То, что ты ешь

1676

      Светлой июньской ночью в библиотеке замка Формезель священник и отрок с розовой головой напряжённо глядели в «Рудольфовы таблицы». Тяжко тянулась самая короткая ночь лета, ночь на рождество пророка Хуана Баптиста, окрашенная, как всякие роды, кровью. Донна Габриэла де Гранц с самого утра не могла разродиться шестым ребёнком. Утром повивальная бабка Грит Мейерс, властная, весёлая, похожая на румяное яблочко, клялась святым Спиридоном Саламинским, что роды пройдут как по маслу: живот острый, значит, мальчишка, а мальчишки-то за мамку не держатся, раз-два, и готово! К вечеру её лицо озабоченно сморщилось, словно яблоко, позабытое на зиму в уголке ларя. Выйдя из спальни, она упёрла в бока окровавленные руки и сказала отцу:       — Ох, дурное дело, мой господин. В город бы послать за доктором.       — Жена родит сама, — сказал угрюмый отец. — А ты знай своё место, старуха.       Грит Мейерс заскрипела зубами и ушла в спальню, хлопнув за собой дверью. Роженице распустили волосы, сняли с пальцев кольца, приложили к животу икону Мадонны Аннунциаты, но всё это не помогало; когда горничные пробегали с тазами и полотенцами, из-за дверей доносились болезненные стоны. Съехавшиеся по случаю пополнения в семье тётки и кузины вздыхали в гостиной над пяльцами; отец и его старший брат Карлос обменивались придворными сплетнями, напиваясь пряным женевером. Младшие дочки, Лола и Мария, держались за руки двенадцатилетней Доротеи, и глаза у всех трёх были на мокром месте.       Заэль Аполлоний не мог этого выносить и засел вместе с дядей Аарониеро в библиотеке над натальной картой младенца, нарисованной на листе толстого альбома. Гороскопа не составить, пока дитя не появится на свет, но планеты уже заняли свои места на солнечной дороге, безмятежно бормоча о судьбе, от которой они, увы, никого не могли спасти.       — Дядюшка, тут крест, смотрите, — Заэль указал кончиком пера на две пересекающиеся оппозиции: от Марса к Сатурну и от Солнца к нисходящему лунному узлу.       — Сатурн — недобрый вестник, — мягко сказал отец Аарониеро. Сняв перчатки, он прослеживал линии полированным ногтём. — У меня он в квадратурах к Солнцу и к Юпитеру. Чему, как не им, я обязан всеми моими беспокойствами?       — Это совсем другое, — настаивал Заэль. Чувство предопределённости засело у него в груди, как свинцовый слиток. Марс — слепая бушующая мощь, Сатурн — скала, встающая на её пути; оппозиция между ними — все равно что столкновение плотины и водопада. Марк Манилий называл их малой бедой и большим несчастьем, а вместе — великим горем. — Дитя не родится… Может быть, умрёт прямо во чреве… Если ещё не умерло.       — Не всё, что ты видишь, можно понимать буквально, Августо. Тем более, когда занимаешься дивинацией, — сказал со вздохом отец Аарониеро. — Господь не зря сокрыл от нас свой замысел, подобный саду со множеством дорог. Мы бы ослепли, если бы узрели план всего мира. Знаки обманчивы. Иди сюда, дитя моё, ты весь дрожишь, — и он приобнял Заэля за талию, легко притянув к себе. Его сутана пахла терпкой сушёной лавандой, которую формезельская прачка подкладывала в холщовых мешочках к чистой одежде; по груди змеилась серебряная цепь, ведущая к распятию. Заэль уставился на крест горячими глазами. Ювелир не ахти как изобразил лицо Спасителя, зато приберёг оставшийся талант для его страдающей плоти: лестница позвонков, вывернутые мышцы рук, вздутые жгуты шейных жил — живое изображение боли, от которого саднило стопы и ладони.       — Неужели ему угодна эта боль? Ему, которого распяли? Ему, который провисел на кресте с третьего часа по девятый, угодно, чтобы матушка мучилась целых двенадцать часов?       — Нет, ему не угодна боль, — тихо сказал отец Аарониеро. — Это мы обрекли себя на неё, мы, наполовину пустые, а он — целый. Но у него была своя земная доля. Он знает нас. Он сострадает нам, Августо, как только может отец сострадать своему дитяти.       — А если сострадания недостаточно? — прошептал Заэль. Его голос дрожал от злости. — Отец о докторе даже слышать не хочет. Но от доктора из Синт-Мартенса не больше толку, чем от этой повитухи. Дядюшка, клянусь, я не пойду в церковь. Я выучусь врачебному делу в хорошем университете. Больше мне не придётся сидеть вот так в ожидании исхода. Все исходы будут зависеть от меня.       — Прежде чем зарекаться, покажи мне ещё раз гороскоп моей сестры, — терпеливо сказал отец Аарониеро. — У меня есть одна мысль.       Заэль торопливо пролистал альбом назад, до страницы с именем матери. Круг, расчерченный планетарными аспектами вдоль и поперёк, как спицами тележное колесо, обрамляли, завиваясь хвостами, густые скорописные комментарии. Это был его собственный почерк; с тех пор он научился читать карту, обходясь без этих пояснений.       Гостя у них каждое лето, дядюшка взялся обучать его астрологическим формулам, пренебрегая старым папским статутом, провозглашавшим всякое гадание изобретением дьявола. В отличие от других мантических искусств, опиравшихся на тонкие неясные предчувствия, гороскопы покоились на твёрдом фундаменте звездного неба, в которое всякий мог, вслед за Галилеем, устремить зрительную трубу и описать то, что увидел, в священных и точных терминах математики. Познав азы, Заэль пришёл в восторг. Планеты рассказывали желающему слушать о счастье и горе, о любви и о смерти, планеты дарили знание, а знание было властью. Заполнив половину альбома картами членов семьи, Заэль переключился на великих. В альбоме оказались король Людовик и император Леопольд, испанская королева Марианна и её сын, несчастный Карл, ровесник Заэля, хрупкий мальчик, околдованный чёрным пламенем Сатурна…       Отец Аарониеро открепил и положил рядом две карты — роженицы и младенца.       — Вот пятый дом у твоей матери, «Bona Fortuna»: в нём Луна, планета материнства, и Юпитер-всеотец, значит — крепкий брак, здоровые дети. Асцендент в Близнецах — лёгкие, быстрые роды. Но что-то пошло не так… Близнецы ведь значат ещё и резкую смену обстановки. Вспомни, с чего начались роды. Всё было хорошо?       — Да… Нет, погодите. Она споткнулась на лестнице, когда шла от отца. Потеряла равновесие, ударилась животом о перила… Это было до первых схваток. Потом её отнесли в спальню.       — Говоришь, из кабинета отца?       — Да, они с отцом... повздорили, — неохотно сказал Заэль.       — О чём же?       — Не знаю, я не слышал. Может, Ильфорте окно разбил, — Заэль жалел, что рассказал. Дядюшка лучше кого-либо знал тайники замка, а иные сам Заэлю и показал; знал, что разговоры Заэль подслушивает не как досужий любитель, а профессионально и вдохновенно; мог заподозрить и то, что в разговоре ни разу не упоминался Ильфорте.       «Августо слишком много времени проводит с вашим братом», — цедил отец. «И что? Вы прикажете ему вместо этого проводить время на конюшнях?» — холодно парировала мать. «Ваш сын растёт девчонкой, — говорил отец. — Рядом с этим падре он никогда не станет мужчиной. Разве что вторым таким же, как он». «То есть — умным, чутким и осмотрительным? — насмешливо спрашивала мать. — Да лучше бы оба наших сына были на него похожи!».       — Загадка решена, — сказал отец Аарониеро. Глаза его блестели. — Роды попросту начались прежде времени. А что у нас сегодня? А сегодня её «бона фортуна» длится с первого до третьего часа ночи. В Близнецах в это время — Венера и Луна! — он торжествующе щёлкнул пальцами. — Видишь, Бог располагает всякое дело к счастливому исходу, а мы только и знаем, что вмешиваемся в его замыслы. Подождём. Если расчёты верны, ждать осталось меньше часа.       