give him the world

Уилбур устал. Он понимал это, когда заставил себя открыть глаза, как он надеялся, в последний раз. Где-то час назад он пытался не уснуть, постоянно щёлкая себя по уху. Теперь же его руки тяжело опустились на стол. Его голова последовала за ними, и подняться у Уилбура не было сил. Ему не нужно было смотреть на часы, чтобы понять, что было уже раннее утро, и что он неизбежно падёт жертвой темноты, окутывавшей его разум. Если он уснёт, то проспит и не закончит работу, а потом будет доделывать всё в спешке и безжалостно себя отчитывать. Эта чёртова мысль казалось заманчивой – мысль о том, чтобы просто…просто уснуть. Просто погрузиться в мир, где ничто не могло причинить ему боль и ничто не имело значения. Это помогло бы унять нараставшее в груди беспокойство, которое он испытывал с тех пор, как его воскресили. То беспокойство, которое говорило, что, стоит ему сделать неверный шаг, и Смерть схватит его своими длинными, тёмными щупальцами и утащит обратно в лимбо. Но этого не произойдёт, потому что он вернулся в мир живых, и ничто не сможет забрать его отсюда ещё очень долгое время. Его глаза на мгновение закрылись. Когда он попытался их открыть, то почувствовал, что они почти слиплись. Он не мог позволить себе заснуть. Под головой у него лежали документы – стопка высотой почти в дюйм. Он сказал, что хочет наладить отношения с Таббо. В ответ на это Таббо поручил ему бумажную работу Сноучестера. – Я дни напролёт сидел за столом и делал работу Шлатта. Теперь делать эту работу будешь ты, – в его более ярком глазу (том, который, по словам парня, пожелтел от радиации), появился садистский блеск, и Уилбур подумал, что не скоро со всем этим закончит. Вместе с документами он получал неоправданные и порой неопределённые сроки. Если он не укладывался в эти сроки…Ну, Таббо не был похож на Шлатта (несмотря на растущие рога и короткую щетину, которую он яростно сбривал раз в две недели), так что никаких последствий это за собой не влекло. Но Уилбур был полон решимости исправить то, что он сделал с Таббо и остальными. Это изматывало. Он ведь сожалел, разве нет? Лимбо уже было его наказанием, возмездием за его поступки. Он работал не для того, чтобы разобраться в себе, а для того, чтобы унять направленный на него гнев окружающих. По мнению Уилбура, он совершил ужасные поступки, а потом расплатился за них в лимбо. Он вернулся, чтобы начать жизнь с чистого листа. По мнению остальных, он всё разрушил, а потом сбежал, оставив всех разбираться с обломками своей алчности. По их мнению, он никак за это не заплатил. Уилбур не был уверен, что работа была справедливой, но он не был уверен и в том, что в данный момент заслуживал справедливости. Паффи попыталась дать ему понять, что его боль была обоснована и оправдана, и что он заслужил право на выражение своих чувств. Но у других тоже было это право, и, хотя его собственная ценность не зависела от его способности извиняться, он должен был что-то исправить. И поэтому на исходе ночи он, почти засыпая, сидел над стопкой документов Сноучестера. Впрочем, у этой затеи были и свои плюсы – близость Сноучестера к Лас-Невадас. Не так много времени прошло с тех пор, как он вместе с Томми впервые побывал в этом ослепительном городе. Не так давно он просил впустить его в эту страну, не так давно почти умолял, чтобы ему не отказали. Не так давно ощущал на своём лице горячее дыхание лидера страны, кричавшего, что он скорее умрёт, чем позволит Уилбуру переступить порог его гордости и отрады. И…хорошо, да, если честно, ему нравилось это шумное превосходство Квакити, он не был глух к собственным эмоциям. Возможно, он слишком быстро втянулся после четырнадцати лет одиночества…возможно, ему просто нравилось, что Квакити не смотрел на него как на чудовище. Возможно, он был слегка одержим тем, что Квакити не боялся прикасаться к нему, будь то поглаживание по руке или удар в лицо – Томми не выносил, когда Уилбур его обнимал (его родной брат дёргался так, словно его обожгли), Таббо терпеть не мог, когда он ерошил ему волосы, как раньше, а Ники не могла смотреть ему в глаза – но Квакити мог просто оседлать его, не придавая этому никакого значения. Казалось, ему даже нравилось прикасаться к Уилбуру, словно он искал чужого тепла. И Уилбур не мог его в этом винить: Лас-Невадас был холодным для грёбаной пустыни. Квакити был невероятно, невыносимо зол на Уилбура, но что-то в его улыбке заставляло Уилбура думать, что он что-то скрывал. Он выглядел немного печальнее, немного отчаяннее, может, просто немного мягким. Квакити выбил бы из него дух, если бы узнал, что Уилбур посчитал его «мягким» в каком бы то ни было смысле, и Уилбуру это, вероятно, тоже понравилось бы. Уилбур понял, что его глаза снова закрылись. Тихое жужжание вентилятора под