Ход парусам Где та одинокая русалка и там Видел как догорала по глазам Ты знал, для чего на дне коралловые замки Это дабы уберечь её, но Сердце ещё бьёт, хотя давно обречено
И целый океан в её руках, но для чего Ей все мало-мало-мало в этом нету ничего Ничего хоть даже капельки родного Разочарование одно и выплыть не дано
И найдёт в этом свой конец, или в другом Везде тюрьма Одно и тоже ей дворец или дурдом И до боли ненавистный океан
И не желает отпускать никак тоска Смотрит на закат со скал И верит, что когда-то её выбросит на берег
***
Жизнь — это движение. Площадь всей спальни благоухает смесью разных запахов: ароматный гель для душа, дорогой кератиновый шампунь, практически неслышные нотки женской туалетной воды. Разряженный воздух, текущий в квартиру из приоткрытого окна, навевает свежесть, смешивается с остальными запахами и режет остротой измученные дыхательные пути, заставляя поневоле задерживать дыхание — иначе дышать полной грудью будет слишком больно. Баночки и склянки дорогой косметики украшают изящными боками деревянную поверхность туалетного столика, беря в плен жалкие крупицы дневного света, ещё не успевшие пасть жертвами портящейся погоды. Леа пустым взглядом смотрит на них, мысленно перебирая названия кричащих брендов — это гораздо лучше, чем видеть себя в отражении. Глаз замечает каждый излом и оценивает гравировку, скользит по бесполезным цифрам миллиметров и датировки, упирается в название, выточенное золотыми буквами. Омерзительный цвет, которым все люди предпочитают присыпать свою кричащую дешевизну. Понимает это она по всем гласным и негласным законам подлости лишь сейчас — заточенная в тесных плесневелых стенах персональной золотой клетки, лишённая воли и свободы выбора. Люди, с которыми она раньше контактировала, оказывается, были одинаково пусты, лишены ценности и истинного природного шарма. А она, сама того не зная, всегда выделялась среди них — за что жестоко поплатилась. Ведь Ран влюбился в неё как раз из-за этого. Тусклый свет, пробивающийся из-за штор, сыплется песком по столу, то пропадая, то вспыхивая до слабо выраженной рези в глазах. Но взгляд, намертво прилипший к какой-то маркировке, не рушится даже слепившимися от напряжения тяжёлыми веками — держит планку, словно пытаясь переступить через самый дальний рубеж болевого шока. Каждый раз он становится дальше — спустя пять с половиной месяцев заточения Леа понимает, что с течением времени терпеть становится гораздо легче, чем на первых порах. Либо она становится сильнее, либо тает тихо, как забытая кем-то свечка. Но одно знает точно: ненависть, клокочущая в ней, становится шире и больше с каждым прожитым днём — Ран щедро подкармливает её своими действиями. Опасно то, что она не вырывается, раня остро наточенными когтями внутренности, а тихо набухает внутри, словно дождевые тучи на небе. И, подобно им, ждёт своего часа, чтобы пролиться необратимыми последствиями для них обоих. Леа ясно это понимает, когда одной безлунной холодной ночью измождённое сознание сумасшедшим художником вырисовывает на изнанке век кровавую картину. Там она разбила огромное зеркало, стоящее в ванной комнате их квартиры, взяла холодными ладонями самый большой осколок и, тихонько подойдя к готовящему кофе Хайтани со спины, вонзила его аккурат между лопаток, дёрнула изо всех сил прямо вниз, пропарывая податливую плоть, в исступлении вырывала и вонзала снова, пытаясь достать со спины до сердца, чтобы проткнуть гниющую, изъеденную могильными червями плоть смертоносным орудием. Каждый взмах и движение были слишком ясными, словно всё происходило наяву. И ощущение