Взгляд Заэля метнулся к стрелке часов, едва перевалившей за готическую единицу, острую, как нож, и обратно к отцу Аарониеро. Сосущий под ложечкой страх не ушёл, но вдруг смягчился до терпимого уровня. Недолго, ещё недолго. Они так и не дорисовали карту, обнявшись у развёрнутых таблиц. Над их головами к аркам каменного свода возносились шкафы с латинскими девизами на фронтонах, набитые книгами ещё времён Карла Пятого. Забытое просохшее перо с шорохом скатилось по бумаге от дуновения воздуха, и Заэль вздрогнул.       — Отец не любит нас с матерью, — проговорил он в бархатную мантию. — Он любит Ильфорте, а меня презирает. Не понимаю, за что. Ведь мы родились в одно и то же время.       Отец Аарониеро взял лицо Заэля в ладони. В его тёмных глазах Заэль отражался, словно в зеркалах, полных клубящегося дыма.       — Знай, что я люблю тебя и всегда буду любить, Августо.       И со скрипом, эхом брызнувшим по сводам библиотеки, отворилась кованая дверь у них за спиной. Отец Аарониеро резко обернулся. В проёме стоял Ильфорте.       — Дядя Аарониеро? Что вы тут делаете?       — Мы с Августо ждём вестей. Свершилось? — спросил отец Аарониеро.       — Я спросил, что вы делаете с моим братом, — упрямо повторил Ильфорте, сверля их глазами. — Оставьте его, или я скажу отцу, что видел.       Заэль нервно усмехнулся:       — Братец, что ты несёшь?       — Ты ничего не видел, — с ударением сказал отец Аарониеро и схватил Ильфорте за руку.       — Я видел достаточно, — Ильфорте передёрнул плечами, вырвался и был таков. Не сговариваясь, отец Аарониеро с Заэлем кинулись следом. Каблуки Ильфорте стучали по лестнице впереди. Он же ничуть не запыхался, вдруг понял Заэль. И дело не в том, что он отлично бегал. Нет, он спокойно стоял под дверью, слушая их разговор. Сколько он успел услышать? Они добрались до залы лишь для того, чтобы увидеть, как Ильфорте влетел в распахнутые двери и крикнул:       — Отец! Там дядя Аарониеро… в библиотеке… ласкает моего брата!       Из рук австрийской тётки Вильгельмины Берг выпало вязанье. Ее дочь фройляйн Юлиана, двадцатипятилетняя старая дева, прикрыла веером рот. Взгляды скрестились на отце Аарониеро; последним, заставив себя выдержать паузу, повернул к священнику белое от ярости лицо дон Альфонсо Гранц.       — Как вы посмели? Мой сын не так воспитан, чтобы… Объяснитесь!       Отец Аарониеро остановился, пробежал пальцами по цепочке распятия. Искаженное возмущением, лицо его на глазах у всех оделось маской ледяного спокойствия. Он умел делать это за считанные секунды, так, словно менял одну кожу на другую — мягкую и тёплую на прочную, как камень.       — Надеюсь, вы видите, что это обвинение — полная чепуха, дон Альфонсо. Вам бы лучше следить за воспитанием вашего наследника. Скажем, уделите дополнительный урок понятию истины.       — Вы намекаете, что Ильфорте лжет? — спросил отец. Пальцы его так сжали ножку бокала, словно она была рукоятью шпаги.       — Я не лгу, — сказал Ильфорте. — Вы его обнимали и признавались в любви. Я всё видел и слышал.       — Если так, вы не достойны называться священником, — проговорил отец сквозь стиснутые зубы.       — Дон Альфонсо, радуйтесь. Если бы я не был священником, — эхом откликнулся отец Аарониеро, — я вызвал бы вас на дуэль. Но мне придется отказать себе в этом удовольствии.       Замшевые перчатки были у него в руке. Он взглянул на них, криво улыбнулся — и вышел.       — Убирайтесь в спальни и сидите тихо, — приказал отец близнецам. — Видеть вас не хочу.       — Меня-то за что? — возмутился Ильфорте.       