чистой крови сын дьявола.

В груди отдаёт болью, лёгкой нехваткой кислорода; Пятифанов жадно воздух глотает, пока ноги медленно бредующие переплетаются. На языке мерзкий привкус крови застывает, а алая жидкость с носа дорожкой сохнет на губе и подбородке от ледяного ветра. Лицо промёрзлое, бледное, а глаза бездушные, стеклянные. Мороз под кожу лезет, обдувает, но Пятифану всё равно — он уже этого холода не чувствует, а тело дрожит, потому-что привыкло; привыкло на морозе дрожать, а на жаре обмякать. Ромка вдали видит дом — не свой дом, чужой; чужой, но до одури давно родным ставший. Там живёт худощавая тушка с белобрысыми волосами и круглыми, милыми очками, что глазки голубые подчеркивали. И эти губы пухлые, вечно под нос лепетающие до костей заученную молитву — они заставляют Пятифана облизнуться и смущённо отвести от них взгляд, шумно сглатывая. Сбитые костяшки пальцев, с которых кровь капает, стучат по твёрдому, обшарпанному косяку двери; стучат тихо, что есть силы — а сил у старшего не так много осталось. Стучат аккуратно, потому-что больно до жути. Стучат решительно, ведь Пятифанов знает, что именно в этот дом его всегда и безоговорочно примут, как сына родного. Дверь медленно распахивается; два голубых шара испуганно глядят на Ромку, пока тот краешкем губ улыбается, смотря в ответ. — О Господи...— блондин рот рукой прикывает, обеспокоенно изучая взглядом друга, — Что с тобой?...— голос его дрожит, а коленки трястись начинают — холод в дом проник, потому и трясутся. — Подрался, Тош,— кровь сплёвывает, заставляя младшего непозволительно испуганно вздрогнуть, — Впустишь? — Впущу конечно,— Петров отходит от двери, пропуская шатена в дом; он лишних вопросов не задаёт, потому что уже давным давно знает, по каким причинам Пятифанов редко у себя дома бывает, — Пошли, обработаю тебя. Пятифанов кивает едва, да порог уютного жилья переступает; здесь он чувствовал себя родным, нужным. — Родители сегодня уехали,— предупреждает Антон, — На два дня в гости, и Олю с собой забрали. — И чё, дрочить будешь?— усмехается надменно, а когда замечает на себе ошарашенный взгляд друга, так вообще чуть-ли в приступ хохота не вваливается. — Во первых – нет!— язык младшего заплетается, от чего становится ещё смешнее, — Во вторых – в этом доме нельзя сквернословить!— святоша, блядь, — А в третьих – я никогда не думал, что могу дружить с таким чёртом, как ты! — А чего это чёрт сразу?— в улыбке скалится, — Я просто живу в кайф. — Эта твоя “жизнь в кайф” ничем хорошим не заканчивается,— идёт на кухню неспеша, пока Пятифанов за ним плетётся, — Такие, как ты, чаще всего уходят в иной мир раньше, чем им стукает пятьдесят. — Ну, не гуди,— тянет Роман, — Святоша. — Почему ты меня так называешь?— открывает шкафчик, выискивая аптечку. — А ты что, имеешь что-то против?— садится на стул; он смотрит завороженно на эту милую мордашку; Петров и вправду выглядит до дрожи свято, невинно и безобидно. — Нет,— ставит коробку с медикаментами на столешницу, открывая её и копошась там, — Просто звучит, как оскорбление. — Да я же в шутку,— улыбатся продолжает, — Ты ведь и вправду святоша,— откидывается на спинку стула, — Не понимаю, чего прикольного в чтении Библии, молитвах, поливании “святой” водой и хождении в церковь каждый ебучий день. — Каждый божий день!— поправляет друга, доставая из коробки бинты и перекись водорода, — И вообще, я вот тоже не понимаю,— на Романа и взгляду не кидает, — Что интересного в драках, алкоголе, сигаретах, сквернословии и, прости Господи, внебрачных интимных связях? — Эй!— возмущается, — Я не трахаюсь направо-налево, не надо наговаривать!— хмурится, брови к переносице сводя; вытирает засохшую кровь с губ. — А что вам, грешникам, ещё делать?— Антон наконец-то смотрит на друга, да кладёт бинты и перекись на стол, подготавливаясь в обработке ран и ссадин, — Любовь искать, что-ли? — Ну, я например уже нашёл,— мечтательно пролепетал Пятифанов, — Только надо добиться её внимания.— и старшему даже тяжко осознавать, что сейчас эта любовь перед ним сидит, да ссадины его перекисью водорода прижигает. — Ты про Полину?