gore

      Первая же попавшаяся прислуга услужливо показывает, куда заселился Доктор; конечно, в самые холодные и далекие спальни. Девушка использует время, что она и прислужник петляют коридорами, чтобы успокоиться.              Было наивно полагать, что Демьян встретит с распростертыми объятиями. Он предатель и неважно почему — только из-за того, что уехал, или из-за того, что уехал и приблизил отцовское исчезновение.       Ничего не меняется, Демьян не соврал: за десятилетие за банковскими бланками, он не подобрел.              Интересно только, почему брат так испугался сказки, в которую не верил? Витико едва ли нужен он, жалкий математик — никакой не великий охотник.       Демьян не слышал зов, когда был маленький; когда Диана и отец оборачивались синхронно на любой шепот из лесной чащи.              Брат всего лишь человек, и как показывает опыт, обычно это худшие люди.              Непонимание превращается в лишь небольшое раздражение, когда Диана наконец-то доходит до заветной двери.              Спальня маленькая; крошечная, особенно если сравнивать с хоромами, которыми полнился южный особняк. Помещение не уютное, пустое. Из мебели только кровать, маленькая тумбочка, перегородка, за который стоит таз, заменяющий ванную, и кресло, где сидит Доктор.       Крошечный камин горит тускло; мужчина читает очередной отчет, поднеся пергамент к свечи, и все равно щурится. Он отставляет от себя вино и передергивает плечами, то ли потому что замерзнул, то ли от того что сделал неудачный глоток.              Диана улыбается. Она опускается на корточки, чтобы расшнуровать грязные ботинки, и уже страшится того, какой холод вопьется в пятки. Помещение спальни очень долго не топили; воздух сырой и прозябший.              — Как прогулялась? — подзывает к себе мужчина. Охотница послушно садится на подлокотник, хотя стоило сменить костюм. Грязь уже засохла и отпадает кусками.       Впрочем, это чужая мебель.              — Почему ты отдал мне перстень Фатуи? — меняет Диана вопрос на вопрос.              Доктор комкает отчет и бросает в камин.              — Потому что забрал колечко Лили, драгоценный для тебя охотничий трофей, — кровожадно улыбается мужчина. — Или потому что заметил, как тебе нравится центральный рубин. Или потому что мне так захотелось. Или потому что…              И если ничего не сказать, издевка не остановится и до самой полуночи.              — Я поняла, — кивает девушка и лениво потягивается.              — Разве? И какой же повод ты выбрала? — усмехается Дотторе.              Он наливает себе еще вино; Диана залезает в кресло с ногами, пряча под мужские ноги собственные замерзшие ступни, и уже было тянется, чтобы расстегнуть защелки чужой маски, как замирает.              Нужда — это слабость, которую Доктор так желает и к которой так быстро привыкает.       Нужда убила Лили.              Нет.              — Ну что? — осушает Дотторе бокал.              В тени собственной спальни, он пьет очень неряшливо. Алые капли скатываются на воротник рубашки.              Ужин уже скоро; но он, наверное, готовится к тому, какой невыносимой будет компания.              Арлекино, дети и Чайлд.       Может, предложить ружье, чтобы Доктор застрелился?              Диана внимательно вглядывается в алые глаза, едва виднеющиеся в разрез маски. Конечно, Доктор знал, кто в действительности новый учитель математики. Он ненавидит Очаг, он ненавидит Арлекино, он ненавидит детский смех… И все равно они отправились в полузаброшенный приют, совершенно не по пути в северный особняк.       Дотторе все же второй Предвестник. Не просто мужчина, даже если Диана часто забывает про это.              — Я думаю причина такая же, по которой «настоящий» ты отправился в место, которое ненавидишь, — вздыхает девушка.              Доктор улыбается и кивает. Он сворачивает клюв маски вбок; Диана опускает сухой поцелуй на мокрые, винные уста, и сдается.              — Сним…              Но она не договаривает и последний слог, как вороний лик летит на пол; еще Доктор, в одно движение, снимает подтяжки кожаной портупеи, и устало откидывается на кресло. Он потягивается так, что хрустят кости, наконец позволяя себе расслабиться.              Мужчина притягивает к себе на колени; она не противится.              — Предполагаю, ты и Демьян уже встретились, — трет мужчина глаза. — Не чудесный ли подарок я подготовил тебе?              