ничего личного

Ханбин с самого детства знал о том, что хорошо, а что – плохо. Хорошо – усердно учиться, слушаться маму и папу, помогать младшим. Плохо – хулиганить, обзываться, обманывать. Родители воспитывали его и младшую сестру, вкладывая в неокрепшие умы общечеловеческие ценности, на которых из века в век зиждилось мироустройство. «Не поступай с другими так, как не хотел бы, чтобы поступили с тобой, будь добр к ближнему своему и к окружающим» – эти и многие другие постулаты были для Ханбина основой основ, которые сотворили его как личность. Конечно, и ему были не чужды некоторые... отступания от моральных норм. Он мог приврать, прикрывая сестру, втайне убегавшую на свидания со своим парнем, мог позлословить о ком-либо, сплетничая с Мэттью, своим лучшим другом, мог сорваться, вступив в бытовую перебранку с родителями. В конце концов, он, как и другие, был лишь человеком. Стоило ли винить его в том, что свойственно многим? Он не был излишне совестлив, хотя из-за того или иного проступка его порой могли снедать сомнения – вопрос был лишь только в тяжести совершенного. Был ли он прав, посмеиваясь над их с Мэттью некоторыми общими знакомыми? Правильно ли поступил, в сердцах выпалив маме в одном из случайных конфликтов о том, что она его достала? И далее, далее, далее. Он понимал, когда стоило остановиться, потому что внутри у него был личный моральный компас, и все же иногда сбоил и он – показывал иное направление. Туда, куда, по всем существовавшим принципам, заходить было не стоило. Критическим его сбоем стал Ким Джиун. Окончив университет, Ханбин начал со скромной бухгалтерской должности в одной из Сеульских компаний – не слишком крупной, но устоявшейся в своем деле. Ему нравился коллектив, нравилась атмосфера, хотя заработная плата была весьма скромна. С тем он с некоторое время начал отслеживать вакансии, где мог бы получать больше, и в один из дней наткнулся на заинтересовавшее его предложение от фирмы, уже сделавшей себе имя. «Секретарь». Нет, даже не так – «личный ассистент». Ханбин успешно прошел все этапы собеседования, а на финальном предстал перед, собственно, тем, кому ассистент и был нужен – перед директором. Ким Джиун был старше его на десяток лет – и даже так для директора он был достаточно молод. Впрочем, буквально один из первых же вопросов, что тот задал соискателю, все объяснил: – Не боитесь переработок? Ханбин отрицательно помотал головой. – Что ж, чудненько, – кажется, тот остался доволен. – Не пугаю Вас тем, что задерживаться Вы будете каждодневно, но… Иногда я живу на работе, и без ассистента мне было бы скучно. Он держался вполне располагающе и открыто к диалогу, однако человек наблюдательный осознавал, что с такими людьми лучше было не шутить и не играться. Джиун стал директором не благодаря родительским деньгам, что служили отличным подспорьем для многих, но соответственно всему тому времени, что он посвящал компании. Конечно, сыграли свою роли и некоторые другие факторы – к примеру, его настойчивость, ум и пробивной характер, и все же старания его были вознаграждены вполне по праву. Это не могло не впечатлить. Контракт был заключен, и следующим днем Ханбин приступил к работе. Поначалу, признаться, было нелегко – новый устав, новые правила, новые обязанности, новые люди. Были и обозначенные переработки, которые, впрочем, весьма щедро возмещались: Джиун требовал много, но и к сотрудникам был справедлив. Проблем, казалось, и быть не должно, пока в один из дней Ханбин неожиданно не поймал себя на мысли, что питает к Джиуну нечто... странное, нечто особое. Свои постельные предпочтения он раскрыл в подростковом возрасте, когда, при просмотре порно, вдруг понял, что гораздо большее возбуждение испытывает, глядя не на девушку, а на ее партнера. Это было «неправильно» – по меркам конформного корейского общества, и поначалу он ужасно стеснялся своих низких страсте́й. Раскрыть себя ему помог Мэттью, как человек более опытный. Они ласкались, трогали друг друга, терлись через белье и без и много-много целовались. Что до проникновений, то дальше одних только пальцев они не зашли: равно как и Мэттью, на поверку Ханбин оказался… принимающей стороной, и это было, своего рода, принципиальностью. Непродолжительные эксперименты не помешали их дружбе, а только лишь сблизили, и потому именно лучшему другу он поспешил повериться касаемо вспыхнувших в нем вдруг чувствах. Мэттью был человеком менее трепетным, менее рефлексирующим. Сразу же, как только Ханбин описал внешность Джиуна, он лукаво улыбнулся, что лис, а затем поинтересовался объемами в области ширинки. Ханбин горестно вздохнул, в любой другой ситуации с большим удовольствием подискутировавший бы о членах: – Он женат. У него жена и ребенок. Аргумент был весьма весом. Коль скоро человек состоял в официально подкрепленном союзе с кем-либо, рассматривать его в качестве потенциального партнера едва ли являлось правильным с этической точки зрения. Мэттью же сей факт не смутил от слова совсем: – И что? Для Ханбина все представлялось куда сложнее. Нет, никак, он просто