триумфа — тоже. После липкого ощущения крови на руках она распахнула глаза и вскочила, не сразу поняв, что душераздирающий крик, пронзивший воздух, принадлежал ей. Видение оказалось вовсе не видением, а омерзительным ночным кошмаром, вышедшим из-под контроля. От него Леа стало настолько дурно, что она позволила Рану успокоить и пылко расцеловать себя — копошащиеся в рыхлой плоти черви мерещились ей даже в белом пухе одеяла. Кажется, тогда она даже вяло ответила на смазанную вереницу сонных ласк, пытаясь успокоить дребезжавшие от страха нервы и усмирить колотящееся в глотке сердце. Так, свернувшись в руках персонального палача тугим комком, она заснула и проснулась наутро в холодной постели, пропахшей железом, кровью и одной разрушенной Вселенной. От нежеланных воспоминаний по приоткрытым губам вьётся смешок, полный едкой горечи, — настолько она жалкая, что позволяет себе отвечать на ласки ненавистного человека? Или их ухабистая история уже начала превращаться в Великую Любовь жертвы и её похитителя? Одна мысль об этом ломает ей зубы чуть ли не вдребезги, впивается в дёсна жжёным железом — на языке отчётливо проступает кислая сладость крови, и нет, прикушенная изнутри губа здесь совсем ни при чём. Леа закрывает измождённые глаза и глубоко-глубоко вдыхает, игнорируя лёгкий зуд в висках: воздух вокруг разлит острым разряженным морем, вытеснившим другие ароматы, — предзнаменование сильного дождя и заунывной бури. Было странно, что он хотел разразиться только сегодня, — она несколько дней апатично наблюдала за тем, как бухнут свинцовые тучи на небе, нависая над городом всё ниже и ниже, словно мёрзлая могильная плита весом в несколько миллиардов тонн. Вот бы и меня придавило заодно со всеми, — приходит в голову привычно-мрачная мысль, которая тут же испаряется в пространстве сизой туманной дымкой. Леа — жива и здорова, тогда как могилы ставят только мертвецам. Жива. А жить — равно двигаться. Двигайся, — повторяет про себя Леа, словно заучивает наизусть догматы Библии. — Не смей ломаться. Ты ведь никогда не ломалась, помнишь? Всегда боролась за своё место, грызла кости и ломала всё на своём пути. Ты сможешь. Сможешь. Сможешь. Ты сможешь. Ведомая ничуть не утешающими словами, она вталкивает в себя новую порцию холодного воздуха, насыщая кровь ценным кислородом, мнёт пальцами кружевную ткань пеньюара, решаясь на такой важный для себя шаг. Тело паскудно трясёт — зубы практически лязгают друг о друга, плечи сводит, позвоночник ломит от внутреннего напряжения. Первый шаг всегда чрезвычайно сложен — но остальные легче. Леа, игнорируя сгустившийся в груди ком страха, распахивает глаза и с напускной решительностью смотрит на своё отражение. Оно безупречно в своей красоте, безусловно: губы темнеют глубоким винным, тщательно прокрашенные ресницы трепещутся, как крылья бабочки, кожа, местами испачканная набросками соцветий ядовитой любви, словно бы светится изнутри фосфорическим, неземным, серафимским; кудри, подхваченные ветром из распахнутого окна, обрамляющие благородное лицо упругими завитками и спиралями, не скрывают изящность переплетений сухожилий и хорошо натренированных мышц шеи — падший, осквернённый людской алчностью ангел. Смотреть на саму себя такую — прежнюю, — страшно до тошноты, но Леа с нездоровым мазохизмом наступает на горло собственным страхам, слышит омерзительный хруст лопающихся позвонков и вздёргивает подбородок ещё выше прежнего. Видеть прошлую жизнь в мире Зазеркалья — сомнительное удовольствие, а говоря проще, изощрённая пытка, но она должна её вынести, чтобы наконец прийти в себя и начать бороться. Но сердце в