потолком не разбудило его, и он не смог заставить себя подняться. Может быть, ему стоило немного отдохнуть? Вздремнуть всего пару минут, этого было бы достаточно. В голове у него помутилось, он перестал чувствовать бумагу под руками. Он упал на стол и наконец заснул. ************Уилбур, ты кусок д…************…та же участь…************…что ты…************…ты знаешь…************…мы не можем сделать это снова…************ Уилбур огляделся по сторонам и почувствовал, что паника в его груди улеглась. Небо было красивым. Они с Томми сидели на лужайке у Л’Каньона. Томми молча плёл венок из цветов, пока Уилбур не заговорил. – Что ты думаешь о Квакити? Теперь, когда мы сходили к нему. Томми хмыкнул, и ответил, не поднимая глаз: – Кажется, жизнь у него налажена. Снаружи. Уилбур вздохнул. – Он казался немного печальным. Сейчас он такой серьёзный, а раньше был гораздо живее, взбалмошнее. Как будто он умер вместе с Л’Мэнбургом. Томми закатил глаза. – Не надо подбирать слова, я знаю, что он тебе нравится. – Да ладно, Томс, а кому он не нравится? Он потрясающий, – Уилбур улёгся рядом с Томми среди травы и цветов, – И, боже, какой он красивый. У него такие великолепные карие глаза – знаешь, не золотисто-карие, которые загораются на солнце, а тёмные, бесконечные, которые могут проглотить солнце целиком. Когда я смотрю в них, я чувствую себя как в патоке, и, если бы высшие силы мне позволили, я бы утонул в ней, – Уилбур вздохнул, – В прошлом он взял на себя ответственность, сделал всё возможное, чтобы обезопасить Л’Мэнбург, и ему причинили боль. Сильную, – он прижал руки к лицу, – Тогда я закрыл на него глаза, а теперь не могу перестать смотреть. Что со мной не так? Что я с ним сделал? Томми хмыкнул и сплёл несколько маленьких цветочков. – Ты был не единственным, кто причинил ему боль. На самом деле, сильнее всех навредил ему не ты. Ты помнишь, что Шлатт говорил ему и делал с ним в Мэнбурге. Жестокость уничтожила его…а потом место, за которое он так упорно боролся, перестало существовать, было взорвано к Прайму…дважды, – Томми взглянул на Уилбура, который всё ещё лежал в траве, – Ты был к нему гораздо добрее многих других. Если уж на то пошло, он ассоциирует тебя с безопасностью и надеждой. – Он видел, как я взорвал Л’Мэнбург, – пробормотал Уилбур. – А потом видел, как твой призрак помогал его восстанавливать. – Но я не призрак. Гостбур не был мной, Гостбур был наивным и доверчивым, добрым и самоотверженным…, – Уилбур наблюдал за плывшим по небу облаком, – Гостбур всем самым лучшим, что было в Уилбуре. Он тот, кого заслуживает Квакити, а не…не тот бардак, в который я превратился. – Квакити не нужен кто-то наивный и милый. У него всегда был плохой вкус в мужчинах, ему нужен кто-то сильный и понимающий. Ему нужен не тот, кто хочет подарить ему весь мир, а тот, кто может это сделать, – Томми ткнул пальцем в лицо Уилбура, – Это ты. – Я знаю, что это я. Но он заслуживает лучшего, чем то, чего он хочет. – Ему это не понравится. Уилбур поднял глаза на Томми. Подросток почти закончил плести цветочный венок. Ромашки и всё такое. Он сильно повзрослел с тех пор, как Уилбур видел его в последний раз; с тех пор, как Уилбура возродили. – Думаешь, поэтому он больше не разговаривает со своими женихами? Потому что Квакити нужен был весь мир, а им нужен был только он? Томми немного помолчал, а потом ответил: – Шлатт мог подарить Квакити весь мир, но не захотел. Карл и Сапнап хотели подарить Квакити весь мир, но не могли. Они едва ли могли предложить ему его кусочек. – Это эгоистично с его стороны? Хотеть получить весь мир на блюдечке? – Может быть. Но какая разница? Быть эгоистом – значит быть человеком. Вопрос в том, эгоистично ли с твоей стороны пытаться подарить ему весь мир, хотя, зная алчность Квакити и его слепое стремление к власти, мир может оказаться под угрозой. – С чего ты взял, что я могу подарить ему весь мир? – спросил Уилбур, – Откуда у меня такая власть? – Мир сильно изменился с тех пор, как ты умер. Теперь есть не только Л’Мэнбург. Стало больше людей, которые тебя не знают, больше стран, восприимчивых к твоим изысканным словам и лживым обещаниям. Л’Мэнбург было легко взять под контроль, потому что он был маленьким. Теперь здесь слишком много объединений, чтобы вести им учёт…так что решить их проблемы и заманить их в ловушку будет несложно, – Томми вздохнул, – Думаю, пройдёт немного времени, прежде чем ты возьмёшь весь мир в свои руки, как в прошлый раз. – И тебя это устраивает? – спросил Уилбур, посмеиваясь. Томми положил свой венок из одуванчиков и колокольчиков на траву. – Нет. Но, полагаю, я не смогу тебя остановить. Томми встал. Прежде чем уйти, он сказал: – Возьми этот мир и отдай его Квакити. Будем молиться, чтобы он знал, как всё исправить. И тут Уилбур проснулся.