не смог бы переступить через какие-никакие принципы. Не смог бы существовать с житейским «жена не стенка – подвинется», а уж разбивать чужую семью и подавно. Да и ни о каких шансах речи идти не могло: хотя Джиун был с ним весьма обходителен и подтрунивал в исключительно теплом ключе, навряд ли его изучающие долгие взгляды, что младший, бывало, ловил на себе, служили намеком на устремление к иного рода, нежели «начальник-подчиненный», отношениям. Он мог бы долго заниматься бесцельным самокопанием и, в конечном итоге, задавить всю свою глупую влюбленность в самом ее зачатке, однако в один из дней та вдруг воспряла с удвоенной силой – и виной тому послужил сам Джиун. Если точнее, то был уже поздний вечер – поздний настолько, что в офисе не осталось никого, кроме Джиуна и его секретаря. Отпустив всех остальных работников за ненадобностью, он оставил только Ханбина, ставшего его бессменной «правой рукой». Вместе они работали над документацией, сверяли данные, цифры, подписи – в общем, занимались скрупулезной и монотонной деятельностью. Ханбин почти не отрывался от монитора, сосредоточенно вглядываясь в подсчеты; его очки, прямоугольные, в тонкой оправе, грозились сползти к кончику носа, но вместо того, чтобы поправить их, он лишь приподнял подбородок. Погружаясь в процесс, он не обращал внимания на подобные вещи, и потому что-либо извне могло несколько напугать его, если происходило одномоментно резко. Поэтому, когда Джиун, подойдя со стаканом горячего кофе, прикасается к его плечу, Ханбин ойкает и вздрагивает. – Ты чего? – усмехнулся мужчина, ставя стакан на стол. На «ты» Джиун стал обращаться к своему хубэ уже в первые же сутки по вступлении того в должность. – Вы... меня напугали, – выдохнул Ханбин, неловко затем улыбнувшись. – Тебя так легко напугать, – не спрашивает – скорее, констатирует факт Джиун, явно забавляясь. – Отвлекись немного, отдохни. – Но я еще не... – попытался было слабо возразить Ханбин, однако собеседник его махнул рукой: – От пяти минут не убудет. Кофе как раз попьешь, а то остынет. С этими словами Джиун вернулся к себе, а Ханбин, наспех поблагодарив вслед, устало откинулся на спинку кресла. Было бы и впрямь неплохо подразмяться, и с тем он решил последовать указанию начальства и дать себе небольшую передышку. Перед зеркалом в уборной он оправляет очки, воротничок рубашки, а также приводит в порядок волосы, чуть встрепавшиеся. Ему совсем не хочется выглядеть перед Джиуном неопрятно, и он с запоздалым сожалением думает о том, что временем ранее смотрелся, должно быть, весьма забавно – особенно когда опешил от оклика. И почему он вечно такая нескладеха? Окончив перерыв, он вновь приступает к работе, а через некоторое время, отправив в урну опустевший от кофе стаканчик, собирает необходимые для отчетности документы. С получившейся увесистой стопкой бумаг он заходит в кабинет начальника. – Директор Ким, я закончил, – сообщает он, подходя к столу старшего. – Вот... Он невольно замирает, осторожно прижав документы к груди, потому что сталкивается с тем самым особенным взглядом Джиуна снова. За всей той занятостью, обрушившейся на них за последние несколько часов, их взаимодействие было, в основном, обрывочным и, разумеется, сугубо рабочим. Сейчас же, когда с делами было покончено, они могли вновь вернуться к прежнему общению, выдохнуть и расслабиться. Расслабленный Джиун был похож на большого черного кота: вальяжно сидя в своем офисном кресле, закинув ногу на ногу, он разглядывал младшего перед ним так, будто тот был товаром на прилавке – отчасти заинтересованно, отчасти бездушно; так, словно бы он смотрел и приценивался. Не потому, что вещь была ему не по карману – он, без всяких сомнений, мог бы позволить себе эту блажь, однако являлось ли то необходимостью, а не безделушкой? Не вставая с кресла, он мягко отъезжает на нем чуть назад, к стене, что создает некоторое пространство между ним и столом. – Можешь сам положить документы, – дает он указание. – Подойди и распредели по стопкам – ну, ты и сам знаешь. Отчего-то его губы трогает вдруг едва заметная улыбка, а взгляд, сосредоточенный только на своей жертве, становится пристальнее. Ханбин успокаивает себя тем, что, возможно, он просто очень устал, и ему только кажется, что даже атмосфера будто переменилась – а может, он попросту выдает желаемое за действительное, ведь Джиун ему нравится. Кто не захотел бы остаться один на один в пустом офисе со своим боссом, а уж особенно таким привлекательным? Выполняя сказанное, он становится к Джиуну спиной. Ему приходится чуть склониться, раскладывая бумаги по стопкам. Дистанция меж ними все еще соблюдается, хотя Ханбину неловко так, как не было ни разу в жизни, потому что – черт, это очевидно – его начальник все так же смотрит на него, правда, теперь уже с иного ракурса. Кресло чуть тихо поскрипывает, когда Джиун с него встает. Он улучает ровно тот момент, когда Ханбин заканчивает с поручением, и не успевает тот развернуться, как старший прижимается к нему сзади. – Извините..? – Ханбин старается звучать хоть сколько-нибудь