— смотрит, брови исгибая, — Вы, разве, не встречаетесь? — Чё?— глаза серые в ошеломлении распахиваются, заставляя Петрова чувствовать себя едва неловко, — Нет, мы с ней и не встречались никогда. — То есть, Катя врала?— капает перекисью на ватку, поглядывая на старшего. Руки Антона столь нежно и аккуратно это всё делают, что шатен даже может мимолётно засмотреться. — Бля, Тош,— вздыхает Пятифанов, — Какой-же ты наивный,— едва сдерживается, чтобы не дотронуться до гладких светлых волос, — Я тебе сколько раз говорил, что Смирновой верить нельзя. — Извини...— словно маленький ребёнок, виновато опускает голову в пол. — Да нормально всё.— рукой махает секундно; и Петров замечает. — О Боги!— восклицает удивлённо, обеспокоенно. — Что?— хмурится, пытаясь выискать на себе то, чему так удивился младший. — Твои руки...— указывает на костяшки пальцев; они до крови алой сбиты, и одна этакая капелька на пол падает. — А, ты про это?— оглядывает собственные пальцы, — Это я просто силу не рассчитал. — Ты хоть не убил там никого?— поспешно прикладывает влажную ватку к окровавленным рукам; прикладывает бережно, аккуратно, с лаской. Пятифанов чувствует тёплое касание своей кожи, да мурашками отсыпается; он различными способами всегда старался прикасаться к Петрову — тот таким нежным кажется, что не может не притягивать; хотелось обниматься с ним, гладить его, трогать, и даже целовать; целовать в сладкие губы, молочную шею, мягкие щёчки, а может даже и другие различные части тела. — Не убил, не переживай,— усмехается хищно, да слегка шипит; перекись водорода жжёт ссадины, — Блядь... — Не сквернословить!— продолжая обрабатывать, восклицает негромко. — Интересно, почему ты святой водой ватку не обмочил.— смеётся украдкой, улыбаясь краешком губ. И младший замирает на секунду. — Точно!— пытается с корточек встать, однако старший его останавливает, ладони на плечи кладя. — Я пошутил, вообще-то! Не надо ничего мочить! — Ну святая вода эффективнее будет...— пожимает плечами, а глаза его сияют, будто блеском капанные. — На меня не действует, ты же знаешь.— произносит ласково, будто боясь лишнего наговорить. — Ну да,— и опускает взгляд, продолжая ваткой по костяшкам ледяных пальцев водить, — На грешников уже ничего не действует. — Эх, святоша.— вздыхает тяжко. И младший не отвечает, лишь упорно продолжая свою работу; над парнями повисла тишина — она казалась сущей мукой; Пятифану хотелось сладостный голос услышать, да в светлую радужку посмотреть. Взгляд парней отличался до одури; в голубых глазах Антона свет, чистота, невинность, а когда он смотрит исподлобья, то заставляет неловко себя чувствовать. А в серых глазах Романа лишь хищность, звериность беспрекословная, а когда он злой, то смотрит так, как смотрит бык на красную тряпку — зло, гневно и неповторимо. ***** — Всё, обработал,— младший выкидывает окровавленные алой юшкой ватки в мусорку, и кладёт бинты обратно в коробку, — Теперь ты, как новенький. — Спасибо, Тош,— ласково, нешумно, будто в пустоту, — Что-бы я без тебя делал. — Да не благодари,— улыбается светло, кладя коробку обратно в шкафчик, — Ты сегодня у меня ночевать будешь? — Конечно,— встаёт со стула неспеша, — В принципе, как и всегда. — Ага...— блондин вздыхает; его угнетает любая мысль о причине, по которой у старшего родным домом является жильё Петровых и улица, но никак не то обшарпанное домишко, где Пятифановы-старшие бухают без конца, — Пошли в комнату. — Да, пошли. Парни пятятся в комнатку младшего; там шатену было ещё уютнее, несмотря на иконы, стоящие на столе, свечки и кучи листов с молитвами, которые Петров заучил уже до самых костей. Роман уже давно спит с другом в одной кровати; за все пять лет он ночевал у младшего раз тысяча, если не больше, и правда, в какой-то момент стало неудобно от того, что кто-то спит на полу, а кто-то на кровати. А Петров до сих пор мнётся, нервничает иногда; Ромку умиляет смущённая мордашка Антона, его румянец и растерянные глазки, когда он “случайно” касается его талии, пока они под одним одеялом заснуть пытаются. Каждая ночёвка