груди, испещренное кровящими шрамами, тоскливо воет, услышав слишком жестокий для себя голос здравого смысла. Сколько мечт и возможных побед погребено под пеплом выжженной дотла жизни? — скулит в груди. — Сколько боли ей причинят ещё, что отнимут снова? Сколько терпеть всё это?.. — Ты сможешь, — говорит вслух Леа, пытаясь приободриться, но голос предательски дрожит, спотыкается о новые выступы сомнения и гаснет, изнемогший, на выходе. — Ты сможешь. Слова рикошетят от стен нитью лопнувшего жемчужного ожерелья, отражаются глумливым шёпотом в голове: — Сможешь? Должна. Ведь жизнь — это движение. Ей попросту нужно опустить произошедшее и начать двигаться — бороться. Леа понимает это с удивительной ясностью: вечные истерики, крики и просьбы уже порядком истощили сердце, выжали, как губку, оставив сухую оболочку, не способную больше на высокие и чистые чувства. Она бы могла и дальше продолжить проклятый круг своих падений, могла бы и дальше стирать свои колени в кровь, до мяса, до белых сточенных-поцарапанных костей, срывать голос и из раза в раз опускать руки. Но Леа надоело падать, надоело вылизывать собственные раны и скулить, свернувшись клубком в самом тёмном углу гостиничного номера, надоело быть бездушной подстилкой — и плевать, что неделю назад она не видела в борьбе никакого смысла. Мозг после очередного акта надругательства всё чаще раскурочивало опасными мыслями — это Ран должен быть зависим от неё, а не она сама. Это он должен стирать колени в кровь, ползая у её ног. Это он должен молить и разрываться от боли на мелкие кровавые лохмотья. Он, а не я, — бьётся в висках полудохлая мысль, словно выброшенная на берег рыбёшка. — Он-он-он-он-он. Но легко лишь размышлять об этом, а не осуществлять. Леа совсем не представляет, каким образом можно подчинить себе Рана, покалечить его, заставить страдать. Но ведь раньше-то она могла. Тогда его жизнь была в её руках. И она могла её оборвать — но по какой-то глупости не стала. Ах, да. Люди эту глупость обычно называли милосердием. Последнее, что нужно испытывать к такому, как он. Жужжащие в черепной коробке мысли начинают опасно жалиться, отравлять с трудом собранные остатки силы воли, уже дрожащие от переутомления. Рывком поднявшись со стула, Леа одёргивает подол длинных кружев и кидает последний взгляд в зеркало. Отворачивается — иначе стекло треснет от вида её смехотворной никчёмности. Кудри вихрятся и скачут, когда она решительным шагом направляется в гостиную — светлая роскошная комната со всеми удобствами в южной стороне номера, топнущая в белом пушистом ковре, распластавшемся по всей площади пола. Ещё бы — класс люкс, иного быть не может, только слепящая склеры глаз роскошь и дыхание аристократии. Глаза рыщут в незнакомом неуютном пространстве со злобой, спустя мгновение находят то, что искали: белое фортепьяно, громоздящееся на ковре возле панорамного окна. Ран намеренно арендовал номер с таким, полный надежды на то, что она однажды сядет за него и сыграет ему несколько мелодий, как в старые добрые. Он знал, что делал, ведь ей сейчас необходимо сыграть. Хотя бы что-нибудь, будь то «Реквием» или низкосортная песня из радио, знакомая слуху. Но по мере приближения к маленькой цели кипящая в груди уверенность тает, как зарницы на горизонте под гнётом облаков, грозится исчезнуть окончательно; страшно становится до предательской дрожи в коленях, даже тоненькое пищание в ушах причиняет физический дискомфорт. Сердце, мерно стучащее в груди, набирает ритм и грозится стереть рёбра в труху, кишки вяжутся тугими морскими узлами, кончики пальцев выкручивает приглушенной болью — верные признаки того омерзительного страха, засовывающего свои костлявые пальцы старого колдуна прямиком в душу, теребящие самые тонкие и истёртые струны. Она боится-боится-боится до красных пятен на сетчатке глаз. Боится вспомнить то, что бередит саднящие нарывы уязвимой души. И, конечно же, пальцы страха задевают нужную струну. Солнечные лучи, пробивающиеся из-за тонких занавесок, играючи скользили по комнате яркими жёлтыми языками, окаймляя предметы сочной оранжевой коркой. Повисшая в воздухе духота обволакивала пеленой, стелилась дымом по полу. Прозрачный тюль колыхался на ветру, танцуя древний языческий танец, известный лишь ему одному. Мягкий ворс тёмного ковра приятно щекотал босые ноги, которые тонули в нём по самые щиколотки. Запах лимонной вербены бил в нос особенно сильно, ведь мать, сидящая за пианино, нарядилась в парадные кружева. Значит, и надушилась такими вкусными духами. — Леа? Мать, взмахнув длинными кудрями, обернулась на тихо вошедшую в комнату дочь. Та, сморщив носик, с восхищением разглядывала вязь воздушных кремовых кружев на манжетах и воротнике платья матери, которые до скрипа в зубах хотелось съесть. Её карамельные кудри игриво клубились вокруг головы, никак не желая оставаться в плену белого банта, украшающего затылок, и точно хранили в себе украденные лучики солнца — иначе как объяснить то, что они сияют настолько ослепительно? — Мама, твои волосы — воришки! — взвизгнула Леа восторженно и смущённо прикрыла красный ротик пухлыми ладошками, переминаясь с одной босой ноги на другую. Кудри взметнулись вверх — словно незримые Ангелы игрались с ними, наматывая пряди на твои тоненькие белые пальчики. — Воришки? — мать заливисто засмеялась, обнажив ослепительные зубы. Когда она улыбалась, на её лице прорезались глубокие морщинки-лучики, веснушки вспыхивали ярче обычного — и мама из мамы превращалась в Солнце. — Иди ко мне, моя милая, душа моя. Она протянула свою изящную руку вперёд, прося Леа взять её своей ладошкой. Смущённая и счастливая, она неуклюже шагнула к матери и словила пальцами… кромешную пустоту. Видение испаряется с первым раскатом грома. Измождённые тучи наконец низвергают на землю свои холодные пресные слёзы, которые топят Красный Город в булькающих лужах, разворачивающихся на земле пустотами, способными проложить дорогу к самому центру Земли, где варятся в агонии все грешники Дантова Ада. Вот бы Ран провалился в одну такую и занял своё место в каком-нибудь из кругов. А лучше — варился бы во всех девяти, не зная конца страданиям. Чтобы понял, какую боль он причинял и причиняет до сих пор… — Я люблю тебя, — повторяет его слова Леа, отгоняя тем самым одну боль, заменяя её на другую, и чувствует во рту разъедающую дёсна горечь. — Люблю. Люблю. Люблю… И только сейчас со всей ясностью осознаёт, что это слово совсем потеряло для неё смысл. Обесценилось. Пропиталось грязью. Стало проклятием. Люди говорят, что первый шаг всегда сложен, но Леа привыкла принимать эти слова лишь в переносном значении. Сейчас, стоя перед музыкальным инструментом из детства, она чувствует, что эта фраза начинает восприниматься ею буквально. Первый сложен — остальные легче. Первый… сделан. Остальное происходит за несколько секунд — вот она уже сидит на низком бархатистом стуле и потерянными глазами смотрит на рассеянно блестящие в тусклом свете равнодушные клавиши. Чёрный, белый, чёрный, белый — нерушимый баланс. Словно дорога жизни каждого человека. Поскорее бы добраться до белой. Взмахнув руками, она нажимает на «соль» — а дальше пальцы отбивают мелодию сами, не спрашивая совета у бесполезного сейчас разума. — I've