спокойно, но голос выдает его с головой, дрогнувший от накатившего вдруг волнения. Он замирает, не зная, куда деть руки, и потому неловко прижимает их, сжатые в кулачки, к груди. Джиун же оказывается куда активнее, и своим рукам дает полную свободу действий, устроив их на бедрах младшего. О, это точно нельзя было списать ни на что ненамеренное. Один мужчина прижимает другого к столу, сминая в то время бедра и талию своего партнера. В офисе ни души, и их никто не застанет. Мужчина трется кончиком носа о шею второго сзади, и последний, затаив на миг дыхание, жалобно пытается произнести что-то, в тщете стремясь остановить вожделевшего. – Директор Ким... – Ханбин находит в себе силы если не дать отпор, то хоть надеясь урезонить. – Пожалуйста... – «Пожалуйста» – что? – трепыхание пташки в силка́х для того что сладость – тает на языке воздушным зефиром. – Ты так очарователен, когда пытаешься скрыть свою влюбленность. Ханбина вдруг прошибает холодный пот. Так, стало быть, все это время Джиун был в курсе, видел и знал? Но почему, как? Пусть розовея порой от смущения, пусть поддаваясь на очарование, но Ханбин всегда ставил долг превыше чувств, не идя у тех на поводу больше положенного. Но что удивляться – Джиун, что хищник, мгновенно распознавал нечто подобное, улавливал слабости, считывал пульс. Он позволял Ханбину думать, будто эта тайна – лишь его, однако та не принадлежала только ему и дня. Все, что касалось Ханбина, касалось и Джиуна тоже. Он приобрел его и захотел завладеть полностью. Желая насладиться смятением на лице младшего, Джиун разворачивает его к себе. Ханбин выглядит ровно так, как тот и ожидал: оробевший, растерянный, недоумевающий, он беспокойно поднял брови и чуть закусил губу, не представляя, как ему себя вести, дабы не втоптать остатки своего достоинства в еще бо́льшую грязь и не обратить ситуацию в кромешный ад. – Тшш, расслабься, – Джиун звучит нарочито успокаивающе, однако затем, лишь накаляя ситуацию, приникает вновь, соприкасаясь бедрами. Он ощутимо трется через плотную ткань брюк только мгновения, но даже они кажутся Ханбину вечностью – невыносимой, размазанной, до приторного сладкой. С губ слетает не то вздох, не то стон, едва слышимый, жалобный, прерывистый, но и этого хватает Джиуну для того, чтобы подхватить партнера под бедра и усадить его на край стола. – Директор Ким... – Ханбин из последних сил пытается хоть как-нибудь воззвать к старшему, но тот остается глух к мольбам. – Давай мы снимем их... – говорит он, подцепляя чужие очки и откладывая их в сторону. Взгляд Ханбина тотчас же стал напряженнее, не только потому что взор его вдаль теперь был затуманен, но и потому, что без очков он был еще более беспомощен и беззащитен, чем обычно, лишенный источника зрения. «Он поцелует меня, он сейчас меня поцелует», сердце билось, как оглашенное, и так оно и случилось: Джиун впился в его губы, властно, без всевозможных прелюдий. Сопротивляться Ханбин не мог – и не пытался. Потерянный, неуклюжий, он был не в силах устоять перед Джиуном, перед магией момента, когда во всем мире были лишь они двое, и ничто, ничто не омрачило бы сей миг чувственного наслаждения, что они делили, слившись в тесном жарком объятии. Лаская своим языком чужой в ответ, постепенно Ханбин исполняется трепетным возбуждением. Джиун – его омут, но отчего-то ему, разумному послушному мальчику, хотелось уйти в него с головой безо всяких сожалений. А они должны были быть – по крайней мере, по негласному закону совести. Однако о том он подумает позже. Сейчас ему хотелось, чтобы их близость не прерывалась, чтобы Джиун сминал его и прижимал к себе, подчиняя и властвуя. Впрочем, рано или поздно все хорошее подходит к концу. Отстраняясь, Джиун улыбается совершенно нахально, оценивая то, сколь быстро его секретарь стал податлив и разгорячен. Судя по всему, увиденным он остался весьма доволен. – Уже поздно, – сказал он, накидывая снятый ранее пиджак. – Собирайся, я тебя подвезу. Отказ, разумеется, не принимался: при единственной же слабой попытке аккуратно отклонить предложение, Ханбин потерпел неудачу. Он мог бы взять такси, дабы не доставлять начальнику неудобств, но тот уже все решил за двоих. Собственно, не то, чтобы младший был особенно против. В пути они практически не разговаривали – сказывалась усталость, да и никого из них в принципе нельзя было назвать излишне общительным. Они обменялись несколькими фразами, после чего Джиун сосредоточился на дороге, а Ханбин ушел мыслями в случившееся ранее. Для него это все казалось чем-то совершенно невероятным, порождением его взбаламученного любовью мозга, иллюзией, граничившей с реальностью настолько, что та претворилась будто наяву. Но все было правдой. Поцелуи Джиуна были реальны, его теплое дыхание, его руки, крепко державшие за талию и приобнимавшие спину... и кольцо на его безымянном пальце было тоже реальнее некуда. Но что Джиун? Казалось, для него сие было фактором едва ли особенно важным. Он безо всяких терзаний и с большим удовольствием провел несколько томных минут, тиская своего мягкотелого ассистента