кажется ни то пыткой, ни то удовольствием; с одной стороны — приятно, до одури приятно, когда родители твоего объекта воздыхания считают тебя чуть-ли не родным ребёнком, даже несмотря на разные взгляды, и когда ты ешь на одной кухне со своей любовью, общаешься в одной комнате со своей любовью, и спишь в одной кровати, и под одним одеялом со ней же. Но с другой стороны — сопротивляться желанию крепко обнять и мягко поцеловать свой объект симпатии — это трудно и до дрожи мучительно. Пятифанов до безумия любит Антона. Любит, и готов всю жизнь с ним провести; когда кто-то обижает младшего, то Роман еле сдерживается, чтобы не убить ту мразоту, что лишнее сделала или наговорила блондину. Но, конечно все, кто задел Петрова, были покалечены, если не считать девушек. Также, похоть у старшего не отнимать — он хочет Антона. Если-бы он трахал младшего, то выполнял бы любые его пожелания, да был настолько нежным, насколько тот хочет; он готов быть грубым, готов быть ласковым. Боже, да кем угодно! Просто лишь-бы его мальчику хорошо было. И это совершенно на детскую симпатию не похоже — детская симпатия проходит спустя пару месяцев, а Пятифанов не может излечиться от этого уже около четырёх лет; много он себя карил, ориентацию собственную пытался принять, и только за все семнадцать лет жизни у него это вышло. — Кстати, ты кушать хочешь?— Антон в глаза серые глядит, — Если хочешь, я что-нибудь приготовлю. — Да не, не голоден.— Пятифанов заботу приятную ощущает; он может её только от Петровых ощущать, а от святоши она особенной кажется. — Слушай,— начинает младший, садясь на стул, — Давай ты какую-нибудь молитву выучишь? — Чего?— заливается хохотом громким; едва по груди своей хлопает ладонью. Он смеётся до того момента, пока не замечает расстроенный взгляд Петрова; тому явно неприятно, что над ним и его интересами гогочут в голосину. Пятифанов в лице меняется, откашливаясь неловко. — Извини, Тош,— чешет затылок, — Я не хотел над тобой смеяться. Просто, ты же понимаешь, что я и молитва – это несовместимые вещи? Ну, это просто будет смешно выглядеть. — Ну, тут просто больше и делать нечего.— говорит поникше, взгляд опуская. — Как это нечего?— руками вскидывает, — Вон, порисовать можно! Погулять сходить, в снежки поиграть! — Я уже сегодня нарисовался, больше не хочу,— вздыхает, а после глаза на старшего поднимает, — А гулять посреди ночи — это страшно! И Пятифанов вздыхает, взгляд в сторону отводя; чмокает языком в ротовой полости, да проводит им по зубам крепким, кажется, обдумывая и размышляя. — Ну, ладно,— тяжкий вздох с грудной клетки срывается, — Давай свою молитву. Кажется, что в голубых глазах искры яркие появились; такое ощущение, будто он был ребёнком, что волшебство увидел. — Правда?— брови вскидывает, воодушевленно говоря; он явно в приятном удивлении. — Да,— кивает, слабо улыбаясь, — Какую учить-то будем?— на кровать ложится, руками затылок подпирая. — Самую лёгкую,— улыбается в ответ; он мятежно перебирает кучи листов с молитвами, — Она короткой будет, тебе много времени ненадобно будет, чтобы заучить её. — Ну, хорошо. Спустя несколько минут, нужный лист был найден, и уже победно был взят в хрупкую ладонь Петрова; — Иди сюда, чего развалился там?— усаживается на стул, пока шатен с раздражённым вздохом, да неохотно с постели встаёт. Шатен также на стул садится; на тот, что рядом со стулом младшего стоял. Серые глаза по печатным буквам на листе мелькают, и он про себя молитву зачитывает: “Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.” — Ебать,— выругивается, за что чужой ладошкой слабый удар по плечу получает, — И это самая лёгкая? — Ну да,— кивает, — А что? — Ну, тут дохуя. — Ром...— тянет жалостно, — Прошу, не сквернословь, особенно когда читаешь молитву... И старший вздыхает тяжко, да приобнимает за плечи Антона. — Извини, Тош,— смотрит чётко в глаза родные, — Вырывается иногда, понимаешь? — Понимаю,— белобрысый кивает, — Просто в этом доме не надо так много браниться. На улице ругайся, сколько хочешь, но не тут, ладно? — Хорошо,— взгляд вновь на лист переводит, — М-м.. Отче наш.. ссущий на небесах? Пятифанов вновь получает слабый удар по плечу, пока сам смеётся. — Фу, как некрасиво!