Народные средства

Уставшая лошадь медленно плелась по пыльной дороге. Я был в мучительном полудрёме, мне хотелось спать, но кашель, будивший ноющую боль под лопатками немного возвращала меня в действительность. Я поднимал взгляд, видел холмы, леса, слишком яркое, ослепляющее небо с белоснежными облаками и снова закрывал глаза. Уже забитое тело требовало отдыха. Хотелось остановиться и вытянуться на земле, подложить седло под голову, накрыться уже истертым кафтаном и уснуть. Но продлевать этот чертов путь не хотелось. Я и так слишком долго добираюсь до дома. Слишком долго, одна только монетка осталось от жалких накоплений, которые я заработал за двадцать лет проведенный в каторге. Хватало на дряхлых полуживых коней. Несколько раз менял жалких лошадей, с выпирающими ребрами. У меня не было сил жалеть бедное животное, хотя я очень любил лошадей. Не было сил ни на мысли, ни на эмоции. Упиваться долгожданной свободой я не мог. И радостного предвкушения возвращения домой я чувствовал слабо. Ибо раньше я ощущал, что там за полями степями находится моё родное, а сейчас… Я ничего не чувствовал. Только неприятный ветер, пробивавшийся сквозь зипун (русский полукафтан), холодивший потное тело, неприятную грязную русскую рубаху, стиранную только в холодных реках, неприятный вкус во рту. Одновременно хотелось выть от злости, а с другой желание ничего не делать, просто сидеть и смотреть вперед пустыми глазами. Там далеко от родной земли, на краю Империи, возле Балтийского моря похоронены мои любимые герои, с которыми я провел этих тяжелых два десятка лет. Они знали, что не увидят эти земли. Знали, что я вернусь домой. И сейчас я еду домой. Я еду домой! Скоро я буду дома. Скоро родной Урал, который так часто снился. Скоро… Ох, как же я устал. Хотелось закрыть глаза и просто упасть с коня. Я не сразу заметил силуэт впереди. Конь никак не отреагировал. Я со злостью подумал, что Агидель чуяла посторонних раньше меня. Я этой дряхлой кляче хоть бы хны. Ни ружья, ни сабли, ни даже кинжала я не имел. Встретись мне грабитель, он бы с жалости не только не стал бы меня трогать, но и дал бы что-то на дорогу и пожелал бы не сдохнуть по пути домой. Я шел вперед, силуэт стоял неподвижно. Это меня напрягло, это означало, что он ждет меня. Это не просто путник, который шел по делам. Сворачивать я не собирался, убегать на этой лошади смысла не было. Поэтому я так же медленно двигался вперед. И подтвердились мои худшие опасения. Больше всего я не хотел видеть и именно его! — Где моя дочь? — «поздоровался» я, когда добрался до всадника. Где воплощение типтяр, девочка с темно медной косой и с зелено-карими глазами? Моя воспитанница, которую доверила мне Марика. Полутатарка-полумарийка называла меня папой. Я даже не успел ей объясниться. Она не знала, что я ей не родной отец. Внутри больно кольнуло. Наверно, Айнур ей наплел всякое про меня. А может Марьям меня ненавидит. Мне нужно ее увидеть, но… не в таком состоянии. Я жалок. — И тебе здравствуй, Байрас. Сколько лет сколько зим! — воскликнул Григорий- Давно не виделись. Как доехал? Оренбург. Воплощение Оренбургского казачества, но откликался он и на название своей столицы. Всем было лень произносить его полное имя. Поэтому обычно казаки обычно откликались либо на название столицы, либо на имя. Или на какие-нибудь сокращения. Например, донского казака, близкие звали Дон, Доня. Сами казаки обращались друг другу так: казак, братец, джигит. Мужиком, кстати, называть их не следует. Иначе получишь ответ: «мужики в лаптях, казаки в лампасах.» Григорий ни капли не изменился. Все тот же китель, то же бесячее лицо. Кудрявая русая башка, мерзкие сине голубые глаза. Щеки себе отъел, хорошо ему пировать на моих костях. Я заскрежетал зубами, так уж получилось, что первым он меня встретил. Я знал, что встреча неизбежна, но очень не хотелось его видеть. Ни Айнура, ни Самару, ни тем более Григория. Эти трое вечно травили мою жизнь и, к сожалению, жили