seen the wo-o-o-o-orld, Done it a-a-a-all, had my cake no-o-o-ow, — слабым голосом начинает Леа. Пальцы выдавливают через клавиши несколько нот и медленно набирают темп — значит, они помнят былые времена, они всё ещё способны на созидание. Чуть кашлянув, чтобы привести в норму голосовые связки, Леа достаёт из омута памяти нужные слова и осторожно, стараясь не напрягать горло, продолжает петь: — Diamo-o-o-o-onds, brillia-a-a-a-ant, and Bel-A-a-a-air no-o-o-ow. Hot summer nights mid July, When you a-a-a-and I were forever wi-i-i-ild. The crazy days, the city lights. The way you'd pla-a-a-ay with me like a chi-i-i-ild. Гром снова сотрясает небо — Господь, по-видимому, снова гневается и льёт по кому-то слёзы. По кому-то — но точно не по ней. К стенкам черепной коробки прилипает гадкая мысль: вот бы вознестись на небо дождевыми тучами, пролиться на мир беспощадным солёным дождём, чтобы рассекать пространство ломаной линией молнии, пробивать окна домов, ломать их в щепки. Попасть в Рана одной из молний не представляется возможным — он всё равно выживет, как выживал до этого. Он не перестанет дышать, он выблюет забившиеся в глотку острые камни, сотрёт руки до гниющего чёрного мяса, доберётся до временного укрытия, встанет на дрожащие ноги. Ран будет харкаться кровью, окропляя мокрый асфальт, но не падёт на него мёртвой бездыханной тушей. Неисчислимое количество раз его тело рассекали свежо наточенными лезвиями, пронзали пулями, разбивали тяжёлыми кулаками кости — но он всё ещё жив. На его скорее теле расцветут цветы молнии, но искрящееся напряжение ломаной его не убьёт. И он продолжит держать её в клетке. Грудь щемит раздирающим внутренности рыданием, но она, встряхнув головой, продолжает надрывать горло уже несдержанно, выталкивая наружу всю накипь болезненных чувств — голос и пальцы помогают ей с этим. Лицо кривится, идёт глубокими трещинами, — мир внутри тоже, — выкрашенные в глубокий алый губы лихорадочно дрожат, но Леа продолжает петь до опасной хрипоты: — Will you still love me, When I'm no longer young and beautifu-u-u-u-ul? Will you still love me, When I got nothing but my aching so-o-o-o-oul? — голос чуть срывается, тронутый дрожью тела, пальцы птицами парят над клавишами. — I know you will, I know you will. I know that you wi-i-i-i-ill. Will you still love me, When I'm no longer beautifu-u-u-u-ul? Скрип открываемой двери не может разбить её сосредоточенности, пусть и кожа чуть ли не выворачивается наизнанку от липкого страха. Она должна довести до конца хотя бы это маленькое, незначительное, пустое — чтобы потом иметь силы дать отпор, впиться остервенелой псиной в кровящий кусок мяса, называющийся властью, и загрести его полностью в свою пасть. Чтобы спящие силы наконец вспыхнули в ней пламенем самой Преисподней. Она ведь всегда боролась. Что изменилось сейчас? Почему даже мысль о том, чтобы противостоять с Раном на равных, ей кажется настолько страшной? — I've seen the wo-o-o-o-orld, lit it u-u-u-up as my sta-a-a-a-age no-o-o-ow. Channe-e-e-e-eling angels i-i-i-in, the new age no-o-o-o-ow. Hot summer days, rock and rol,l The way you'd play for me at your sho-o-o-o-ow. And all the ways I got to know. Your pretty fa-a-a-a-ace and electric so-o-o-oul… И снова спрашивает через слова, будет ли он её любить, если она перестанет быть молодой и красивой? Конечно, да, — шепчет в ухо алчный голос Рана. Его руки, лёгшие на плечи неимоверно тяжёлым прессом, выбивают весь дух из тела за одну вспышку-мгновение. Мысли в голове разбегаются красными склизкими сколопендрами, они прилипают к стенкам черепа, перебирая лапками, слова