— возмущается Антон, — Так опорочить Господа!— хмурится, — Не ссущий, а сущий! — Ну всё-всё, не дерись!— отходя от смеха, улыбается старший. — Ладно, молитва – это не твоё,— младший лист у друга забирает, да на стол обратно кладёт. — В натуре,— солидарно кивает, да на спинку стула откидывается, — Слушай.— ему в голову вопрос некий приходит. — Что?— изгибает бровь, глаза на острые черты чужого лица переводит. — А ты порнуху смотрел?— вскидывет подбородок на секунду, да замечает на себе ошеломлённый взгляд Петрова, да румянец на его щеках, — Ну, кассеты там. — Сплюнь! Не смотрел я такого!— хмурится, — Это же грех, порок! — А если серьезно?— и интонация Пятифанова сменяется – она более решительной, серьезной становится. — Ну..— младший краснеет, глаза отводит, смущается, мнётся, — А ты не осудишь? — Поверь, у меня грехов в жизни больше, чем у тебя непорочности,— усмехается, — Так что, можешь мне доверять. — Ну...— чешет свою светлую макушку, — Да, смотрел... — И как тебе?— вопрос до одури серьезно звучит, — Ты возбудился? — Божечки, не задавай мне таких вопросов,— почти скулит, — Я стесняюсь очень.. — А чего так? — Ну, это ведь грех...— взгляд сиущённый опускает; он до безумия красный, словно перед Пятифаном не друг сидит, а помидор в человеческой форме. — Да, конечно, прям “грех”! Такой грех, что аж ахуеть можно!— Роман не выдерживает; ему иногда грустно за младшего, что тому так мозги запудрили, — Давай я тебе докажу, что это не грех, а удовольствие? — Удовольствие? — Да,— кивает, — Это приятно. — Неужели... Эта срамота может быть приятной?.. — Конечно. Ты думаешь, как тебя предки твои зачали? Не воздушно-капельным путём же!— он почти на крик срывается, но не позволяет себе этого; он не хочет ругаться на своего мальчика, который, по сути, ни в чём не виноват. — А... как ты мне собираешься показать, что это приятно? Шатен вздыхает и медленно встаёт со стула. — Встань, пожалуйста.— Петров покорно поднимается, непонятливо смотря на Романа. Пятифанов нежно подхватывает бёдра возлюбленного; он садит его на стол, раздвигая чужие ноги и вставая между ними. — Ром?...— скулит, — Что т-ты делаешь?... — Не бойся главное, Тош,— проводит ладонью по мягкой щеке, — Можешь мне доверять,— чувствует, как Петров кладёт свои ладони на его крепкие плечи, — Я тебе больно никогда не сделаю. — Только не говори, что ты хочешь сделать со мной.. это? — Да, Тош, так и есть,— кивает, опуская руки на чужую талию, да обхватывая её с нежностью, — Но ты не переживай, всё хорошо будет, тебе понравится, обещаю. — Точно?— смотрит почти в душу своими щенячьими глазками. — Да,— и вновь кивок, — Слово даю. — Ну, с Богом тогда. — Ты согласен?— изгибает бровь, а после едва складывая обе брови домиком. И Петров кивает, давая полное согласие; и Ромка обещает себе, что подарит мальчику такое удовольствие, которое он не испытывал никогда за все свои семнадцать лет. — Могу я тебя поцеловать?— вежливо просит разрешение; ни за что без согласия блондина не сделает что-либо подобное. — В губы? — Да. — Ну.. можно..— произносит настолько неуверенно, насколько это возможно. Шатен медленно приближается к чужому лицу. Немыслимое удовольствие пронзает его тело, когда он ощущает, что его уста сомкаются с чужими в нежном поцелуе. Антон не умеет целоваться; он даже толком не видел, как целуются его родители. Рома сексом занимался, но с девушкой; он в тот момент уже был влюблен в Петрова, а с помощью всех этих утех старался как-то заглушить пылающие чувства — не выходило, он всегда Антона на месте разных этаких шаболд представлял. Но, всё-же, как трахаться с парнем он и в душе не чает, но примерно осознаёт, что это чем-то похоже на интимные связи с девицами. Пятифанов ласково двигает губами и впускает язык в чужую ротовую полость; Антон принимает, старается повторять за старшим, и даже чувствует какие-то приятные ощущения, что по венам текли, когда он своим языком чужого коснулся. Шатен полностью его рот исследует; от верхнего