и целуя его с готовностью приоткрытые губы. Он не был пьян или весел, он был решителен и чувственен. Он целовал не девушку, но другого мужчину, что также придавало особый вес его действиям – или, быть, может, для бисексуала в том не было ничего такого? Машина въезжает во двор и останавливается близ многоэтажки, квартиру в которой арендовал Ханбин. Настала пора прощаться, но Джиун, приглушив мотор, не торопит этот момент. Он подается к младшему, устроив руку на его колене, и вовлекает в новый поцелуй. В отличие от того, что был в офисе, этот куда более неспешный, куда более вдумчивый и влажный. Ханбин отвечает, и на сей раз куда активнее, дабы не сойти за совсем безучастного и неопытного. Какие уж тут могли быть моральные дилеммы! Ссыпались до песчаной крошки и унеслись ветром в забвении. – Сегодня ты хорошо потрудился, так что завтра можешь прийти на пару часиков позже, – весьма любезно предлагает Джиун, оглаживая Ханбина по щеке, алевшей от очередной сессии поцелуев. – Впрочем, я всегда доволен твоей работой. Ты... и правда такой хороший мальчик, Ханбин-и? Всегда слушаешься и делаешь то, что тебе скажут? Он произносит это с такой интонацией и бросает на свою жертву такой взгляд, что для нее все становится кончено. Крошечный мотылек попал в липкую сеть, лапками встрял в тонкие полупрозрачные сплетения, а плотоядный мастер, ткавший ее, предвкушает дивную трапезу. Но забавно при том было то, что плененный не пытается вырваться, а в смирении ждет, когда черный-черный паук подберется ближе, еще ближе, когда нависнет громадной тенью, схватит и поглоти́т. При первом же укусе паук впрыскивает жертве яд, который делал смерть отнюдь не мучительной, а спокойной, эйфористически сладкой. Как мирный благой сон, коим можно забыться после полуденного чая, упав в мягкие пуховые подушки. Как вечность, в зыбучих песках которой безвозвратно тонешь, погружаясь под землю с головой. Ханбин был и рад оказаться в сих пу́тах. Он растерян, взволнован, но он и влюблен, и с тем для Джиуна не остается никаких преград. Привыкший получать все, что нравится, он пресекает любые рамки приличия и общепринятой морали – нет ничего невозможного для сильных мира сего. Быть может, в определенной степени Ханбина и подкупает эта его нерушимая уверенность, идущая вразрез с разумным и правильным.

***

Так они становятся любовниками. Джиун позвал его к себе в кабинет на следующий же день после «вечерней смены» – закрепить результат. На сей раз он позволил себе больше, трогал развязнее, прижимал теснее. Ханбин тоже был раскованнее: он с готовностью отзывался на прикосновения и долгие ласки, на поцелуи, и, не в силах сдержаться, чуть тихо постанывал от удовольствия, обвивая руками шею старшего. Ему хотелось стараться для Джиуна, особенно в свете того факта, что тот продолжил их связь, а не притворился, будто ничего не произошло. Конечно, по существу, это делало его низким изменщиком, а на Ханбина вешало клеймо разлучника, и разлучника, что хуже, отчетливо осознававшего свои деяния. Это был тайный роман с человеком женатым, с человеком детным. Единственное, что хоть как-то могло оправдать Ханбина в глазах порицающего общества (разумеется, если не брать в расчет ситуации однополое влечение), так это то, что не он первым поцеловал Джиуна. Могло бы оправдать, но этого не сделает – потому как даже без упомянутой уже гомофобии общества Ханбин ровно такой же виновник, если не больше. Он поддался и ответил, едва ли будучи в состоянии подавить свои чувства. А может, он был виновен аккурат со дня, когда вместо того, чтобы строго-настрого запретить себе думать о занятом мужчине, он представлял и фантазировал, не надеясь, впрочем, ни на что большее. От Джиуна было ничего не скрыть, и, разумеется, он считал витавшую чужую влюбленность с томных взглядов, с восторженного румянца на щеках, с чуть дрожавших пальцев. Как мужчина, как преследователь, как охотник он ничего бы не смог сделать с тем, что ему самому шло в руки. Так, вероятно, он лишь поддался на скрытую провокацию, пользуясь случаем? Можно ли было его винить? Ханбин уж точно его не винил. Поцелуи кружат ему голову, но они, терпкие от табака, вишнево-мятные от жвачки, так прекрасны, что ему хочется еще, еще, еще. Впрочем, в первую очередь он помнил о своих должностных обязанностях, и в рабочее время бросал всю сосредоточенность именно на них. Для любви у него были перерывы: на некоторых из них он был у Джиуна под столом, работая ртом, на некоторых – на столе, на некоторых – на коленях у своего начальника. Во время вторых свою порцию наслаждений получал сам Ханбин: Джиун расстегивал его рубашку, сминал соски поцелуями, укусами, оставлял на груди бордово-синие засосы. Не трогал он разве что шею – по вполне понятным соображениям. Джиуну вообще нравилась грудь своего любовника: он часто ласкал и трогал ее, оглаживал, тер через одежду чувствительные соски, что, слабые к подобному, ощутимо твердели в легком возбуждении. Что же до сексуального контакта в наиболее полном его понимании, то он произошел лишь через некоторое время. В