тают между связками, скатываются глубоко в желудок щекотливой дымкой, вьются, путаются между собой — она не может вытолкнуть их обратно, распутать, чтобы продолжить играть. Поэтому больше не поёт — лишь пальцы завершают незаконченную песню последними нотами, которые гаснут в воздухе последними мгновениями тревоги. Потому что её место занимает страх. — Ты завила волосы, Тёоко, — в интонации Рана прослеживается практически детский восторг, от которого зубы сводит тупой болью. — Они такие красивые… — Да, — соглашается Леа, вспоминая карамельные кудри матери. — Красивые… Внутри — перезвон бьющегося стекла и хруст ломающегося позвоночника новой надежды; его пальцы мягко перебирают старательно завитые кудряшки, мнут пряди между подушечками, наслаждаясь переливающимся на свету великолепием цвета. Тёмные у корней и плавно выцветающие у кончиков, не имеющие однозначного оттенка волосы были слабостью Хайтани — каждый раз он норовил пропустить сквозь них фаланги и вдохнуть сладкий запах кондиционера. А когда ей удавалось словить настрой, чтобы завить их, он совсем сходил с ума от восторга. Прямо как сейчас. — Ты очень красивая, — Ран внимательно заглядывает ей в лицо и чуть растягивает губы в улыбке. — Как в тот день, когда мы впервые встретились. Помнишь? Помнит. День, когда нужно было сжечь его визитку к чёртовой матери и притоптать сверху туфлями с золотой набойкой. Но она этого не сделала — за что жестоко поплатилась. А ведь это всё твоя вина, — шепчет гаденько одна из сколопендр, которая прилипла аккурат на барабанную перепонку. — Если бы ты тогда сожгла её, то была бы свободна… — Тогда ты вёл себя по-другому, — лающим голосом говорит Леа. — Ты почти что меня ненавидел. — Я вёл себя осторожно, только и всего, — говорит таким тоном, будто не было угроз и пламенных взглядов издалека. — Там ты была единственной женщиной в белом. Как невеста. — Я была в белом? — удивляется Леа. — Разве? — Да. Белое платье до самого пола. Оно хорошо оттеняло твои волосы и глаза. — Я и не помню… Словно это было в прошлой жизни — счастливой, насыщенной, сладкой-сладкой. — А когда я увидел тебя в третий раз, ты тоже пела эту песню, — фортепьяно издаёт длинное «ми», когда палец Хайтани опускается на одну из ослепительно сияющих клавиш. — Ты её сама придумала? — Нет, — качнув головой, Леа пару раз сжимает-разжимает кулаки и проигрывает несколько нот. — Она из фильма «Великий Гэтсби». Он не так давно вышел. Её пела Лана Дель Рэй. — Почему ты играешь именно её? — Не знаю. Просто… мне она очень нравилась. — И про что она? — Про любовь, — горькая усмешка трогает её губы. — Про девушку, которая повидала мир, добилась всего, заполучила свой кусочек счастья. Жаркие летние ночи она проводила со своим возлюбленным. Он играл с ней, как с ребёнком. И поэтому она спрашивает его, будет ли он любить её даже тогда, когда она перестанет быть юной и прекрасной. — И он будет? — шепчет Ран в мягкую щёку и ласково поглаживает большим пальцем её подбородок. Леа, ощущая чужое тёплое дыхание на лице, отвечает тихо-тихо, словно на последнем издыхании: — Она уверена, что он будет. Он накрывает её дрожащее тело своим, обвивает тёплыми руками, впечатывает-вмазывает-втирает в свою грудь. Наклоняется, чтобы было удобнее, ловит своим ртом её приоткрытые губы, скользит в неё языком, щедро делясь горьким привкусом сигарет, слизывает вяжущую помаду с губ, пачкается. Леа знает, что так Ран пропитывает самого себя ею, слушает сердцебиение, нащупывает его шарящей по рёбрам ладонью — и наслаждается, подкармливая собственные чувства очередной дозой. Она для него — не наркотик, а