ряда белоснежных зубов — до тонкой уздечки под языком. Петров сминает его плечи; он о сексе не знает ничего кроме того, что на старой кассете видел; и он вздрагивает невольно, когда Рома губами ниже спускается; зубы крепкие оттягивают нижнюю, после чего влажные уста скользят по подбородку, и останавливаются на шее. Шатен оставляет мокрые поцелуи на молочной коже; чмокающие звуки по всей комнате раздаются, смачные такие, да хлёсткие. Петров скулит; ему приятно, до одури приятно, но так стыдно; он чувствует, как его щёки тяжким пламенем горят, красный оттенок по лицу разливая. Пятифанов сначала едва покусывает, оттягивает, да мимолётно всасывает гладкую кожу. Антон краснеет ещё сильнее, когда в штанах теснее и твёрже становится; он пускает с уст краткий выдох, который тут же обрывает, сомкая уста. Внизу живота старшего тоже ноет, но он не делает всё резко и быстро; понимает, что Петров ещё не готов к самому сладкому. Роман всасывает кожу до упора, аккуратно и нежно полизывая её кончиком языка, да едва прикусывает. Антон широко рот открывает, немой стон пролепетав, да медленно закатывает свои слезящиеся от возбуждения глаза; он таких ощущений ранее не испытывал; да что уж там — он про эти ощущения даже и не знал. Просто знал, что можно поставить засос, но даже и не подозревал, что чувства могут быть до одури слащавыми. Старший уделил около пятнадцати секунд, а после отпустил тонкую кожу; он не спешил смотреть на багровое пятно, а лишь приступил к следующему засосу. Было до жути приятно обоим; шатену нравилось, как блондин поддается его прихотям и действиям, а блондину нравилось поддаваться и отдаваться шатену. Ощущения сахарны на ощупь, а всё вокруг в эйфорическом умопомрачении расплывается. Пятифанов дарит много незабываемого удовольствия нижнему, а после от молочной шеи отстраняется, да рассматривает самодовольно; бледную кожу теперь будут украшать багровые и алые следы, да впалые, еле заметные укусы. — Что на это родители скажут?...— голос дрожит, а взгляд растерянным кажется. — Не переживай,— ласковым тоном цедит, кончиками пальцев по ярким пятнам на чужой шее проскальзывая, — Замажешь. — Чем? — Тоналкой, чем ещё?— руками ёрзает по тонкой талии возлюбленного. — Ладно...— вздыхает, а после назад голову откидывает, давая шатену оставить ещё несколько поцелуев на своей коже. Верхний вновь припадает губами к сладкой шее, на этот раз целуя более нежно, аккуратно, бережно и ласково. Пассив сминает в ладонях его футболку чёрную. Он уже, не стесняясь, постанывает; постанывает тихо, ибо скулить во весь голос — чувство стыда вызывает. — Грешник...— выдыхает, чувствуя, как влажные губы скользят от шеи и до ключицы, — Чистой крови сын самого дьявола... Старший лишь усмехается, не убирая рук с чужой талии. Проводит языком во всю длину выпирающей ключицы, да оставляет краткий поцелуй на плече, а после вновь отрывается. — Мы уже можем перейти к главному?— точно уверен, что получит согласие, но в жизни бывает всякое. — К чему?— строит из себе дурачка, либо же просто через чур неиспорченный. — Я хочу тебя трахнуть,— интонация не груба, а даже нежна и соблазнительна, — Можно?— он видит, как голубые глаза напротив распахиваются в удивлении; младший настолько красный, что, кажется, даже острый перец рядом не стоял, — Если ты не хочешь или не готов, то так и скажи. Я не буду делать что-то против твоей воли.— видит, как блондин успокаивается постепенно. — Ну..— обдумывает всё услышанное, замявшись и явно засмущавшись, — Можно,— говорит неуверенно, — Но только будь очень аккуратен, хорошо? — Хорошо.— кивает. Пятифанов подхватывает бёдра нижнего, пока тот обнимает руками его шею, да ногами талию обхватывает. Верхний бережно кладёт младшего на кровать, а сам нависает сверху; да, Петров полностью в его власти, и сейчас Ромка может сделать с ним всё, что угодно, но верхний, однако, далеко не мудак, потому заботу возлюбленному проявить желает. Он сделает так, чтобы белобрысому было максимально комфортабельно. — Тебе удобно?