слишком близко ко мне. А мне хотелось побыть одному, поездить на Агидели по степям, набраться сил в теплой юрте, неторопливо пить чай в тишине по вечерам. Мне действительно нужно было время прийти в себя от тяжелой каторги и долгой дороги и было бы чудесно, если бы меня не тревожили. Тем более те, кто меня на каторгу отправлял. Были бы у меня силы, я бы устроил ему. Но в руках не было сил, да и для гнева не нашлось места в уставшей душе. — Что? Забыл, как разговаривать? — съязвил Григорий, не дождавшись моего ответа. — Ты не ответил на мой вопрос. — фыркнул я и тронул коня. Проехал мимо Оренбурга, не глядя вообще на него. Я был не в настроении вести диалоги. Губернатор тронул коня и последовал за мной. — Ну это у брата спросишь. Ты выглядишь уставшим. Дорога, наверно, была тяжелой. Куда направляешься? — Тебе какое дело? — Хах, ты ничего не попутал? Забыл, что с губернатором разговариваешь? Я поднял на него злые глаза: — Думаешь, я рад тебя видеть? Зачем ты приехал? — Ну как зачем? — Ни чуть не обиделся Оренбург — Поехали в Оренбург. В одном губернии живем не помнишь, что ли? Ты ведь обязан жить со мной и не я это придумал. Я тяжело вздохнул, понимая, что меня даже сейчас не оставят в покое. Вот так значит решили… — Требую письменного подтверждения. — Ха! Я знал, что ты спросишь! — Оренбург вынул из-за пазухи письмо и ткнул им мне в лицо. Я принял бумагу и внимательно его прочитал, покарябал императорскую печать. Кажется не подделка. Обидно, мало было каторги? Меня точно хотят добить. Хоть капли милосердия! Я вернул письмо: — Дай мне время передохнуть. — прошептал я, тут разразился глубоким кашлем. — У меня отдохнёшь, беспокоить тебя не собираюсь. У меня чай, сладости, баня. Расскажешь, где был, как там было. Да и что тебе куковать в одиночестве, когда есть куда идти. Тем более ждет тебя хөйөнсө(сюрприз) «Хөйөнсө?» — Сюрприз? — уныло спросил я, вдруг подумал о том, что меня там ждет то, от чего я поседею точно. — Ты ведь понимаешь, что он должен быть приятным. — Конечно! Ты мне не доверяешь. Я многозначительно взглянул на казака, но комментировать не стал. Я подумал о том, что сильно устал. А Марьям еще придется отбивать от еще одного урода. Мне надо быстрее набраться сил. Ибо уже была осень. Я рад, что меня выпустили. Но очень неудобно осенью. Но с другой стороны могло быть хуже, мог бы и вернуться в стужу и мороз. Ничего, ничего. Нужно терпеть. Я тяжело вздохнул и снова разразился кашлем. Проклятая зараза, как же она уже замучила. Когда я доеду до кочевья, будет уже вечер. Юрту которую надо еще согреть, для этого нужны дрова. Обустраиваться столько сил нужно. На душе стало еще паршивее. Все же, наверно, да. Он прав: тяжело одному. Может правда поехать. Там меня ждет хотя бы тепло. Один день переночую в губернаторском доме. Да и мысль о сюрпризе не даст мне покоя. — С чем связано? — прохрипел я и прочистил горло. — Не мухлюй, приедешь увидишь. Ты курить начал? — С чего ты решил? — Кашляешь часто. Я свернул лошадь и мы поплелись в сторону Оренбурга. Черный сильный аргымак казака и моя бедная кляча. — Агидель, где? — Пасется где-то твоя лошадь. Иногда мелькала перед глазами. Все с ней нормально. А все же, расскажи. Где тебя держали, что с тобой было? Я бросил усталый взгляд на губернатора. — А-то ты не знаешь! — прошипел я. — Знаю, что на северо-западе, но там у меня нет знакомых, поэтому не знал. Было тайной куда тебя увезли. — Думаешь, я поверю? — Не верь, но это действительно так. Ни срока, ни места мы не знали. Татарин все искал тебя и методом исключения предположил, что ты где-то в Прибалтике. — Да, Балтийский порт. Крепость Рогервик. — Ааа, но мне это ничего не говорит. Долго я тебя не видел, 25 лет. Вот так срок дали! — Срок зависел от моих людей. — То есть. Я ответил не сразу. Перед глазами встал Финский залив, который видел из своей камеры. Смотрел я на эти серые волны, размышляя обо всем, что было в его жизни. О Башкирии. О горах и лесах. О изнуренных людях рядом с собой. Увы обреченных умереть на чужой земле и быть закопанными в выбитые из камня могилы. — Я должен был быть там, пока не умрут мои предводители.