Диана не отвечает и не благодарит, конечно, тоже. Только прячет лицо между мужскими ключицами. Дотторе едва ли ждет подробный пересказ встречи; все равно узнает, если пожелает.              Нос щекочет мускусный запах; красное вино, каретная обивка и изнеможение.       Не стерильный аромат смерти.              — От тебя воняет, — отстраняется Диана. — С дороги.              — А ты в грязи, — не задерживаясь ни на миг, парирует Доктор.              Он медленно моргает, будто только спустя момент осознавая, что услышал. Возможно, они слишком сроднились; нечасто тень и силуэт (или собака и хозяин) обмениваются долгими беседами.              Красный взгляд туманит чувство, которое Диана еще не видела. Она запоминает это выражения, не зная слово, чтобы описать ни собравшиеся под глазами морщинки, ни странный изгиб улыбки, ни даже новое, осторожное прикосновение мужское ладони к собственной.              — Я… — и белые брови ползут на лоб, будто в первый раз за долгое время Доктор не доверяет тому, что собирается сказать.              Девушка почему-то догадывается, что это не то, что она желала бы услышать; впрочем, так происходит каждый раз, когда Дотторе открывает рот.              Но в двери стучит прислуга, и Диана поднимается на ноги, чтобы повернуть замок, и Доктор отворачивается в окно. Он без маски; скрывает собственное лицо в тени, куда не достает каминное пламя.              Зачем? Будь Диана хотя бы на четверть столь же прекрасная, она бы не скрывала собственный лик, а правила государствами. Но Дотторе трет шрам, пересекающий крючковатый нос, и ерзает между подушками; ждет, пока служанка исчезнет. Или считает до двадцати, чтобы схватиться за кинжал.              Девчонка представляется, как Маричка, и втягивает в помещение большое ведро, от которого в потолок поднимается пар. Пряча глаза в пол, она добавляет, что ужин задерживается.              Девушка кивает. Она редко говорит со слугами; уже не притворяется, будто они товарищи. Когда-то единственные подруги явственно дали понять, что она чужая; спящая под хозяйскими одеялами и не знающая ничего про тяжесть голодной и бедной жизни. Для прислуги она любовница Дотторе, а не охотница из северной деревни.       И Диана устала доказывать, что она тоже жертва; что она сирота, у которой дом — занесенный сугробами кладбищенский курган, и что она людоедка.              Дверь закрывается, и девушка забывает имя служанки.       Дотторе поворачивается на тусклый свет каминного пламени. Тени сглаживают острое лицо, — превращают в масляный портрет, — и мужчина выглядит исключительно молодо. Почти что юно, хотя Доктор живет не первую жизнь; он часто делится историями столь же древними, как сказка про витико.              Девушка засматривается; мужчина смотрит в ответ, медленно моргая красными глазами. Воздух густой; вожделение практически щекочет нос.              Доктор и Диана оглядываются на таз у перегородки и делят одинаково недовольный вдох. Они медленно раздеваются, даже не думая соблюдать какое-то приличие; только поворачивают дверной замок.       Охотница догадывается, что маленькая, холодная комната — это не спальня, отведенная Дотторе; она также прекрасно понимает, что Доктор не признается, что сознательно терпит холод и унижение, чтобы они делили один воздух.              Одержимый безумец.              — Омерзительно, — произносит мужчина, наконец-то помещая собственные колени в таз. Горячая вода выплескивается на пол. — Навевает воспоминания.              Он говорит про три недели, что они провели в глуши, когда сошла лавина. Диана чувствует рвотный позыв, и обнимает себя за плечи.       Она привычно отворачивается в окно. Лес сливается со свинцовыми облаками.              Доктор замолкает, но не извиняется. Для него лавина — не трагедия, а интересное событие; страстный любовный роман. Диана помнит только боль и постепенно растущий голод, а еще то, как правильно ощущалась мужская рука в собственной ладони (она каждый день желает стереть это из памяти).              Тишина расслабляет; девушка откидывается на низкий бортик и осторожно, медленно вытягивает ноги. Глаза в глаза, и она понимает, что предел дозволенного давно превратился в вопрос похоти, и закидывает лодыжки на мужские плечи.       Доктор осыпает голени щекотными поцелуями.              — Ты веришь в витико?              