усадьбе не могли ждать, потому пришлось без должного желания спуститься вниз по широкому стволу дерева, мягко спрыгнув с небольшой высоты вниз. С прыжком несколько молодых птиц слетело с ветвей в противоположном от меня направлении, а собака, давно пропавшая из виду, быть может, навострила свои упавшие уши, испуганно подогнув лапу к груди.       Не торопясь я подошел к Белуге, мягко похлопал по ее грудине ладонью и пошарил в собственной сумке за яблоком, но, к удивлению, она уже пустовала. — Будто я не кормлю тебя вовсе.       Потрепав ее соломистую белую челку, я схватил поводья и двинулся в сторону полей.       Хотя я и люблю оставаться здесь, в самую чащу заходить побаиваюсь – мне не много известно о лесах, да и вряд ли смогу вернуться обратно по мху, – только если нитку тянуть всю дорогу, чтобы не заблудиться, – смеюсь я собственным думам, медленно вышагивая над взбухшими корнями. Обычно мне хватает и отрывка этой густой зелени, как когда-то мне достаточно было взбираться на дуб, стоящий возле усадьбы, и там посапывать, пока няньки где-то внизу тряслись, разыскивая меня для очередной порки, так и сейчас я довольствуюсь этому времени, ведь я заметно вырос с того колыбельно-ребяческого дубка, особенно видневшийся в гостиной с расстроенным пианино.       Предавшись воспоминаниями, не заметил, как уже спускался меж двух пшеничных полей. Белуга заметно повеселела: то тянет поводья вниз, поклёвывая, то громко заржёт, глубоко затопотав вслед за мной. Она умело подмечала мое мечтательное настроение, тут же откликаясь на него жеребячьей задорностью. Когда она так делает, то я всегда выпускаю поводья из рук, отпуская её, порой надеясь, что воля ей будет милее, чем жизнь в скучном стойле, но даже с этими мыслями она всегда возвращалась, вдоволь нарезвившись, быть может, одиноко в пшеничных полях. И даже сейчас я выпустил повод, похлопав по обычаю по грудине, отпустив, зная, что она со всех копыт рванет к нашим с ней старым владениям. Она действительно побежала, и я побежал вслед за ней: очень тонко, в тысячу раз медленнее и ленивее. Пыль от ее копыт поначалу летела в мое лицо, отчего приходилось скрывать его за ладонью руки, но после стук ее подков все сильнее удалялся от ушей, и когда рука упала с моих глаз, я видел только ее болтающийся серебряный хвост с бегущими наперед друг друга копытами, расплескавшие бывалые выемки от тяжелых телег.       Я тут выдохнулся, как только от Белуги осталась лишь маленькая точка вдалеке. Дышать было уже тяжело, да даже и нечем, потому грузно зашагал, попутно расстегивая крестьянскую рубаху на груди. После такого забега мне не хотелось ни о чем думать, а только нырнуть в чистое озеро, долгое-долгое время не всплывая. Жара заметно кружила голову, а сейчас я вовсе шёл по палящему солнцу, чувствуя, как затылок заметно припекает, потому вовсе снял с себя рубашонку, кое-как покрыв ею мокрую голову. За считанные секунды накалился крест, бывало подпрыгивающий на груди, отчего приходилось сменять шаг на бег, чтобы ничтожный ветер обдавал мое тело хоть каким-то хладом в этот палящий обеденный час. — Барин, — надо мною повис тёплый старческий голос.       Я испуганно взглянул вверх, завидев раскрасневшееся лицо знакомого мне старика Свята, пашущего днем и ночью в полях. Он сбавил пыл конины, пытаясь держаться подле меня в упряжке, из-за чего сено, когда-то аккуратно выложенное в повозке, взъерошилось от некрасивой рыси, лохмотьями скатившись вниз. — Снова кобылину-то отпустили? — Она, должно быть, уже в прудку сиганула, — спокойно бросил я, махнув рукой. — Зачахнет так, барин. — Сочувственно протянул Свят, не открываясь от крутой дороги. — Запрыгай в карету, донесу. — Вот спасибо!       С разбега ринувшись в телегу, я тут же в бессилии спиной припал к колючему сену, сквозь пальцы рассматривая чистое голубое небо. Моя карета сразу же начала веселеть: слегка пошатывало из стороны в сторону, высохшая трава порой влетала в лицо, приставая к влажным губам. Для меня этот путь длился целую вечность, хотя для Свята, умело ведущего эту дряхлую повозку, все длилось точно не больше секунды. Поля уже сменились на мохнатые хибары, и когда какой-то жилец замечал меня лежащего блаженно в упряжке, то улыбчиво вскидывал плетеную шляпу с макушки, приветствуя, на что мне то и дело приходилось вскидывать добродушно руку, несладко тянущаяся вверх.       