— спрашивает Роман, глядя чётко на младшего. — Да,— кивает, — Ром, не беспокойся так за моё состояние. — Я просто хочу, чтобы тебе понравилось,— оставляет влажный поцелуй на устах мягких, — Это всё-таки твой первый раз, так ещё и с парнем. И Петров не желает отвечать; мог бы, но просто не хочет; он хочет одного — насладиться этим моментом; да, ему очень стыдно и, возможно, завтра он будет краснеть и стесняться взглянуть в глаза Пятифану, но всё-таки стоит полностью отдаться этому событию. — Возьмёшь в рот?— внезапно выпаливает старший. Он вновь видит растерянный и испуганный взгляд. — Что?.. — Ну... Отсосёшь?— понимает, что испугал, и тут же решает утешить младшего, — Если хочешь, конечно. Я насильно тебя ни к чему не принуждаю. — Это ведь такой грех...— и снова старую гармошку заводит. — Да забудь ты про эти грехи,— не восклицает, тихо говорит, — Мы уже начали. — Ладно,— вроде успокаивается; старший не говорит ничего резкого, чтобы не спугнуть, — Давай попробую.. — Хорошо,— шатен полностью ложится на спину, на кровати, — Если что-то будет не так – говори, ладно? Антон с согласием кивает, да садится на колени; он нагибается, локтями о чужие бёдра опираясь; тянется к резинке штанов Пятифана, приспускает их, а после опускает и нижнее бельё; почти перед его лицом теперь красуется возбуждённый член, с которого едва стекал предэякулят. Младший краснеет, отводя взгляд — стыдно. — Покажи мне, как это правильно делать...— почти скулит, — Я не умею. Старший кивает, да шумно сглатывает; он и сам волнуется. — Для обхвати его ладонью,— он снова ожидает увидеть испуганный взгляд, но блондин покорно выполняет просьбу — ладонью тёплой обхватывает мужское достоинство, едва смущаясь, — Так, молодец,— Пятифанов полностью сосредоточен на всём процессе; в его интонации даже не капли пошлости или похоти, а лишь забота и полная озадаченность, — Теперь проведи языком по всей длине. Петров сквозь силу и стыд это делает; высовывает язычок и проводит им во всю длину двадцати двух сантиметрового члена, оставляя на плоти влажную дорожку скользких слюней. — Вот так?— невинными глазками зыркает. Пятифанов карит себя мысленно; ну как можно сотворять такие вещи с таким солнышком? Нижний ведь до одури чист, безобиден. Но одна лишь мысль спасает — Роман знает, что он не грязно использует Тошу, а по любви всё делает, и уж точно после этого ни за что и никогда младшего не бросит. — Да, вот так,— кивает вновь, — А теперь начинай просто облизывать его, а когда будешь готов, то бери в рот головку и начинай её слегка посасывать. От таких вульгарных слов Антон покраснел снова, но всё равно принялся выполнять всё, что было сказано Романом. Он аккуратно, да неумело облизывал член; да, неумело, но до дрожи приятно. Пятифанов пустил с уст тихий стон, когда Петров интенсивно коснулся языком до чувствительной точки. — Я что-то не так сделал?— едва дрожащим голосом произносит, окинув Ромку непонимающим взглядом; он не совсем понял, почему шатен простонал. — Нет, солнышко,— даже не замечая того, как назвал друга, лепечет старший, — Это было наоборот очень приятно. — Это чувствительная точка?— невесомо проводит подушечкой большого пальца по месту, что между головкой и всей длины органа находится. — Да, Тош.— говорит таким тоном, будто учит пятилетнего ребёнка азбуке. Петров кивает кратко и взгляд на член переводит; он, кажется, более решительным становится, чем был ранее; берёт в рот головку члена, начиная посасывать её, да мило причмокивать. — Ах.. блядь..— Пятифан голову запрокидывает. — Что случилось?— обеспокоенный взгля на старшего переводит, отрываясь от “ствола”. — Ничего, солнышко, всё хорошо,— невесомо гладит по светлым, мягким волосам, — Не останавливайся. — Хорошо.— вновь припадает ртом к головке органа; он обсасывает её с энтузиазмом, наслаждаясь, хотя даже не показывает этого, но замечая, что старшему приятно, по его телу также прилив нежности и похоти растекается. — Да, Тош, умничка...— стонет тихо, скуля имя возлюбленного. Младший заглатывает всё больше и больше, кажется, даже не закашливаясь; видимо, к новым ощущениям привыкает. А новые ощущения — это пульсирующий и твердый член во рту, чьи выпирающие венки можно нащупать кончиком языка, и даже слегка потеребить. — Ты просто прелесть, а не человек...