инъекция, прививка от бешенства, утихомиривающая расползающуюся опухолью болезнь. Ему бы вместо этого вырезать из себя нездоровую одержимость скальпелем, как кисту, навсегда избавиться, чтобы не быть таким уязвимым в моменты отсутствия объекта обожания, но Ран предпочитает взращивать свои чувства внутри за счёт разрушения её внутреннего мира. Леа чувствует, что постепенно истощается. Это действует предостерегающим звоночком — ей нельзя становится сломанной константой, нельзя распадаться по швам, как плохо спаянной детальке, — она не может себе этого позволить. Только не после того, через что она прошла.Ей Нужно Бороться До Последнего Вздоха
Поцелуй получается торопливым, смазанным, с примесью лжи. Леа изо всех сил делает вид, что не хочет от него отшатнуться и дать хлёсткую пощёчину, оставив отпечаток ладони на гладко выбритой щеке. Но вместо этого ей приходится терпеть раскалённые желанием губы на своих, чувствовать сминающие кожу ладони и чужой запах, нагло вторгнувшийся в личное пространство. Она терпит лишь ради того, чтобы получить его расположение, которое можно будет использовать в свою пользу. Плана пока нет, но есть хлипкое желание дать отпор. Жизнь — движение. И чем стремительнее она будет двигаться, тем быстрее поймёт, что нужно делать. — Так почему именно эту песню? — не унимается Ран, поддевая пальцем мочку уха, серебрящуюся крохотной бриллиантовой серёжкой. — Она для тебя особенная? — Да, — Леа прокатывает на языке злые слова и сцеживает их с особенной ожесточенностью. — Напоминает времена, когда я верила в такие глупые вещи. — Какие? — Ты никогда не читал «Великого Гэтсби»? — Никогда. — А я перечитывала много раз. Эта книга была моей любимой. В ней сосредоточено всё то, что я возносила в своём сознании, — практически выплёвывает из себя Леа, но горечь, вяжущая рот, почему-то никуда не уходит. — Американская мечта, которую там описывали, была для меня чем-то великолепным и невероятным. Ты можешь добиться успеха и процветания благодаря упорному труду и целеустремленности, независимо от своего социального класса или происхождения. Но я тогда была слишком глупой, чтобы понять, насколько ошибаются те, кто грезит о таком. — Почему ошибаются? — спрашивает Ран с неподдельным интересом. — Потому что Гэтсби не смог побороть окружающий его мир. В ранней молодости он был влюблён в девушку из другого социального класса, на которой не мог жениться из-за своей бедности, — пальцы несколько раз стучат по клавишам — из-под них льётся незамысловатая мелодия и растворяется в очередном раскате грома. — Спустя время он выбился в люди, непривычно разбогател и надеялся, что любимая бросит мужа и вернётся к нему. Но этого не произошло. А потом он умер, как умирает каждый человек, который не может существовать здесь и сейчас. Он появился на свет слишком рано — его время не пришло. — Инакомыслящий? — Практически. Он всегда отличался от окружающих его людей. Для некоторых он вообще был чернью, с которой нельзя водиться. Леа позволяет тишине между ними затянуться атмосферой недосказанности, а себе — прислушаться к громовым раскатам и заметить вспышку молнии, пронзившую туманное пространство неожиданно затихшего Красного Города. Странное ощущение пустоты расползается под рёбрами и кольцует лёгкие. На улице словно бы… Конец Света. Апокалипсис. И где только бродят его четыре всадника? — Но всё это я поняла лишь тогда, когда перечитала в двадцать три, — язык во рту еле ворочается, но тлеющая мысль требует того, чтобы её выпустили на волю. — И сразу же откинула книгу прочь. Ведь я все десять лет была уверена в том, что книга про вечную