Я затрясся ещё сильнее, когда мы остановились. Поехав вместе с сеном вниз, явно исцарапав всю спину, я уперся ступнями в перекладину, слышно рассмеявшись. — Спасибо, старче, — и, открыто нелепо выпав из эдакого сеновала, в очередной раз вскинул руку, получив на это глубокий кивок. — Львуша!       Мать, все это время стоящая на крылечке и держащая в руках взмокший от жалких слез платочек, цыпленком подбежала ко мне, к груди поднеся хилые руки, как бескрылая птичка. Ее седеющие волосы, выбившиеся от платка, одуваном поднялись в воздухе, сделав и без того крупную голову еще больше. Но, видя то, как она без особых усилий преодолевала расстояние в вёрсту, её сырой платок не вызывал никакого волнения, напротив, порой хотелось даже улыбнуться.       Как и любая другая мать, покорно воспитывающая своего сына долгие годы, она твёрдо потрогала мои плечи, взяла за колючий подбородок и, словно я дикая кошка, оглядела меня с головы до ног, выискивая даже малейшую царапину. Такая ненужная опека стареющему сыну не всегда к лицу, да даже не ко двору, особенно когда Свят, трудолюбивый крепостной, всё ещё был подле этой семейной сцены. Если сказать, что к этому я привык, то явно солгу, ведь неспроста сбегал из дому, прячась в самых непроглядных местах. Скорее, в более юные годы, я был тем ещё противником материнской нежности, да и, сидя на досточке меж двух братьев, я, отчего-то, был самым облобызанным из всех. Быть может, потому, что старший – калека, усевшийся в свое время на шее покойного отца, а младший, лодырь полный, как-то подался в армию, да так и не поймешь где он и с кем. Сбежал, должно быть! а тумаки мои, ишь.       Если так подумать, зря я на мать. Уверен, пусть и излишняя слезливость, доставшаяся ей явно от бабушки, и артистизм спившегося деда очень некстати, все же, на кого, кроме как на меня, ей еще положиться? Тяжелую ношу я ощутил ещё в детстве, с потерей отца, ведь, видя, как матери сложно положиться на Илью, старшего сына, тогда-то, должно быть, и решил стать той самой опорой семьи. Может, это было и слишком эгоистично. Рос не я один, к слову, а младшему явный уход нужен был не от кого-то, а от собственной матери. Должно быть, из-за меня Сашка-то и исчах. Но, что с меня взять молодого? В десять лет ребятня только и ищет, что приключения, да отвагу. Желание стать взрослее, чем ты есть, порой играет злую шутку, вот как я думаю, ведь именно с этим мы потеряли самое важное – семью. А сейчас, смотря на то, как мать впопыхах и с некоторой лишней тягой выискивает во мне безобидную занозу, я ловлю мысли о неверности прошлых поступков, приведшие нас к такому несладкому исходу. Точно знаю, что Илья, сидя за столиком на втором этаже с детским кроссвордом в руках, брезгливо всматривается в наши силуэты, питая ко мне, кровному брату, самые низшие чувства своей утробы. Но его излишняя жеманность, гордость и неполноценность не даст признаться в чём-то подобном, а именно – в завести. Я не корю его. Думаю, будь я на его месте, то вёл себя бы точно так же. — Я в полном здравии, матушка.       Взяв её за хрупкие плечи и слегка потрясся, она засияла и, схватив меня под руку, повела к усадьбе.       