— продолжает тихонько стонать; своими словами он даже в какой-то мере заводит младшего, от чего у того в штанах становится невыносимо тесно; хочется стянуть их с себя, хочется чужой ласки и внимания. Он отрывается от твёрдого члена; между его уст и головкой органа протянулась тонкая ниточка из слюны, что тут же оборвалась. — Ты чего, Тош?— нежно гладит чужое бедро, смотря обеспокоенно. — Ром,— блондин слегка ёрзает ладонью у собственного паха, — Мне.. так тесно.. — Понял,— безоговорочно кивает, — Ложись на спину. Петров неспешно выполняет то, что ему было сказано; старший вновь нависает над ним, опаляя лицо горячим дыханием; от Пятифана сладкий запах одеколона исходит, что не может быть незамеченным Антоном. — Можно?— кончики пальцев под резинку чужих штанов просовывает. В ответ получает решительный да более уверенный кивок, а сам медленно спускает с Петрова штаны, а вместе с ними и нижнее бельё; одежда уже лежит на полу, а Антон стесняется и краснеет до одури заметно. Взгляд старшего на вставшем колом чужом члене застревает, а после и вовсе касается возбуждённой плоти; мнёт бережно, слабо надрачивая. Блондин изгибается, уже еле как сдерживая стоны; ему приятно до дрожи, а бёдра его слегка трясутся; он ещё до оргазма не дошёл, но боится, что тот будет очень близок. — У тебя крем или смазка какая-нибудь есть?— убирая руку с чужого органа, интересуется Роман. — Смазка? — Да. Типа контекса там, или вазелин. — Нет, такого нет,— отводит взгляд, говоря тихо, — Но есть крема. — Ага,— кивает, — Какие? — Названий я не помню,— жмёт плечами, — Но они стоят в ванной, в шкафчике. — Ага, понял, щас приду. ***** Спустя недолгое время, а точнее, пять минут, шатен возвращается в комнату с увлажняющим кремом в руках. — Он?— показывает смущённому младшему, что одеялом прикрывается, "смазку". — Да,— кивает, — Это он. — Отлично,— ставит крем на тумбочку, что рядом с кроватью стоит, а сам вновь нависает над возлюбленным, нежно убирая одеяло в сторону, — Так, раздвигай ножки.— произносит ласково, а в голосе до сих пор и нотки пошлости не ощущается, от чего младший менее смущается этаких фразочек и действий. — Я стесняюсь...— скулит, взгляд отводя. — Я вижу,— улыбается добро, — Ты такой красный,— рассматривает чужое лицо, попутно скользя кончиками пальцев по мягкому бедру, — Тебя как будто томатом облили. И Петров смеётся слабо, робко; ему приятно от того, что старший пытается его подбодрить, через чур пошлых вещей не говорит, да делает всё до дрожи бережно, не пытаясь нарочно смутить нижнего в лишний раз. — Ладно уж, не стесняйся,— тёплая улыбка хулигана не сползает с его лица ни на секунду, — Раздвигай и не бойся. Блондин кивает и сгибает ноги в коленях, а после нешироко раздвигает их; талия старшего теперь между согнутых коленок находится. — Говорю же: не стесняйся. Чуть-чуть шире раздвинь,— интонации голоса Пятифана хочется верить больше, чем до одури заученной молитве и святой воде, а потому Петров шумно сглатывает и ещё шире разводит ноги в стороны, — Молодец, Тош, раскрепощяешься.— мягко целует в нежные уста, заставляя Антона почувствовать ещё больше заботы и уюта. — Ром,— кладёт ладони на чужую грудную клетку, а старший взгляд вопросительный на него кидает. — Чего, солнце?— шатен абсолютно не замечает собственного прилива нежности; он так ещё ни с кем не общался и не обращался, особенно вовремя этаких эйфорических утех. — А будет сильно больно?— бровки домиком складывает, продолжая безобидным взглядом сверлить. — Не знаю, Тош,— тянется к крему, — Сначала будет больновато, но если тщательно смазать, то боли будет в разы меньше и она намного быстрее пройдёт.— капает кремом на три своих пальца, да растирает едва. — Хорошо,— вздыхает, — Только будь аккуратнее. — Как скажешь,— подставляет два пальца к анальному отверстию нижнего, — Если будет очень больно, то обязательно говори, ладно? Петров кивает, а после выгибается и стонет болезненно, когда чувствует чужие пальцы в себе; благодаря смазке, боль была и вправду слабой, размеренной, и с каждым движением длинных пальцев была менее ощутимой. — Ах..