офисе заняться этим представлялось не слишком удобным, и потому Джиун решил проблему способом старым как мир – снял номер в гостинице. Точнее, сказал сделать это Ханбину, ведь подобное – часть его должностных обязанностей. За все время их тайной связи Джиун выработал достаточную выдержку, умея в нужный момент остановиться. Желал ли он таким образом потомить партнера или вполне разумно откладывал близость, однако стоило им оказаться обнаженными в одной постели, как мужчина едва ли мог больше ждать. Ханбин был мягким и теплым; он льнул к старшему, опьяненный своей ядовитой влюбленностью, поддавался ему, был готов на все. Джиуну только то было и нужно – такую податливость он и жаждал. – Хен... во мне еще ничего не было... кроме пальцев, – признался Ханбин в крайнем смущении, когда старший уложил его под себя и навис сверху. В обстановке один на один ему было позволено обращаться к Джиуну чуть менее формально. По реакции последнего поначалу было не совсем ясно, что тот думал, но вскоре он лишь усмехнулся, найдя, вероятно, ситуацию еще более соблазнительной. Нежнее его движения не стали – напротив, будто исполнились еще большей силой, еще большей жесткостью. Кто иной сделался бы более обходительным, но Джиуна девственность партнера только подстегнула. Ханбин и прежде был очарователен в своей очевидной невинности (особенно когда старательно сосал любовнику, трепетно прикрывая глаза, и непроизвольно вздрагивал, когда сперма попадала ему на лицо и пачкала очки), а ныне и вовсе стал представлять кусочек еще более лакомый – ведь с ним можно было делать что угодно. – Х-хен... хен, – взмолил Ханбин, когда любовник принялся растягивать его; воспользовавшись сладко пахнущей смазкой, тот вводил в него пальцы, проталкивал внутрь без особенной аккуратности, и ощущалось это не столько болезненно, сколько ново, и потому непривычно. – Мог бы ты... чуть медленнее, пожалуйста– Последняя его фраза оборвалась новым полустоном: Джиун и не подумал прислушиваться к нему. – Ханбин-и, послушные мальчики лежат с раздвинутыми ногами и ведут себя тихо, – сказал он ровным голосом, будто его нисколько не тронула просьба партнера. – Расслабься. Будешь так сильно сжиматься – и мы оба не получим никакого удовольствия. Ты ведь понимаешь? Отчего-то Ханбину стало ужасно неловко и стыдно за свою вопиющую неопытность. С Мэттью все ощущалось несколько иначе и проходило в атмосфере абсолютного доверия, однако с Джиуном он стеснялся и переживал за впечатление, которое может оставить. Ему хотелось нравиться своему мужчине, быть для него самым желанным, и с тем стоило бы отбросить все комплексы, которые он питал относительно себя. – Да... хен, конечно, – Ханбин согласно кивает, принимая правила этой игры. Он стонет нежно и часто, когда Джиун трахает его пальцами. Пальцами той самой руки, на которой он носит кольцо. Ханбину это приходит в голову не сразу, а спустя некоторое время, когда той же самой рукой старший раскатывает презерватив по своему возбужденному крепкому члену. Это лишь совпадение, но по-злому ироничное: Джиун может сколь угодно ходить налево, однако незримый призрак супруги, сковывавшей его безымянный палец, будет присутствовать рядом всегда. За измену не последует уголовное наказание (если, конечно, ревнивец, заставший парочку за горяченьким, не решит расправиться с ней на месте), но она неизбежно повлечет за собой ложь. Ее будет становиться все больше, и однажды она может сожрать заживо – конечно, коль скоро у виновника останется хоть что-нибудь за душой. Возможно, у Джиуна ее не было – продал Дьяволу за ненадобностью, но Ханбин свою выменять не мог. Разодранная и разорванная, она комкалась у него в груди – там, где должно было быть смелое сердце, и каждым новым ударом о клетку заставляла ощущать нравственные муки. Впрочем, на какое-то время совесть умолкает: ее заглушают стоны и вздохи, срывающиеся с губ Ханбина, когда его заполняет член. Он проходится по особенно чувствительной точке внутри, и душевных сил остается лишь на телесное удовлетворение.

***

Наслаждение, идущее рука об руку с мучением – так Ханбин описал бы их с Джиуном занятия любовью. Лежа под ним или седлая его бедра, младший силился не думать о каком-либо «статусе» их отношений, но выходило, честно говоря, не слишком-то хорошо. В конце концов, он смирился с тем, что как пара они не существовали. Они целовались за закрытыми дверьми, трахались в гостиничных номерах, а что до рутины, каковая бывает у всех прочих влюбленных, то ее не было и быть не могло. Воскресные вечера они проводили раздельно, как, впрочем, и вечера будничные: Джиун возвращался домой, к жене и сыну, а Ханбин ехал к себе, в пустую квартиру. Звенящую тишину он заполнял негромким шумом телевизора, с экрана которого то болтали пустословные ведущие развлекательных шоу, то старательно пели под фонограмму айдолы, один младше другого. Ханбин много и часто размышлял о том, к чему, в конечном итоге, приведет их роман. Едва ли к тому, что Джиун полюбит его настолько, что оставит семью – и речи не шло. Это влекло за собой потерю