Деревянное кружево, обвивающее окошки, чистейший тюль внутри комнат, за которым слабо видно постороннее шевеление, и благородство дерева, с годами заметно потемневшее – всё это казалось мне не так блаженно, как хотелось рассудку. Не будь сейчас самый жаркий день, от которого дымились даже листья березы, вряд ли эта усадьба выглядела бы столь приветливо и так желанно. Я бы, честно, точно не вернулся домой, окажись погода менее благосклонна, ведь с окутывающей мглой, а именно, неприличным ветром и сгущающимися тучами над головой, каждая из которой на тон темней первой, существование внутри поместья оказывается на редкость невыносимым. Я будто пережиток времени, будто материя, способная видеть незримое. Призраки прошлого особенно язвительны в непроглядное время суток, потому-то я стараюсь уходить из этих стен рыбачить или спать на неудобном суку, да даже, упади я с него, точно не вернусь в мягкую перину спальни. Должно быть, я слишком боюсь вспоминать пережитое; боюсь призрака отца, презренно всматривающийся исподлобья, или встретить похожую на него фигуру, пока буду бесцельно гулять по коридорам с керосиновой лампадкой в руках. Думаю, совесть, режущая меня изнутри, уже что-то знала. Она явно знала, перед кем моё сердце ноет, разрывается и болит, что меня совсем не радовало, как бы я не хотел.       Все своё детство я сторонился отца. Он скреплял свои тараканьи усища воском, лепя из сухих волос изогнутую форму папироски – так его лицо ещё сильнее вытягивалось, а небольшая полнота и еле видные щеки, кажется, вовсе исчезали на глазах. Я до сих пор помню его шаг: оборванный, приставной, ленивый. Он не ходил с тростью, скорее, боялся быть униженным, и, думаю, это было не самым верным решением. Подагра, льющаяся гноем, воняла мышиным помётом. Помню, я всегда затыкал нос, стоя подле отца, когда он охотно, тепло обнимал меня за плечо для фотографии, да и за обедом, когда мать весело седела на другом конце прямоугольного стола, меня, Сашку и Илью сажали рядом с отцом. Мало той вони, – он будто не умел есть. Хотя бы один капустный лист да оставался в щетинистых волосках, отплясывая польку вслед за подбородком, а, когда подавали чай, все стекало вниз по шее, потому на нем всегда был платочек, вечно измазанный в еде к концу трапезы. Я не должен быть таким скверным к нему, но мне, ребёнку, видящий всё время мать, отец был простой фигурой, которая будто приютила всех нас под своё крыло. Но даже таким Илья его любил. Может, именно из-за него он и стал калекой, подрубив ногу в подростковые годы? Не могу точно ответить. Но мой отец, с которым провести время мне почти не удалось, был благородным помещиком, хотя я видел в нём ту свинью, снящаяся мне в кошмарах. Видимо, за это и грызет меня совесть.       Почему-то, именно когда я вхожу в дом, воспоминания сами собой выливаются наружу. Родись я девчонкой, которой суждено слиться в браке с, возможно, таким же, как мой отец, думаю, я мало был бы рад этому. Хотя, с другой стороны, эти стены не держали бы так сильно. Само осознание, что я завишу от них – заставляет стынуть кровь в жилах. Теперь думаю, Сашка-то умён. Бежал, куда глаза глядят, брался за любую работу, только бы не быть тем безызвестным светским лицом, о котором мало кто теперь слышит (отец не любил банкетные празднования). Возможно, и имя надумал другое: Иван, Родион или Николай… кто знает. Я уже семь лет о нём ничего не слышал, да представить его уже вряд ли смогу – исчах в лет четырнадцать, в молодые годы, а сейчас ему двадцать один. Моё тело всего на пять лет старше, но уже потихоньку сохнет внутри этой клетки, а его! Хоть бы весточку, хоть бы телеграмму послал.       Мать что-то без умолку болтала. Я её совсем не слышал – припал в свои думы, да и всё. Расслышал только, что обед в кабинет подадут, а остальное мимо ушей прошло. Ладно уж, разберусь.       Она тесно обняла меня на втором этаже, поцеловала в лоб и спустилась обратно. Наверно, вязать, – невольно подумал я и застрял. Я понял, что Илья, сидя в кресле с наполовину решённым кроссвордом, сверлил меня карим взглядом. Интересно, промолчит ли он как обычно?       Когда я ступал в сторону бывшего отцовского кабинета, он все так же глядел в упор. Я старался сдержать смех, ведь эти редкие усики, не идущие ни в какое сравнение с отцовскими тараканами, так не шли этому детскому лицу тридцатисемилетнего человека. Я уже чувствовал запах пота и жирной перхоти, от чего очень отвык, ведь редко встречаюсь с ним за обеденным столом. Знаю, что Илья грешит водными процедурами, ибо ждать, пока нагреют воду – не барское дело, а ходить чумазым казаком, всеми высмеянным, предел мечтаний! знаю я его. — Стой.       