— сжимает чужие плечи в ладонях, — Ром, аккуратнее... И Пятифанов более нежно по стенкам ануса водит; слегка надавливает на простату, но старается этого сильно много не делать, чтобы, не дай Бог, Антону не стало больнее. Он быстро вынимает пальцы, когда убеждается, что чужое отверстие точно смазано, и смазка там в довольно больших количествах. — Ну, что-ж, начнём?— похоти в голосе до сих пор нет; Пятифанов капает кремом на свой член, растирая его по всей длине. — Да, давай... По комнате раздаётся протяжный, громкий стон; младшему больно от ощущения немалых размеров члена в себе; конечно, благодаря подготовке, боль по прежнему оставалась утешимой. — Ну почему он такой большой у тебя?...— скулит, жмурясь. — Поверь, через какое-то время тебе это будет даже нравиться,— мягко целует в губы, утешая, — Скажи мне, когда я могу начинать двигаться, ладно? — Да, хорошо... Пятифанов даёт Антону привыкнуть и к этим ощущением; теперь белобрысый чувствовал пульсирование возбуждённого органа не ртом, а анусом, что казалось ещё более новым чувством. Всё-же, спустя какое-то время становилось и вправду легче; потребовалось не более двадцати пяти секунд, чтобы шатен услышал сладкий голос нижнего. — Можешь начинать. Роман безоговорочно слушается; первый толчок размеренный, лёгкий, плавный и медленный. Он заставляет пассива вздрогнуть и выдохнуть. Второй толчок более резкий, но не больной — даже приятный в большей мере. Третий, четвёртый и пятый побольше удовольствия доставляют, заставляют вновь вздрогнуть, выгнуться и простонать; шестой — начало быстрого темпа. Роман ускорился слегка; он знает, что Петров точно ему скажет, если будет больно; но он не говорит, а значит — всё в порядке. По комнате быстро витают различные звуки; сладкие стоны, выдохи, вздохи, скрип мягкой постели, хлопки едва слышные и прочее. — Да, да..!— выстанывает младший, изгибаясь. Пятифанов раз за разом оставляет несколько влажных поцелуев на сладких губах, и сам дышит тяжко; приятное ощущение по кровавым жилам течёт, причём у обоих. — Бля, Тош, ты шикарен...— стонет в ответ, ускоряя темп. С каждым ускорением ритма голова чуть-ли кругом у обоих не шла; так слащаво было, а скверных и неприятных эпизодов жизни будто и не было, как и проблем; всё это стало позабытым, а до одури сахарное удовольствие действовало, словно антидепрессант. — Р-Ром..~ я вот-вот!...— недоговаривает, так как глаза сами по себе закатываются, с гортани протяжный да громкий стон срывается, а вязкая жидкость оказывается на впалом животе. Пятифанов быстро вынимает свой набухший орган из туговатого прохода, и быстро водит ладонью по всей длине, причем делая это до безумия быстро; он кончает спустя несколько секунд этакой дрочки, и тоже на живот возлюбленного. А пока, старший лишь падает рядом с Петровым, ведя тяжёлую отдышку. ***** — Это я что, получаетая, целомудрия лишился?...— дрожащим голосом произносит, лёжа в объятиях старшего. — Получается, что да,— кивает, гладя светлые локоны, — Причём со мной. — Боже.. какой же грех.. — Да угомонись ты уже со своими грехами,— улыбается по-доброму, — По сравнению со мной, ты ещё вообще пиончик. — Пиончик? — Да,— целует в губы, — Ты мой пиончик,— и улыбается, — Люблю тебя, блядь. — Я тебя тоже люблю,— льнётся, прижимается к чужой груди, — Сын дьявола. И старший лишь смеётся слабо, моментом наслаждаясь; он ждал этого на протяжении четырёх лет и, наконец-то, его заветная мечта свершилась. Теперь он официальный возлюбленный мягкого, чистейше невинного святоши, который пьёт “святую” воду, читает молитвы, учиться на одни пятёрки и поклоняется лишь Богу; да, может, поклоняется он и Богу, но это даже и рядом не стояло с чувствами к хулигану; хулигану, который не верит в существование Господа, учиться на тройки, не может заучить и часть от тех молитв и шутит про святую воду, которую даже и святой не считает. Но а пока что им остаётся лишь в слащавой тиши заснуть, в объятиях друг друга тая, словно сахар в кипятке.