устоявшегося положения, а значит, не показалось бы Джиуну решением рациональным. Ханбин успел достаточно его выучить. Вероятнее всего, они расстанутся, и инициатором разрыва выступит старший – ему надоест. Исчезнет эффект новизны, рассеется флер романтики, и вот уже запретный плод из сочного, наливного и алого превратится в обыкновенное квелое яблоко. Будет трудно работать после такого бок о бок и дальше, однако Джиун, Ханбин был уверен, перешагнет через все то, что было, не раздумывая. Потому ли прошлый его ассистент (или то была ассистентка?) написал заявление по собственному? Как же ужасно было ощущать себя любовником. Нет, было в этом и нечто особенно возбуждающее, нечто тайное, делимое лишь между двумя, и Ханбину нравилось, как порой мог быть неудержим и бесстыж его начальник, проходясь звонким шлепком по его заднице или наглаживая коленку под столом, пока на собраниях шел доклад кого-либо из глав отделов. Ему нравились их долгие поцелуи, до исступления, до припухших от чужой чувственной настойчивости краснеющих губ, до напряжения в низу живота. Ему нравилось, когда Джиун называл его «своим хорошим, послушным мальчиком», когда хвалил за то, что тот глотал его сперму, когда с силой сжимал талию, вставляя на всю длину. В один из дней мужчина даже оказал ему знак внимания весьма трогательный – подарил дорогущий французский крем для рук с запахом жасмина. Ни к чему не обязывавший, по существу, презент, но Ханбин, желавший обманываться, углядел в сим шанс на то, что их отношения могли бы стать чуть более… интимными, что ли. Некий символ принадлежности. «Мне нравится этот запах», сказал тогда Джиун. «Теперь им будешь пахнуть ты». Пометил, будто животное. Однако была и масса того, что заставляло Ханбина чувствовать себя паршиво. Его опутывала ложь, его мужчина ему не принадлежал, а их спонтанный адюльтер зиждился только на сексе. Ему нравилось спать с Джиуном, но порой хотелось чего-то большего – на что рассчитывать, тем не менее, не приходилось. Конечно, он не мог пожаловаться на то, что любовник был к нему холоден. Все так же, как прежде, тот позволял себе безудержный флирт по отношению к младшему, не упускал шанса игриво его коснуться или откровенно облапать, они все так же проводили время по гостиницам, и хотя Ханбин питал к нему все те же чувства, он понимал их безнадежность. Одни выходные, впрочем, они все-таки провели вместе – хотя и то было связано с работой. Им предстояла небольшая командировка: Джиуну надлежало быть на бизнес-выставке в Пусане, дабы проконтролировать и оценить работу своего маркетингового отдела, а также ознакомиться с продукцией конкурентов. Мероприятие должно было занять всего пару дней, что значило только одну-единственную ночь, проведенную под общей крышей. Бронь номеров лежала на Ханбине, и, признаться, он невольно улыбнулся идее взять один номер с двуспальной кроватью. Как там пишут? «В комнате была только одна постель»? Однако он выбрал два разных номера: было бы неприличным столь открыто намекать боссу о своих чаяниях, да и, скорее всего, тот наверняка захотел бы отдохнуть в одиночестве. Выставка была весьма занимательной, хотя по большей части Ханбин лишь следовал тенью за своим начальством. Джиун же, в отличие от него, весьма активно общался с множеством других присутствовавших, обменивался рукопожатиями, посмеивался над шутками в смолл-токах, выслушивал идеи и отчеты. Не забывал он и представлять своего ассистента, который среди малознакомых людей ощущал себя несколько скованно: он был робок даже с коллегами, с которыми работал вот уже месяцы, что говорить про тех, с кем он познакомился минуты назад. В постели с Джиуном ему было куда привычнее. Только он успел принять вечерний душ по возвращении в гостиницу, как тот постучался в его номер с намерениями вполне очевидными. Ханбин не возражал: ему хотелось тепла чужого тела, поэтому он обнял партнера, пока тот в пару движений избавлял его от опоясывавшего бедра полотенца. – Постараешься для меня? Честно говоря, так устал за сегодня, – сказал Джиун, устраиваясь на постели; Ханбина он усадил к себе на бедра, предлагая таким образом обслужить его. Ничего против Ханбин не имел. Отчего-то сейчас все ощущалось как будто иначе. Прежде, когда они предавались близости, всегда витало некое чувство того, что о них могут узнать, их могут услышать. Сеул казался человейником, где слухи расползаются во мгновение, а тайное становится явным – дать только время. Когда Джиун имел его, Ханбин пытался быть сдержаннее, тише; он глухо вскрикивал, утыкаясь в подушку, закрывал себе рот, прикусывал губу. Ныне они были за несколько километров от дома, в одном из роскошных отелей Пусана, и по соседним номерам располагались незнакомцы, которым, в общем-то, было абсолютно все равно, чем занимаются другие постояльцы и кем они являлись. Был элемент чего-то горячего, как в кино, когда двое сплетаются нагими телами под покровом ночи. Отбрасывая всевозможные не слишком-то радужные мысли, сопутствовавшие сему тайному роману, Ханбин обнаружил, что даже получает от этого своеобразное