Дотторе, слишком занятый собственными желаниями, издает удивленный звук и отстраняется, любопытно поднимая красный взгляд. Диана повторяет вопрос.              — Существо из очередной деревенской сказки? — уточняет Доктор, хотя, — догадывается девушка, — он прекрасно знает про охотничий миф.              — Почти. Голодный зимний дух, который не знает насыщения, — терпеливо отвечает охотница.              Диана наблюдает, как Доктор ловит собственное размытое отражение в водной глади, и дергается, чтобы лик пошел волнами.              — Как и любая другая сказка, это всего лишь выдумка, — наконец произносит мужчина. — Почему ты спросила?              — Ты оживляешь сказки экспериментами, — хмурит девушка брови. Она видела это собственными глазами; она охотилась за глиняными големами, мавками и чертами, выращенными Дотторе.              Мужчина хрипло смеется.              — Мне, конечно, приятно, но то, что тебе кажется “гулями” по-научному называется зомби, а олени поднимаются на задние конечности только потому что съели отравленный токсинами снег.              Диана вспоминает, как в первый раз повстречалась с кровожадными лосями; они носили разлагающуюся плоть между острыми рогами, будто кожаные доспехи.              — Но витико это другое. Не существо, как ты сказал, а дух, — некоторое время охотница молчит, собираясь с мыслями, но правильно слово ускользает. — Воздушное.              — Эфемерное, — подсказывает Доктор. — Но разве первые охотники не дали витико физическое тело в обмен на ружье, которое не промахивается?              — Так тебе известно сказание! — всплескивает Диана руками; вода опять выливается на пол.              Дотторе нехотя кивает.              — Но это все еще миф, Ди. Существует разница между сказками и летописями. Я как человек, руководствующийся научными принципами, не считаю, что витико существует, — выносит Доктор окончательный вердикт. — Северная деревня придумала существо, голод которого невозможно удовлетворить, только для того, чтобы оправдывать вещи, которые происходили полярными ночами.              Диана вспоминает вкус человеческой плоти.              — Зачем?              — Потому что это легко, верить, что в тебя вселился дух витико, когда ты пожирал ладонь собственной матери, чем признаться, даже самому себе, что это был ты и только ты, кто принял это решение, — пожимает мужчина плечами, усеянными веснушками. — Люди веками выдумывали страшные сказки, чтобы оправдать собственные убогость и ничтожество.              Намек больно жалит в грудь.              — Я не притворялась, что в меня что-то вселились, — медленно произносит Диана. — Я сделала это сознательно. Мама…              Голос дрожит. Память решето, но воспоминание свежо даже спустя десятилетие: и запах мясной похлебки наполняет воздух.              — Если бы я не поела тогда, то умерла, — вздыхает охотница. Она не знает, кого убеждает: себя или Дотторе. — И кто бы тогда охотился? После того… я… на следующий день я приволокла сани, полные дичи. Если бы я… Я не хотела, но если бы я сказала нет, погибли бы… Давид все еще пил молоко матери, когда это случ… Демьян и Дария просто уехали. Она вышла заму… Он был охотник, он обещал помога… Но они уеха… Мне было пятнадцать, Зандик, как бы поступил ты?              Горячая слеза скатывается на подбородок; Диана шумно втягивает воздух через нос и трет лицо ладонями, лишь бы не разрыдаться…              Мысли путаются.              — Я знаю. Диана, я знаю, — подскальзываясь, Доктор встает и хватает халат с кровати. — Тихо. Я знаю.              Дотторе не предлагает утешение. Девушка предполагает, что он не знает как. Но мужчина поднимает на ноги, кутает в махровое полотенце и целует в лоб, и этого достаточно; или она просто смирилась.              Все, что Диана делает, она делает для того, чтобы выжить.       Ложь успокаивает; дает обмякнуть и расслабиться, опуститься в крепкие руки Дотторе. Обычно отнимающие жизнь, они обнимают, не душа; гладят, не щипая, и ласкают, не пытая, и Диана задумывается, чем она так отличается от Лили, Рокси и Эмили.       Скоро ли нежность превратится в презрение? Слуги предупреждали, что еще не было девушки, которая пережила возвращение в зимний особняк, и охотница догадывается, что едва ли она настолько особенная.              Интересно, от чего она все таки погибнет: от лесной песни или от собственной пули, когда Доктор перехватит дробовик?       