Я в удивлении, но вида не подал. Ощущаю давление в ногах. Кровь вязкая, ледяная. Пальцы ног захолодели. Надо бы вовсе переодеться, что же я. — Ты решил всё у меня отнять?       Видит Бог, не хотел я даже улыбку выдавливать, но не смог сдержаться. Утробный смех лился сам собой, подавляющийся притворным кашлем. Уверен, мать подоспела к лестнице и, притаившись внизу, как мышка, слушает первую перепалку с ухода Саши. Очень смешанное чувство оказаться в тех днях, из которых точно не вышел Илья. Сколько раз он думал начать этот разговор? Сколько раз он репетировал свой монолог в течение этих лет? Раз, два? А, может, каждый день, видя меня в объятиях матери, его пробивала животная ревность, названная нездоровой любовью к родителям? Порой я отказываюсь осознавать, что один из нас так и остался ребенком, заточенный во взрослеющем теле калеки.       Я молчал. Не хотелось что-либо говорить, – не при матери, буду честен. Илья ведь даже не поднялся на ноги: смотрел себе в исписанную бумагу, продолжая выискивать ответ. Понимаю, тяжело подняться, но разве так требуют объяснений? Он молчал тоже. Ощущение было, что ляпнул, не подумав, а сейчас, надеясь, что я не расслышал или мне почудилось, я тут же ринусь без лишних дум вслед за делами. Если так, то он прав. Я подождал с минуту, повернувшись к нему лицом, и, заметив прежнее безразличие, ушёл в кабинет. К чему мне с ним говорить? к чему мне вести разговор с неокрепшим умом?       В гневе ли аль в беспокойстве я влетел в кабинет, закрыл дверь и припал к ней же голой спиной. Мурашки так и полились по телу, отчаянно взбудоражив меня. Озноб не заставил себя долго ждать. Именно в усадьбе я был особенно чувствителен к холоду. Казалось, что мертвецы, сощурив безжизненные глаза, смотрят. Смотрят и смеются, тыча невесомым пальцем в моё ослабленное тело. Я будто видел их прозрачный оскал, незримую одежду, эфемерный облик, порхающий бабочкой подле меня. Отец отчего-то с тростью в руках курил возле окна. Каждый раз, когда эти губы обхватывали табачный свёрток, его усы мягко шевелились, походя на живое осиное гнездо. Наверно, это заставило застыть кровь в жилах. Дикий ужас галлюцинаций дурманил рассудок. Мне хотелось подползи на коленях к отцу, схватить его за пахучую штанину, извалявшись в бьющемся ключом гное, и расспрашивать о своих проступках. Я потихоньку точно сходил с ума.       Холодный пот струился по телу, как по перу утки, – я знал, что его нет, но тревога, поднявшая каждый волос на коже, убеждала меня в обратном. Еще чуть-чуть и я бы взвизгнул, но глухой стук в дверь, что подперта собственным телом, вывел меня из этой пучины. Окружавший всё это время меня бред кончился, оставив одного. — Войдите!       Услышав собственный голос… захотелось прополоскать горло. Звуки с редким хрипом выходили наружу, выдавая мое беспокойство.       Быстро поднявшись на ноги, я встал возле края письменного стола. Дверь не торопилась открываться. Кто-то будто насмехался надо мной или оглядывался, держа в своих руках лакомую тайну. Но, зная Казимира, – верного слугу со времен жизни моего отца, я сильно сомневался в шутливых намерениях его редкого прихода.       Когда я уже рассмотрел все бумаги, брошенные мною за завтраком, дверь с холодным шлейфом открылась, и Казимир прошёл внутрь. — Лев Христофорович, — он пугливо вжался в свою же одежду, продолжая оглядываться даже в этой комнате. — Да, Казимир. — В-вот, Лев Христофорович.       Он протянул мне конверт. Несколько марок, прилепленные наспех, полностью измятый жёлтый конверт, сделанный, будто, из отсыревшей бумаги. Держать его уже мало приятного, но, перевернув его на брюхо, я завидел знакомые инициалы: А. Х. Белозёров. Сердце замерло, дышать не выходило, потому я, раскрыв в безумстве губы, глотал ртом воздух как потерпевший, унимая влажную дрожь в руках. — Казимир, — тот уже стоял у двери, собираясь дернуть за ручку. — Попроси приготовить отвар ромашки и баню.       