удовольствие. Он двигался на члене мягко и чувственно сжимал в себе партнера, замирая и сам, чуть запрокидывал голову, сладко вздыхая. Мерные звуки шлепков тел друг о друга прервал телефонный звонок. Мелодичный негромкий рингтон лился из кармана брюк Джиуна, и раз звонили в час весьма поздний, не особенно приличный для выяснения рабочих моментов, то на другом конце, очевидно, был кто-то из родственников или друзей. Или... – Подай мне телефон, – попросил Джиун, устало выдохнув: звук сбивал ему всякий настрой. Не то, чтобы Ханбина это не смутило (в негативном ключе), но он выполнил то, что велел старший. Он приостановился, потянулся к тумбочке, где, собственно, и лежали брюки, наспех спущенные и снятые, нашарил в кармане телефон. Он действительно не собирался вглядываться в экран, но краем глаза все же выцепил имя «Сынён». Его жена. – Да, дорогая? – Джиун звучал так, словно ничего не происходило – опыт, вероятно. Небрежным жестом руки он сначала приложил палец к губам, безмолвно сообщая партнеру, мол, не шуми, а затем устроил ладонь на его бедре, шлепнув по нему – это значило «продолжай». Какое же невероятное пренебрежение. Ханбин продолжил двигаться только через пару мгновений, когда внутренне подавил справедливо (?) возникшее негодование. Собственно, едва ли он мог проявить свои эмоции открыто, и с тем, как с течением времени его все сильнее душила тихая обида, они лишь обрастали новым и новым разочарованием. Любовь – чертовски болезненная штука. Ханбину не было бы так больно, как если Джиун решил бы отвесить ему пощечину или сжать обе руки на шее. Безразличие – вот, что ранило больше всего. Однако он сам выбрал быть увлечением на стороне. Он видел кольцо, видел фото в рамке на столе босса (примерный семьянин). Но когда Джиун прижимал его к себе, когда укладывал под себя, все его волнения исчезали. Он сам отгонял их прочь. Кому не плевать на женщину, которую он в жизни не видел? Кому не плевать на чужой брак, державшийся только на привычке и ребенке? Джиун умел лить мед, и делал это, как никто [другой]: он проезжался по слабости Ханбина до похвалы, оглаживая на родительский манер и отмечая, как тот послушен, позволял чужой влюбленности возрастать, а сам и не думал ничего обещать. Да, в общем-то, разве он должен был? Такое случается, Ханбин не первый и не последний, с кем лишь игрались. Коротали досуг. Джиун не был влюблен – он просто вожделел то, что видел каждый день. – Чем занимаюсь?.. Ничем особенным, – кажется, Джиуну даже немного забавно от ситуации. И действительно: прямо сейчас, разговаривая с дражайшей супругой, он трахает своего секретаря. Чем не сюжет для пикантного чтива о беспринципных людях и их постельной жизни? – Как там Юджинни? Да? Ну и хорошо... Абсолютно будничным тоном Джиун общался со своей Сынён, пока Ханбин с абсолютно будничным лицом объезжал его член. Конечно, он все так же, как и обычно, старался (уж в неисполнительности укорить его было нельзя), но, соблюдая тишину, он не издавал и стона, дабы не поставить любовника в неудобное положение. Тот же, однако, наказав молчать, будто нарочно принялся поддразнивать младшего. Без особого интереса слушая то, что на другом конце провода вещала жена, он касается члена партнера, ласкающим движением проводит по стволу костяшками пальцев, несильно сжимает головку. Ханбин смотрит на Джиуна непонимающе, растерянно, беспомощно, и видит, что тому то лишь только нравится. То, что для одного режущие, что нож, осколки разбитого сердца, для другого мимолетная игра. Во мгновение Ханбин понимает, что исход был очевидным с самого своего начала. Понимает – и для него все становится до смешного пустым. Слишком большое значение он придавал дежурному служебному роману. В отличие от него, Джиун воспринимал ситуацию куда более здраво, оставляя работу на работе и не примешивая в нее личное. Какие-либо чувства все лишь бы усложнили. По-настоящему мужской подход – практичный и выгодный. И ничего личного – ни к чему были все эти слезы, упреки и детские обиды. Ханбин решает кокетливо улыбнуться в ответ. Наигранно. Он чуть отклоняется назад, еще более раскрываясь перед Джиуном, и двигается на нем активнее прежнего – показывает, что он и сам может в милейшую провокацию. Звонок нисколько его не оскорбил: в конце концов, быть верным мужем – тоже, своего рода, работа. А он – любовник, и свое место он знает. Даже не девушка, которая могла бы привязать возлюбленного к себе случайной беременностью. Урок он выучил на отлично. Джиуну нравится его настрой, нравятся легкость и безобязательность любовной связи. Вскоре завершив разговор, он откладывает телефон в сторону и со взявшимися словно из ниоткуда силами сжимает талию Ханбина, меняет их положение и вот теперь уже он владеет ситуацией. – Доигрался, – усмехаясь, он смотрит на партнера, который едва ли скрывал то, как был доволен. Еще бы: сейчас, здесь, Джиун хотел только его, а потому как разговор с женой выступал одной сплошной помехой, то и оборвался при первой же возможности. Из-за него. Ради него. Единственное, на что Ханбин мог претендовать.