- прошептал я, едва скрыв дрожь в голосе. Прикрыл все кашлем. На Оренбург я не смотрел, однако знал, что он почувствовал мое настроение. — Как ты меня встретил? — решил я перевести тему. И мне показалось, что казак тоже был этому рад. — Мне пришло письмо с Петербурга. Поэтому я ждал тебя. Самара прочухала, что ты пересек ее территорию, но ты к ней заходить не стал. Поэтому я знал, что когда ты будешь тут. Тем более ближе границы, я сам уже тебя почувствовал, но как-то странно. — Что странно? — Ты едва ощутим, словно призрак. У тебя все хорошо? — У меня все хорошо. Оренбург внимательно взглянул на меня. — Дааа. Ты плохо выглядишь. Я еще не знаю насколько сильно на тебя повлияла разлука со своим народом. Каково это, а? — Я в порядке. Некоторое время мы ехали молча. Я то жадными глазами осматривал до боли знакомые края. Степи, степи, бескрайние степи. А там дальше лежит мой родной Урал, колыбель моего отца. А запах, головокружительный аромат степных трав, горькая полынь, пряный тмин, сладкие цветы. Я с наслаждением вздохнул этот запах, но воздух застрял в вязкой массе в груди и я снова раскашлялся. Я не мог предаться эмоциям при Григории. Но я готов был целовать каждый встреченный камень, каждую кочку своей родной земли. Я еще не мог принять всю радость возвращения домой. Мне страшно было радоваться. А вдруг это просто сон. А вдруг у меня отберут это сладкое видение. Впрочем, разве это может быть сладкой сказкой, когда стоит гул в голове и рядом Оренбург, мой каратель, жестокий и лицемерный губернатор. Ничего, зато так красиво качаются низкие стебли трав, среди которых выделялся длинный стебель. Сердце у меня затрепетало. Казалось, что даже глаза застилали слезы. — О! Дай нож! — воскликнул я. — О! Ты хочешь вскрыть себе вены? — в тон мне ответил Григорий, но все же снял с пояса кинжал и протянул его мне. Я сполз со своей клячи. И оказался возле сухого стебля курая. — А! — догадался Григорий. — Ну давай, сыграй. Нужно было семь кистей отмерить, проговаривая выученные слова. Я срезал стебель, вырезал в нем дырочки. Вот оно! Мое богатство! Как же я скучал! Пальцами погладил шершавую поверхность. Сделал я все быстро, ибо даже через века не забуду свое мастерство. И услышит меня Агидель, она реагировала на этот звук. Я обниму, наконец, свою любимую подругу. Я приставил курай ко рту, хотел было заиграть, но тяжелый кашель не давал мне вытянуть с курая мелодию. Но глубокий вдох заканчивался кашлем. Для игры нужно ровное дыхание, нужны сильные здоровые легкие. Я не мог сыграть. Вытянул только обрывистые посвистывания и все. «Я не могу играть.» — я похолодел изнутри. — Ты забыл, как играть? — одновременно с внутренним голосом произнес Григорий. Я сжимал в руках музыкальный инструмент. Я пробовал еще раз, но безрезультатно. Я упрямец, дальше бы стоял, пока не вытянул из курая нужные мне мелодии. Но именно сейчас я был не в настроении. Близкий отдых привлекал больше, нежели мелодии курая. Наверно, мне хотелось, чтобы мне его сыграли, но играть на курае так, как мне именно хотелось, те мелодии, которые мне нравятся, мог только я. — Позже сыграю, поехали дальше. — Я заполз на свою бедную лошадку и мы тронулись в путь. — Не расстраивайся. — Оренбург скосил глаза на меня. Он вообще не переставал исподтишка рассматривать меня, его забавил мой жалкий вид. Или просто давно не видел, вот и интересно. — Тебе идет крестьянская одежда. Я стрельнул взглядом в сторону улыбающегося Григория. У меня не было настроения реагировать на его подколы. Затупленное сознание хотело просто покоя и тишины. Веки отяжелели, я и не заметил, как закемарил, сидя на лошади. — Ты что засыпаешь? Лицом в грязь не ударься! — раздался бесячий голос. Я нахмурился и приоткрыл глаза. Передо мной была мутная степь, ветер