Тот поклонился и выскользнул из комнаты. Запах крупы еще надолго задержится здесь, потому я подошёл к осыпающемуся подоконнику и раскрыл настежь окна. Усевшись на нём, я в нетерпении, чуть ли не разрывая долгожданную весточку от родного брата, окунулся в чтение: «Пишу тебе, Лев, со скромным приветом.       Не ищи, Бога ради! Да и, если не бросили где-то вещи мои детские – раздайте, но Библию сохраните. Прошу, очищай от пыли ее так же бережно, как и свою.       Не хотел я писать вовсе. Время, вроде, идет, вместе с ним растем и мы, но сказанные нами слова, сам знаешь, не забываются. Даже при сильной нужде. Я оскорбился. Хотя, каким бы не был ты человеком, ты – мой брат. Мой единственный брат, готовый броситься на рожон, но, к сожалению, не сумевший помочь мне обрести рассудок здравого человека. Мне помогли другие. Мне помог я сам.       Скитаясь, долгое время меня не покидала только одна мысль: «Буду точно обречён». И я бросался под чужие повозки, дабы обречься. Зимой же это выходило гораздо удачнее: кучер едет не так быстро, думаю, даже Свят в пьяном угаре зимой не так резв, как летом; шум от липкого снега почти не слышан, потому что скрип повозки пробирается даже сквозь стволы толстенных деревьев. Приходилось выбегать резко, но так, чтобы пугливая кобыла не завидела (сам знаешь по своей Белуге), потому я прятался в сугробах вблизи дороги, а там, даже если кости примерзли, чтобы спастись, приходилось тащить свое тело. А дальше один хороший кучер, точно не наш, подхватил. Так я с нашей Белозёровки и сбежал за зиму. Представь только, за одну только зиму оказаться в совсем другом месте. И я боялся. Боялся, как черт! Господи, прости. Мое сердце билось так сильно, что точно бы остановилось с новой тревогой, тогда-то я и начал молиться. Все время носил молитвенник у сердца не потому, что я так набожен. Сам знаешь, я являлся тем еще богохульником, который носил молитвенник возле сердца, дабы пуля во время дуэли задержалась в страницах, как масло на поверхности воды. Отчего-то в более юные годы я верил, что дуэлянт настолько умел, что поразит свою цель без особых потуг, – точно в сердце и дело с концом. Тогда я был слишком наивен, о чём ты всегда говорил мне об этом, за что и благодарен. Но, зачем же такому сквернику припасть за обряды молитвенные? А в то время, когда я бежал от близости собственной кончины, мне хотелось даже во что-то уверовать, если уж не в себя. Я веровал, что Бог видит меня и сохранит мне жизнь, пускай через боль и муки, заслуженные мною от отвратительных пререканий. Тогда-то и решился достать молитвенник, крепко схваченный обеими руками у носа, и читать вслух с дрожащими губами от холода. Он был уже слегка отсыревший, мягенький, да и буквы кое-где размылись, но, когда я читал вслух, тепло растекалось по нутру. Ты знаешь, каков я – сгребу все под одну гребенку, да и прощусь на этом. Здесь я был таким же и выбирал на свой вшивый вкус, но, Бог видит мои искренние намерения и не будет столь строг. Думаю, только в опасные для жизни моменты человек готов видеть и просить помощи у кого угодно, лишь бы сильно веровать этому самому. Таким тогда был и я.       С мольбой миновала зима. Я оброс, не поверишь. Этому чудаку Илье борода не досталась, а моя всё росла и росла. Думал, зачахну таким бродячим псом, ведь есть снег, кусать мороженные еловые иголки и красть на чужих фермах (что уже было удачей, на самом деле) – совсем не жизнь. Я выживал. Весной порой проваливался в воду с головой. Были разные случаи с оттепелью, но не обошел один жесточайший.       Наверное, я потихоньку слеп от усталости и глазом не видел когда-то мороженое болото, да и рухнул, успев добросить до скалистого берега старую сумку. Судорога брала икры, я захлёбывался, руки совсем не слушались. Я смотрел в небо и молился одной понравившейся мне молитвой, которую тогда я знал наизусть, и, Боже, явилось чудо! Вряд ли сам Бог снизошел на мою пустую голову, но, прокусив мою руку, на берег тащил меня таёжный волк. Наверное, будь я слишком зажравшимся идиотом, уподобившийся Ивану-дураку, сам скулил бы от боли, стараясь выбраться из пасти обезумевшего волка, но я им не был. Мой спаситель поскуливал, попискивал, явно