***

Лифт коротко звякнул, оповещая о прибытии на этаж, и когда двери медленно расплылись по разные стороны, раздалось неторопливое цоканье каблуков о пол. Гостья знала, куда идти, и пускай она не торопилась, Ханбин застучал по клавишам с удвоенной скоростью – дабы к ее появлению подвести предложение к логической точке. – Добрый день, – раздался мягкий мелодичный голос. – Я пришла к мужу, он на месте? Ханбин тотчас поднял глаза на женщину. Сынён была невысокого роста, в скромном твидовом костюме, состоящем из пиджака, блузы и юбки-карандаша. Волосы, окрашенные в медный оттенок, были аккуратно собраны и локонами лежали на плечах. Лицо ее было чуть тронуто возрастом, однако не утратило своей миловидности. Она вежливо улыбалась, держа за ремешок небольшую сумку. – О... здравствуйте, – Ханбин поспешил встать и чуть склонить голову в знак приветствия, однако Сынён, будто смущенно, помахала руками, дескать, по́лно, не стоит. – Директор Ким пока не на месте, но... скоро должен прийти. Вы… присаживайтесь, пожалуйста. Он указал на небольшой диванчик напротив своего стола, хотя гостья, бывавшая здесь не раз, навряд ли нуждалась в дополнительной помощи. Впрочем, она не преминула поблагодарить Ханбина и заняла место рядом с подлокотником, чинно держа спину. – Может, хотите кофе? Или чай? – также предложил он. – Не беспокойтесь, все в порядке, – заверила его женщина. – Мне ничего не нужно. Ханбин кивнул и вернулся к работе, но, разумеется, мысли его были совершенно вне очередного отчета. Конечно, вероятность их столкновения в один из дней была высока настолько, что почти неотвратима, однако он даже не думал, что произойдет это столь неожиданно. Повисшая меж ними тишина ощущалась неловкой и тяжелой, секундные стрелки на настенных часах звучали словно отбойный молоток, а исходящий от компьютера шум, обычно едва различимый среди прочих, ныне был слышен особенно явно. Ханбин уже видел ее раньше – не вживую, на фотографии. Она казалась действительно счастливой, держа на руках сына, насупленного мальчишку, одетого в премилую матросскую форму. Рядом стоял отец семейства: облокотившись о спинку кресла, где сидела его благоверная, он взирал на зрителя с присущей ему кошачьей леностью. Фото было сделано не слишком давно, но даже так можно было легко считать то, что Джиун был значительно младше своей жены. Насколько Ханбин помнил, разница составляла десять или двенадцать лет. Договорной брак, стало быть. Выгода для двух зажиточных семей при деле. Могла ли речь идти о любви? – Скажите, пожалуйста... – подала голос Сынён, деликатно покашляв для привлечения внимания. – Вы давно здесь работаете? – Больше полугода, – неуверенным голосом ответил Ханбин, глядя на свою собеседницу. – Вы – новое увлечение моего мужа, верно? Что примечательно, в ее голосе не слышалось ни холода, ни претензии, лишь тихая, затаенная печаль нисколько не удивленного человека. Она совершенно точно не раз становилась жертвой регулярных измен и совершенно точно была в курсе того, что ее муж не пренебрегает однополыми связями. Кто и был в полном неведении, так это Ханбин, думавший, что их роман – тайный. Не Сынён, а он был «третьим углом», с самого начала и по сию пору. – Крем, – продолжила женщина, изящным жестом указав на стоявший на столе бутылек с дозатором, а затем, не удержавшись, негромко рассмеялась: – Это его фирменное. Та же марка, тот же аромат. Он дарит такой крем каждой своей новой пассии. С фантазией у мужчин порой... не очень. Она опустила взгляд, все с той же благостной улыбкой рассматривая от нечего делать свой бесцветный аккуратный маникюр на руках, сложенных одна на другую на колено. Негатива от нее не шло, напротив – в ее словах будто бы подспудно мелькало дружеское расположение, и это казалось Ханбину, по меньшей мере, попросту странным. Никто в здравом уме не станет привечать разлучницу – или, как данном случае, разлучника. Но Сынён умела удивить – своей непоколебимой сдержанностью, благовоспитанностью, пресловутой женской мудростью. Она ведь не была слепа на оба глаза, да и слухами, как известно, полнилась земля, и если не она сама вызнала, то добрые люди наверняка поспешили сообщить о том, что муж ей изменяет. Ложь всегда являет свой некрасивый лик, и разница лишь в том, как кто справляется с ее последствиями. Сынён выбрала жить с тем, что справляясь о позднем возвращении мужа, она получала стандартный ответ – «много работы». Его «работой» были хорошенькие длинноногие девушки и привлекательные статные юноши. Роман был для него приключением – и никогда не заявкой на нечто долгоиграющее. Все личности стирались, сливались в один общий образ юности и красоты, цветущей, словно нежный жасминовый куст. Однако она умела любить, и делала это за двоих – во имя семьи, во имя сына, во имя своих скромных идеалов, порушить которые не под силу было даже ветреному супругу. Тот появился спустя какое-то время, но совсем скоро – как будто какой капризный ребенок, не желавший, чтобы о нем говорили вне его присутствия. – Прости, что задержался, дорогая, – сказал Джиун, подав своей даме руку, – вырвался как смог. – О, ничего страшного, – отозвалась та, легко вспархивая со своего места. – Я была в приятной компании. Она была все так же учтива и вежлива, пускай с момента срывания масок Ханбин не произнес и единой фразы. Впрочем, какое уж тут: она сказала все, что хотела, и даже более, а у ее «соперника» слов бы не нашлось. Все всё понимали, однако безжалостная лицемерная игра продолжалась, и потому Джиун, и бровью не поведя, безмятежно улыбнулся: – Мои сотрудники и впрямь на вес золота. Пропуская супругу вперед себя в кабинет – обсудить, вероятно, дела домашне-насущные, – Джиун встречается взглядом с Ханбином. У глаз нет совести. В них ни вины, ни неловкости, а только лишь чистая, незамутненная уверенность в правильности своих действий. Он ни во что не ставил жену, но и любовника использовал по важнейшему для него назначению. Любил ли хоть кого-то в своей жизни, кроме себя? Приливала ли хоть раз его кровь к сердцу, а не к члену, когда он кого-то желал? Ханбин искренне хотел бы перестать травить себе душу, но выходило из рук вон плохо.