Последний родственник майора Грома

      Сначала всё идёт по плану. С поправками на то, что плана нет и Макс просто импровизирует как в последний раз. Впрочем, а когда с его рабочими буднями выходило иначе?       Импровизации требуется очень много: взять хотя бы аэростат Сыщика, на котором Шустов летит к фестивалю, едва гроза стихает. Под купол парашюта прыгать Максим умеет с закрытыми глазами, в любую погоду и даже с надолго впечатляющим ковырянием прямо в воздухе запаски, когда основной ушёл в отказ.       Аэростат же — другое дело, прежде неизученное, поэтому с управлением Шустову приходится разбираться буквально на ходу. Том самом, когда уже набираешь разгон над ближайшим ущельем, чтобы поймать попутный ветер, над головой у тебя горелка с открытым пламенем и ты, вообще-то, боишься огня.       Но подвести всех Макс боится ещё больше, поэтому стискивает зубы, отключает мозги и пинает слишком уютно заснувшего десантника внутри себя. В аэростате самое страшное — это не огонь, а его отсутствие, при котором придётся чересчур срочно вспоминать все инструкции по прыжкам без парашюта вперемешку с молитвами.       Так и летит до самого фестиваля — на молитвах и удаче. Зато поспевает вовремя, сваливается прямо на сцену к своим товарищам-самозванцам.       Когда-то давно Макс выбирал, кем стать: профессиональным музыкантом или спасателем, неважно какого рода. Музыку больше, чем просто хобби, родители не воспринимали и привили своё мнение намертво. На врача не хватило усидчивости, в армии Максим заскучал ещё на срочке, хоть и попал в ВДВ, против милиции рьяно возражала мама, причину чего Шустов понял лишь годы спустя, когда заново познакомился с Игорем и своей историей по линии Громов. Идея с МЧС маме тоже не нравилась, зато понравилась самому Максу, который послушно выполнил её пожелание не связываться с МЧС — и пошёл в Рослесхоз.       Видели бы и мама, и папа-Коля его сейчас: с электрогитарой на сцене, поглощённого песней и моментом. Настоящую рок-звезду. Вряд ли бы они стали воспринимать музыку серьёзнее, но хоть убедились бы, что есть весомый повод для попыток уйти в эту профессию.       Здесь Шустов тоже импровизирует: зная всего лишь текст и без единой репетиции, только пару раз играв эту мелодию по юности, подбирает аккорды без права на ошибку, попадает во все ноты. Ладно остальные — они наверняка репетировали, пока ждали, хотя им тоже пришлось справляться без нот: Макс лишь успел напеть им пару раз, как должна звучать эта песня.       В общем, справляются.       И даже выигрывают.       Шустов невольно задаётся вопросом, не продал ли он по случайной глупости кому-нибудь душу в промежутке между темницей и фестивалем. Кто знает, какие ещё сюрпризы есть в этой сказке; а то везения вокруг него вдруг стало слишком много.       Теперь они богаты, знамениты и с этим можно жить беззаботно ещё много лет, однако совесть безжалостно напоминает, что сделали они всё это без Принцессы, которая не искала ни денег, ни славы. Она просто мечтала, и её ожидания обманули.       Поэтому Макс легко отказывается от победы, ведь он шёл сюда за помощью. И помощь эту он получает от всех, кроме Петуха, но им некогда винить и стыдить зазвездившегося «дракона»: в темнице Шустов слышал, что Луиза планирует публичное изгнание королевского семейства и свиты из Бремена, и не может этого допустить.       Назад они добираются тоже на аэростате, который чудом выдерживает вес четверых, и, кажется, всё складывается до невозможного удачно...       А потом реальность напоминает, что она жестокая и умеет круто обламывать. Всего-то надо одного нажатия на рычаг спуска «Королевского пенделя», чтобы почти выигранная драка обернулась новым пленом.       И в этот раз разбойники не тащат их в темницу, как того ожидает Максим, вовсе нет. Их волочат через всю площадь, швыряют в повозку и заколачивают досками любую возможность выбраться.       — Это тебе за то, что предал свою семью, Трубадур, — объявляет тот из разбойников, который ещё недавно насмехался над Шустовым в темнице, прежде чем задраить смотровое окошко в двери.       — Вы никогда не были моей семьёй, — ворчит Максим, стягивая с глаз повязку. Всё-таки номер с притворными разбойниками они устроили эпичный, и только серьёзность момента не позволила как следует поржать во время нелепого, в сущности, танца.       Он всерьёз ожидает, что их просто вытолкают за ворота и оставят где-нибудь в лесу на произвол судьбы и долгие попытки пробиться к воле сквозь крепкие доски повозки.       Запах жжёной травы, треск огня и проникающий в щели дым эти ожидания рассеивают.       — Горим, — гавкает Пёс. — Горим! Горим!       