заглядывал за шиворот. Неприятно. Конец августа, а уже холодом тянет. Тем более вечером. Солнце клонилось к закату. Мы вошли в многолюдный Оренбург, я равнодушно оценил город. Понял, что ничего интересного. Почти все так же, как и было. Двухэтажные деревянные дома, торговцы с востока, войска казаков. Сумерки окутали город, все спешили домой, закрыты были уже лавки, запирались ставни. Внутри проснулся, какой-то трепет. Словно дежавю! Я уже позабыл этот город. Мы прошли по знакомым улицам, заехали на знакомый двор. Григорий резво спрыгнул с коня. Я передал конюху свою клячу, не обратив внимание на удивленный взгляд мужика. Двор освещался фонарями. Оренбург открыл стеклянную крышечку фонаря, который висел возле входа, достал оттуда свечу и мы вошли внутрь. В полумраке я заметил, что у входа в особняк лежит довольно дорогой ковер. Явно казахи подогнали. Толеген и Нурали, интересно, они придут меня увидеть? Оренбург разулся, повесил свой китель. — Ладно, сейчас на стол накрою. Твоя комната тебя ждала, я ничего там не трогал. Переоденься и спускайся в трапезную. Еще не забыл, где она находится? — Нет. Я повесил кафтан, снял пыльные лапти, стянул с ног уже почти истлевшие портянки и босиком потопал по холодному деревянному полу в свою комнату. Поднялся по скрипучей лестнице, добрался до своей комнаты. Снял с себя рубаху и упал на кровать. На большее меня не хватило. Я очень хотел есть, хотел пить, но сон оказался сильнее голода. Сон тяжелой вязкой массой охватил меня. Я вроде и не спал, но уже начал видеть сны, которые менялись монотонными картинками. Где-то через толстую стену я слышал навязчивый звук. — Ты вообще живой! — вернул меня в реальность Оренбург, который оказалось, уже давно тряс меня в попытке разбудить. — Идём, поедим и ляжешь. — Нет! Нет! — замотал я головой. — А баня? Ты что?! — Немного, совсем немного посплю. — Постели ляг! Не встанешь ты сегодня. Спи уж ладно. — из-под меня сорвали покрывало. — Ты точно не подыхаешь? Неужели ты настолько устал? Я завернулся в одеяло и уснул, как только голова ударилась об прохладную подушку. Григорий что-то дальше говорил, однако, мне было все равно. Проснулся я от того, что в лицо светило солнце. Открыл тяжелые глаза и покосился мутным взглядом в окно. Солнце было уже высоко. На улице было явно жарко. До жути знакомый вид двора губернаторского дома. Даже как-то непривычно просыпаться в теплой, мягкой кровати с перьевой подушкой, с чистыми простынями. Пыль летал по комнате светящимися частичками. Я снова закрыл глаза. Хотелось снова уснуть. Голова гудела, тело ломало так, словно по нему прошёлся табун лошадей. Дорога далась мне очень тяжело, силы не приходили ко мне до сих пор. Я надеялся, что мне станет легче. Хотя бы физически. Я разразился болезненным кашлем и поморщился. Как же я устал. Кашель не отпускал меня с марта месяца. В голову пришла мысль попить чай с медом. Мне всегда от него становилось легче. Затянулась у меня простуда, обычно такая зараза меня не беспокоит или быстро отпускает. Ничего. Я не в каторге. Тяжелые камни, мозоли до крови, холодный пронизывающий ветер позади, отвратительное нечто вместо еды, дырявый барак, ужасно натирающие кандалы позади. Я рассмотрел свои руки на которых остался след от железа. Вот такая вот судьба у воплощения, который так мечтал о свободе. Быть на цепи, в условиях хуже дворовой собаки. Видеть, как высыхают и умирают от тяжелого плена лучшие его батыры и обреченный ждать их смерти, чтобы возвратиться домой. Это было жестоко. С груди вырвался то ли вздох, то ли всхлип, который перешёл в кашель. Она не давала мне покоя, вырывался тяжело, с болью. Что-то оставалось неприятной тяжестью в груди. Нечто мучающие я не мог выкашлять, мне это мешало дышать. Кашель был глубокий, до рвотного рефлекса. Ужасно противно. Я все еще чувствовал себя слабым. Воплощения чувствуют прилив сил, когда попадают воссоединяются с своим народом. Я чувствовал себя мертвым. Возможно