Из груди вырывается маленький смешок, который Дотторе принимает за знак того, что она успокоилась.              Кровать влажная и холодная; даже чужое тепло слабо унимает дрожь.       Доктор тоже стучит зубами; охотница полу-садится, опираясь на локти, и проверяет, не посинели ли мужские уста.              — Ты действительно хочешь дитя? — зачем-то спрашивает Диана. — От меня?              — Что именно тебя удивляет? То, что я желаю дитя или то, что от тебя? — усмехается мужчина.              Очередная игра.              Обычно неразговорчивая, Диана сдается; позволяет, чтобы любопытство заглушило инстинкт самосохранения бесполезными вопросами, на которые Доктор все равно не даст ответ.       Она догадывается для чего ему дитя. Он уничтожил собственные осколки, выращенные из пробирки и разбросанные во времени, и нуждается в продолжение себя.       Только вот собственная роль гложет сознание.              — Почему я? Почему не Лили, не Рокси и не Эмили? Почему не послушная красивая жена, а безграмотная деревенщина? — хмурит девушка брови. Она внимательно изучает мужское лицо; ищет хотя бы намек на то, что он в действительности задумал.              — И следующий вопрос, я предполагаю, будет про то, когда тебя сменит следующая девушка. Ольга? Может быть Нина? Или вообще иностранка, имя которой сломает тебе язык. Я угадал?              Диана закатывает глаза, но кивает.              Смерть все равно близится. Если не Дотторе, так витико.       И если не витико, так Дотторе.              Замкнутый круг, и охотница теряет рассудок.              — Когда Лили задала подобной вопрос, она отправилась в подвал, — очень серьезно произносит Доктор. — Но между вами, как и между другими девушками, и Эмили, кстати, не существовало и я не знаю, откуда она взялась… Так вот, о чем же я… Между вами есть существенное отличие.              Кажется, это лишь новая издевка, но Диана подыгрывает.              — Какое?              — Они желали меня и я позволял это, пока мне не надоедало. Я же желаю тебя и ты…              Ответ удивляет. Ответ вытягивает дыхание из груди.       Девушка нервно вздрагивает. Она ожидала какое-угодно сравнение; что они блондинки, а она брюнетка, что они ассистентки, а она охотница, что они добрые, а она жестокая и что они скучные, а она безумная…              — И я?              — Я последний, кого ты желаешь; я замыкаю список после лесной чащи и Тартальи, — задумывается Дотторе. — Даже целуя меня первой… Я чувствую в тебе измученность. Вынужденность. Eсли бы не факт того, что я второй Предвестник, ты бы вряд ли на меня взглянула.              И на плечо опускается сухой поцелуй.              — Это ложь, — одними губами произносит Диана. — Я желала тебя. Я не дышала, когда ты говорил.              — Кому, как не тебе известно, как голод и похоть похожи? — откидывается мужчина на подушки и заводит руки за затылок. — Ты пришла ко мне истощенной. Тогда было неважно, кто предложит тебе кров и пропитание; ты желала безопасности. Не меня. И это стало особенно ясно, когда я согрел и накормил тебя.              Все, что Диана делает, она делает для того, чтобы выжить, и Доктор прекрасно про это знает.       В первый раз за долгое время девушка чувствует себя увиденной. Настоящей, какой она есть в действительности: не дочь, не подруга и не любовница.              Сказать нечего.              — Так зачем дитя? — дрожит собственный голос.              — Чтобы ты осталась, — наконец-то признается Зандик и просит, не приказывает: — Поцелуй меня.              Чужие уста почему-то соленые на вкус. Прикосновение ласковое, усталое, и если бы не часовая башня, Доктор и Диана давно бы провалились в сон.              — Я не пойду на ужин, — стонет девушка. За один день она устала, как не уставала за полярную ночь.              Лесная песня скребется о череп.              — Это не выбор, — устало потягивается Доктор. Диана же не шевелится, лишь прячется за подушки.              Мужчина неохотно встает с кровати и собирается нарочито медленно, то и дело возвращаясь под одеяло. Диана слишком устала, чтобы противиться нежности. Она то засыпает, то просыпается; в сон проникает зов, но он звучит отдаленно, словно колыбель, и охотница постепенно понимает, как отец прожил еще столько времени.              — Вставай, — трясет Дотторе за плечи.              И это уже приказ.