Дыма становится всё больше, через доски чувствуется жар пламени.       — Твою мать! — орёт Макс, отшатываясь от стенки, пока остальные наоборот бросаются сбивать пробивающиеся к ним языки огня. — Твою мать, твою мать, твою мать...       Его ужасу вторит Кошка, которой хватает лишь на испуганный вой. Да и что тут ещё сделаешь, голыми руками они в жизни не пробьются.       — Сделай же что-нибудь, человек! — в панике кричит Пёс, бесплодно царапаясь в доски. — Ты же огнеборец!       — Трубадур... — слова Принцессы тонут в кашле.       Осёл изворачивается, бьёт по дереву задними копытами и тут же стонет от боли: когда разбойники вязали проигравших, ему — намеренно или случайно — повредили ногу, и с такой травмой путь наружу теперь не пролягаешь.       Это конец, они отсюда ни за что не выберутся. Им повезёт, если они задохнутся от дыма раньше, чем пламя доберётся до них, вкусит живую плоть, расплавляя кожу, прожигая мышцы, обугливая кости. Чем они окажутся в огненном аду и позавидуют мёртвым.       «Пожалуйста... — мысленно молится Шустов, — пожалуйста, я не хочу снова... так. Как угодно, только не так.»       Он не знает, к кому взывает, ему плевать, кого просить: Бога, хозяйку ветров или ещё какую-нибудь сверхъестественную хтонь. Он просто молит о чуде.       — Отставить панику! — вдруг звенит в ушах, будто наяву, строгий голос Соколова. — Паника — хуже пожара!       Мысли об Алексее Палыче отрезвляют похлеще пощёчины; Макс послушно выдыхает и закрывает глаза, сосредотачиваясь. Он — пожарный, единственный, кто разбирается в происходящем, имеет достаточный опыт, а значит, он несёт ответственность за каждого, кто заперт здесь. И ему паниковать попросту запрещено. Не в первый же раз горит.       Огонь — это стихия, беспощадная и иногда хитрая, неукротимая даже в век высоких технологий. Здесь они в ловушке, но из каждой ловушки есть выход, надо только его найти.       — Думай. Думай, — чудится ему голос Игоря. Или отца, родного отца? Неважно…       Прежде всего нужно успокоить остальных. Отставить панику.       Макс вцепляется в ладонь Принцессы и лапу Кошки, словно в последнюю опору на земле, переключая их внимание на себя.       — А теперь все, кто верит в чудеса, закрывают глаза, — едва шевелящимися губами произносит он слова из прошлой жизни, свои предсмертные слова, — и на счёт «три!»...       Он не знает, что будет делать на счёт «три!».       — Р-р-раз! – раскатисто гаркает он.       Строчки из инструкций, инструктажи, случаи из полевой работы, внештатки — Максим лихорадочно вспоминает всё, что успел выучить за свою не такую уж долгую службу, только все знания рассчитаны на лес и открытые очаги горения, максимум на тлеющие под почвой торфяники или более просторные помещения с возможностью укрыться в нетронутой огнём комнате.       — Два!       Шустов прикидывает, что можно использовать в качестве ударного инструмента, но это — не их повозка с инструментами, здесь пусто, даже бубна нет, не говоря уже о топоре или ломе. Задняя пара ослиных копыт стала бы достойной заменой пожарным «отмычкам»; видать, разбойники об этом тоже подумали. Будь здесь огнеупорки, Максим бы давно всех завернул, чтобы хоть время потянуть, однако о таком чуде в сказке вовсе не слышали. У них ничего нет, и он всё ещё не знает, что будет делать на счёт:       — Три! — поэтому не находит ничего лучше, чем выдохнуть снова и затянуть первое, пришедшее в голову: — Лу-уч солнца золо-о-ого ту-уч скрыла пелена-а-а...       Кошка послушно затихает и хватает за лапу Пса. Принцесса отпускает туфлю, которой надеялась победить доски, и сжимает пальцами копыто Осла, её лицо перемазано сажей, и слёзы оставляют на грязных щеках светлые дорожки.       — И-и-и между нами сно-о-ова, — подхватывают они, — вдру-у-уг выросла стена-а-а!       Шустов поёт, несмотря ни на что поёт и продолжает петь, чувствуя, как его песня захватывает остальных, очаровывает, отвлекает от происходящего. Точно наваждение. В этот момент Максим понимает, что имел в виду Сыщик, когда говорил о даре Трубадура и том, что сам Максим этим даром тоже обладает.       У них только один выход — умереть. Раньше, чем огонь доберётся до них и причинит боль. Умереть, как подобает музыкантам — с песней на устах и в сердце. С музыкой в душе всем назло. Так умирал оркестр на «Титанике».       Они просто угорят, отключатся и больше ничего не почувствуют. Это — самый милосердный выход, который Максу удаётся найти.       А потом он вдруг слышит голос:       — Девчат! Тут стоматологов нет, выбитые зубы никто не вставит. Шли бы вы по-хорошему.       До боли знакомый голос. Звучащий наяву.