дело в том, что я морально не оправился того, что пережил. Перед глазами до сих пор мелькала каторга, измученные лица каторжан, дрожь пробирала от этого. Кажется, холодно. Хоть и на улице было лето. У меня нет сил радоваться лету. Я утратил способность радоваться уже несколько десятилетий назад. Только хочу: Марьям увидеть, погладить Агидель, на большее сил нет. Агидель не встретила меня. Я не могу играть на курае. Казак был в одних просторных хлопковых штанах, мокрая спина была вся в соломенной пыли, в темно русых волосах торчали сухие стебли. Я задумался о том, что еще никогда не видел Григория таким простым. Это не Григорий даже, а Гришка. Григорий оперся на вилы и внимательно взглянул на меня. Его сине-серые глаза сверкали ехидством. — Ты зачем меня не разбудил? — первый я начал диалог. — Что? Выспался ужо? Рано встал. — Ты обещал мне сюрприз. — Ишь, какой нетерпеливый. Погоди немного. Четыре дня назад только пришел. — Григорий продолжил свое дело. — Что? — удивился я — Так вчера же я пришел? Какие четыре дня! Губернатор остановился и усмехнулся: — Ты как лег, так и не просыпался. Я уж думал, ты помер. — он утрамбовал свежее сено вилами. — Не дождешься! — прохрипел я и закашлял. — Помер бы, не дал бы вам покоя и с того света. — От тебя будет. — весело ответил Григорий. — Как здоровье? Полегчало хоть. — Уже почти конец августа. — произнес я, проигнорировав вопросы оренбуржца. — Ты это к чему? — У меня нет времени ждать! — я потер глаза. Я не мог сосредоточиться на разговоре, на окружающем мире. Ко мне можно было спокойно подкрасться, в открытую застрелить. Я ничего не замечал, ничего не видел и не слышал. Гомон птиц, противный ветер, забирающийся под бешмет, ослепляющие глаза солнечные лучи. Все дико раздражало. Я вдруг подумал, что лучше бы я остался в кровати. Мне было плохо, но и лежать спокойной душой не мог. Я только приехал с каторги и не мог оценить обстановку. У меня притупились чувства, либо их перекрывали болезнь и усталость. Но почему все не проходит?! Уже 4 дня прошло, если Григорий не шутит надо мной. Скоро пойдут дожди и я могу не успеть собрать сено, не успею хоть кто-то собрать, чтобы зиму не куковать. На одной конине не продержусь. Хлеба хочется. Не хочу больше питаться, как в каторге! Не хочу сводить концы с концами. Если бы мне только стало легче. Я бы и в лесу бы выжил. Я бы продержался, но чувствовал себя ужасно. Давно мне не было так плохо. Даже когда, истекая кровью, прятался в горах в лесах. Я так болел, когда меня ранили копьем при нападении хромого Тимура на Золотую Орду, однако я там довольно быстро поправился. Когда меня чуть не убил Айнур, меня казахи выхаживали месяца полтора. Да уж, я думал, что помру. Однако, никогда я не ощущал такую пустоту в душе. Я всегда был связан с народом. Григорий ответил не сразу, закинул в стог еще сена и утрамбовал. — Куда торопишься? — А моя лошадь не появлялась? — вопросом на вопрос ответил я. — Нет. Барс, ты, кажись, пока в каторге пахал, забыл как ввести диалог. Смотри: тебе задают вопрос, ты вникаешь и отвечаешь. А не вбрасываешь рандомные вопросы. Ты вообще меня слушаешь? — нахмурился Григорий — Этот сюрприз точно для меня приятный? — Приятный, приятный — отмахнулся от меня Григорий. -Аль, бредишь, что ли? Ты меня не слышишь вообще. — Август, уже конец, скоро пойдут дожди. Мне нужно срочно набрать сена. Мне надо приготовить дрова, мне надо собрать травы. Нужно плоды набрать. Ох, борти…-затараторил я, с ужасом понимая, сколько мне предстоит работы.