любовь, о том, что только один человек среди остальных испорченных сохранил ощущение первозданной мечты. Это ведь так романтично… А на самом деле он был влюблён в ничтожную, испорченную женщину, заработал своё состояние на коррупции и был лишним в своём мире. — То есть твой мир чуть пошатнулся, когда ты поняла настоящий смысл книги? Не могла признать суровой реальности? — с жуткой проницательностью подытоживает Ран — ещё одно доказательство того, что перед ней не глупый, ослеплённый любовью мальчишка, а вполне рассудительный человек, который способен размышлять здраво. К сожалению, только насчёт тех вещей, которые её не касаются. — Да, — вырывается из глотки с хрипом. — Людям всегда предпочтительнее сладкие сказки — поэтому они отрицают то, что может их разрушить. А потом расплачиваются за свою глупость. Дуракам не везёт, к сожалению. И тем более они не бывают счастливы. — Но ты не дура. — Значит, ты признаёшь то, что я несчастна? — она поднимает глаза на застывшего статуей Рана и стреляет отравленными стрелами-словами в уязвимую плоть: — Несчастна рядом с тобой. Он устало прикрывает глаза и тяжело вздыхает, пряча свою подноготную. У неё от этого вены стынут и суживаются, ломит даже ногти и зубы; неужели он ничего не понимает? — в который раз раздаётся в голове, отражаясь от стен склепа гулким протяжным эхом. — Если я скажу, что не смогу даже дышать без тебя, ты же мне не поверишь, правда? — его руки соскальзывают с плеч, мгновенно высвобождая из кандалов хотя бы руки — ноги всё ещё обхвачены ими за щиколотки. — Ты всегда смотришь на меня так, будто я ненормальное животное. — А какой ты тогда? — голос пока ещё не дрожит и не вибрирует, но нос на кончике опасно колет. — Как тебя можно ещё назвать, Ран? Взгляд Леа непроизвольно падает на его губы — они приоткрыты, словно Хайтани собирается что-то сказать ей, что-то, что могло бы вывести их на чистосердечный разговор. Она ведь не всегда его ненавидела. Ведь между ними были и настоящие поцелуи симпатии, и искренние разговоры, даже страстные жаркие ночи — добровольные, сумасшедшие, длинные. Она ведь практически в него влюбилась. Это и было осколком между лопаток, который порой мешал ей дышать — Леа с каким-то надрывным отчаянием осознавала, насколько близко была к тому, чтобы ответить ему взаимностью. И если бы тогда она не струсила, не сбежала, то сейчас всё было бы по-другому. Это ты виновата, — выедает сколопендра слух. — Ты-ты-ты-ты-ты-ты. Заткнись, — шепчет про себя Леа ей, но заклинание срабатывает и наяву, ведь губы Рана плотно сжимаются. Он кидает на неё взгляд, полный немого отчаяния, будя в подёрнутой дымкой забвения памяти кадр со смазанными границами: растрёпанный, обросший щетиной Ран, шагающий к ней в пыльном пальто. Глаза его лихорадочно блестят, влажные и покрасневшие, разбитые губы шепчут что-то бессвязное, щёки темнеют щетиной. Снег, обжигающий холод, непонимание, жалость — всё смешивается в одну липкую кипящую субстанцию, затапливающую грудь. Сейчас он выглядит точно также. Так… Жалко. Но в этот раз Леа знает: нельзя его жалеть. Нельзя-нельзя-нельзя. Она закрывает глаза, не дождавшись от него хотя бы каких-то вразумительных слов. Он уходит, не дождавшись от неё поцелуя или улыбки. Леа смотрит пустым взглядом на закрытую дверь ещё очень долго, пока в голове медленно догнивает мысль о том, что она отрицала не только никчёмность целей великолепного Гэтсби, но и возможные последствия своей связи с Раном. Видимо, Бог карает больше всего не за гордыню, а за никчёмную глупость наивных людей, полагающих, что могут флиртовать с опасностью и остаться безнаказанными.