молод был, да сильнее сжимал челюсти. Сам он дрожал, как скотина, как и я сам. Голубые редкие глаза пылали в желании дотянуть меня зачем-то до берега, хотя сама эта туша точно знала, что обрекает себя на большую опасность, связавшись с человеком. Но он дотащил, ни разу не бросив. Дальше кое-как сам вскарабкался по горке; перед глазами плыло, еле ноги тянул, а волк всё рядом. Он всё продолжал держать меня челюстями за руку, видимо, боясь, что упаду, но, к его опасениям, я вправду бездыханно припал вниз. Я валялся полуживой на остатках окровавленного снега, а животное, явно одичавшее, стало завывать, пока я не подал признаки жизни, перевернувшись с пустого брюха на спину. Белая шерсть хитрющей волчары у пасти была алой-алой, а глаза сверкали доверительным блеском. Сначала боялся, но, куда там! мне стоило так бояться только своей глупости, с которой я вовсе не на «ты». Я медленно протянул вперед дрожащую руку и аккуратно положил её на белую макушку шакала – он успокоился и жалобно заскулил щенком, я почесал за ухом, и тут же его нос уткнулся в до нельзя больную прокусанную руку. Он слизывал текшую кровь, а вместе с тем и все мои опасения.       Не помню, сколько я пробыл с ним на той явной облаве, но тогда уже красиво светало. Белые звезды сровнялись с небесным покрывалом, а перьевые облака достаточно быстро сгладились, напомнив пенку закваски, которой раз в жизни угостил меня Казимир. На солнце было хорошо. Кожу грело приятней, чем летом. Мы шли с ним по таёжному лесу и, видимо, оба не надеялись ни на что. Но, врать не стану, кто-то или что-то нас явно привело сюда – в пустующую избу рядом с бескрайним озером.       Не знаю, что за проклятье на мне, но оно явно не жалует наш род. Напишу ещё, если осмелюсь, а пока – бывай, Лев.

Белозёров Саша»       Не знаю: смеяться мне или плакать? Вроде и рад этой весточке, но, кажется, не узнаю бывалого лоботряса, пропускающего воскресную службу. Да, что уж там! всё так и не жалует Илью. Его и понять можно: если меня все детство он задирал, драл за уши и подкладывал тухлую рыбу под подушку, то тебя, брат, он вовсе будто бы и не знал. Но это точно Сашка. Точно мой, родимый.       Прочитывая строки твоего побега, невольно сам окунулся в ту злополучную зиму.       Стеной лился снег, и крепостные не могли работать, да и я с матерью точно боялся, что большая часть душ сляжет намертво. Мы всю неделю скрывались внутри выстроенных когда-то стен. Если наша усадьба редко отапливалась из-за нехватки дров, то другие, засевшие в плотных руковицах и шубах на ледяной печи, точно готовы были подыхать. Со смертью отца дела шли худо, да и стихия будто насмехалась над нами. Я помню, как мать день ото дня молилась, стоя на горохе, посчитав, что так раскается за свои грехи перед Богом, а я, видя пустоты своего дома, зачем-то втихушку подворовывал немного дров и, выходя без толики страха наружу, подкидывал поленья в сени крестьян. Тогда я не боялся, что меня сметёт насмерть какая-то лавина, сошедшая с пышных крыш хибар, или я не смогу больше поднятья и потону в сухом сугробе, окоченев. Тогда-то я и решил занятья землёй, совсем позабыв о семье. Я и не догадывался, что ты, Сашка, в такую нелестную пору дёру дашь, но, увы, не могу припомнить, какая перепалка этому послужила. В голове моей точно заслон того ужасного часа, который меня никогда не беспокоил.       Взглянув вновь на письмо, думы о прошлом отпали. Хотел было матери показать его, обрадовать, да опешил. Если уж Казимир с таким перепуганным видом письмо-то внес, точно сам что-то знать должен, потому-то, при всём уважении к нему, повременю. Много лучше, чем раньше времени за борт бросаться.       Я достал спрятанный ключ от полки стола, отпер её и, под груду других бумаг, сунул долгожданное письмецо. Глаза сами отказывались верить, а руки, будто держащие воздух все это время, почти не остались с чувством шершавой бумаги на подушечках пальцев. Я будто был обманут чем-то, но, как говорят: счастье застилает глаза?       Хотелось забыться. Зачем только просил Казимира приготовить баню?