- Мне нужно подготовиться к зиме. — О, да. Сходи за медом. А то без тебя я уже сколько лет без меда чай пью. По борническому меду соскучился. — Ты издеваешься? С меня налоги уже сдирать собираешься? — разозлился я. — Да зачем сдирать? Просто поделись. — Зачем мне это делать? — Хотя бы потому что остальное я уже сделал по большей части. — Ты для себя готовил, а мне зиму пережить. — Переживешь у меня. Ты не имеешь права жить отдельно. Я тебе это говорил. — Свое буду есть! — прорычал я — Зависеть от того, сколько ты мне выделишь? А может в наказание еще и без обеда оставлять будешь? — Хорошая идея, я об этом не думал. Ой да ладно, не будешь ты у меня голодным, не переживай. — Не переживать?! Грош цена твоим словам. Ты изверг! — Не строй из меня монстра, я не трогал тебя, когда ты был слаб. Как и сейчас не планирую. — Мне нужно купить зерно. — задумчиво произнес я. — Без хлеба тяжело будет. — Откуда у тебя деньги? С тебя до копейки выдрали. — Это уже не твое дело. — Я могу продать тебе. В этом году урожай хороший. Обращайся. — За какую цену? — А что ты предложишь? Ты платить можешь только натурой. Меня оглушила такая издевка. Злость закипела в больном организме такая, что я потерял дар речи. — Ты чего? Да я шучу же, не обижайся, ладно? — тут же смягчился Григорий, осознав, что пошутил неудачно. Я поднял глаза. Несмотря на свое уязвимое состояние, я не дам им спуску. Не стану терпеть. — Ты идиот. Один плюс был в каторге: твое лицо не видел и твои отвратительные шутки. Возомнил о себе не знай кого! — прошипел я. Оренбург остановился, внимательно взглянул на меня. — Барс, шел бы ты отсюда, а? — Ты меня гонишь?! — рявкнул я.- Заставляешь жить рядом, а теперь гонишь? — С тобой нормально не поговоришь. Тебя там, что по голове сильно били? — Шакал! — рявкнул я — Из-за тебя я выстрадал! Не ты ли меня по голове бил? Ты меня отправил в этот ад! — Так! — Оренбург воткнул вилы в земли, тут же оказался возле меня и вцепился в рубашку — Я ли начал восстание? Ты на меня напал. Ты! И после всего этого, я привел тебя к себе, чтобы не куковал в одиночестве. — Хах, хорошо врагов держать рядом. Тебе-то приказали держать меня на привязи. Ты не представляешь, как я хочу, чтобы ты прошел через то, что я прошел благодаря тебе! — Успокойся! — тряхнул меня Оренбург за воротник. — Тебе вообще не выгодно сейчас проявлять характер. Идиот. Псих. И что ты хотел? Слаб, я слаб. Раньше я мог. Ощущал его силу. Ощущал его превосходство. Однако, я упрямо не сводил с него глаз. — Закрою тебя к черту! Устрою тебе здесь очередную каторгу. Забрали бы тебя обратно! Туда тебе и дорога уголовник. Оренбург легко швырнул меня и проломил мной забор. Я разразился диким кашлем, поднимаясь на локти. — В каторгу? — прохрипел я, скидывая с себя обломки. — В каторгу. Будешь держать меня в плену, пока не умрут все мои люди? Давай! Погоны себе новые заработаешь, псина имперская. Сколько уже меня пытаетесь угробить. — Ты сам провоцируешь. Я тебе устрою. — Меня снова схватили за рубашку, перекинули через себя и швырнули в стог сена. — Иди домой, придурок. И молись на мое милосердие. Но знай, терпение у меня не железное. Будь паинькой. — Ты угрожаешь мне? Запри меня в темнице! — рявкнул я, поднимаясь и стряхивая с головы сено — Запирай! Каторгу мне устроить решил. Устраивай! Но я тебе отомщу, обязательно отомщу. Я разразился диким кашлем. Мне следовало говорить тихо, не травмируя и так измученные легкие. Криками я еще больше причинил себе боль. — Вали отсюда! Домой иди отлежись. Не мешай мне работать! — вышел из себя Оренбург. Он покраснел от гнева. — Сволочь! — бросил я на последок и направился обратно в особняк. Вдоволь испил воды с бочка, не без удовольствия погрыз хлеб. Половину каравая съел, запивая молоком. Этого мне не хватило. Я хотел мяса, однако, в печке нашел казан с остывшей картошкой. Поел и ее, давясь кашлем. Чтож, хватит на завтрак. Я поднялся обратно. Ибо чувствовал себя плохо, хотелось лечь. Я рухнул на кровать. Моя комната… Это не холодные, твердые нары, в продуваемом бараке. Мягкая постель. На мне нет тяжелых кандалов. Я могу спать удобно. Мне тепло. Тут приятный полумрак, благодаря плотным шторам. Ничто меня тут не забеспокоит. Кроме Григория, конечно. Мягкая большая подушка, пушистый плед, поверх нее шерстяные одеяла. Тут все так, как я люблю. Пусть катиться куда подальше чертов губернатор, как же хорошо в кровати.