План Господень сбылся через полчаса, когда луна взошла на небосвод надкушенною головкой сыра и отразилась в маленьком озере Шварцезее, хранящем в себе отражение формезельской башни. Роды свершились. Надутых друг на друга близнецов выпустили из спален; тётушка Вильгельмина причитала, ребёнок гулил на руках у кормилицы; измученная донна Габриэла спала, не замечая ничего вокруг, и служанки умывали её от крови и пота.       — Бутуз-то мало того, что ножками вниз лежал, так ещё и в пуповине запутался, — сказала повитуха Грит Мейерс и опрокинула себе в глотку полный стакан женевера. — Тьфу! То хорошо, что хорошо кончается, — и щёки её налились спелым яблочным румянцем.       Сморщенного новорожденного показали всем, кроме отца Аарониеро. Напрасно донна Габриэла, едва проснувшись, посылала за своим братом, напрасно Заэль стучался в его закрытые комнаты: он исчез, будто и не было. Слуги видели, как он уезжал, запахнувшись в дорожный плащ и приказав отправить по брюссельскому адресу все оставшиеся вещи. Из Брюсселя Аарониеро Арруэри уехал в Рим; с тех пор он ни разу не возвращался в их дом. Он так и не увидел своего младшего племянника, которого брат Альбин окрестил в купели замковой часовни под именем Лопе: младенцу предначертано было прожить всего три года, четыре месяца и восемнадцать дней и безвременно умереть от кори; но никто не подозревал о том, когда вечером долгого и тревожного дня отец собрал понурых близнецов в своем кабинете и сказал так:       — Я разочарован в вас обоих. Вы дали повод к мерзким пересудам о нашей семье. Да ещё и сделали это самым глупым способом из всех возможных! Думаете, родственники будут молчать?       На чёрной коже его дублета алыми нитями сверкал вышитый крест ордена Сантьяго, пожалованный Её величеством, и близнецы прикипели к нему взглядами, не поднимая глаз ни ладонью выше.       — Я хотел защитить Августо, — пробормотал Ильфорте. — Я же старший.       — Ты старше меня на полчаса! — огрызнулся Заэль. — Не от чего было защищать! Из-за тебя мы поссорились с дядюшкой!       — «С дя-ядюшкой», — с неожиданной злобой передразнил Ильфорте. — А может, ты хотел, чтобы он тебя…       — Ильфорте! — прогремел отец, и Ильфорте заткнулся. — А ты, Августо, какого дьявола вы с Аарониеро тискались в библиотеке?       — Мы волновались за матушку, — прошептал Заэль. — Ничего больше.       Отец тяжело вздохнул, стравливая последний дым выгоревшего гнева. Лицо его осунулось, стало землистым; острая бородка устало поникла к полу.       — Видишь, к чему приводят чувства, — проговорил он. — Они только и ждут подходящего случая, чтобы вырваться наружу и скомпрометировать твое имя. Не позволяй им взять над тобой верх.       — Но я действительно предотвратил… — начал Ильфорте.       — Даже если бы это было правдой, это должно было оставаться тайной! — вскричал отец. — Аарониеро мог обеспечить Августо покровительство. Моему наследнику стыдно этого не понимать. Думай, прежде чем говорить и делать. Или ты забыл мои уроки, Ильфорте? Их нужно ещё раз вбить тебе в седалище, если в голову они не лезут?       И он вывел Ильфорте на конюшню, спустил с него бриджи и собственной рукой выпорол его вожжами. Заэлю такого угощения не досталось: отец посмотрел на него, взвесил в руке кожаные вожжи, неприязненно поджал губы и отослал младшего сына прочь.       Ильфорте вытерпел и поблагодарил отца. На Заэля он затаил обиду, но вскоре, казалось, уже отвлёкся на молодых служанок.       Первую женщину он познал ещё в тринадцать лет и страшно гордился, даром, что женщина эта была пастушкой с мозолями на ногах, даром, что она воняла козлиной шерстью и не знала ни буквы грамоты. К пятнадцати список его побед достиг внушительной длины, и ему хотелось вызвать у Заэля зависть, но Заэля раздражало в брате всё: и его обветренные губы, и звук ломающегося голоса, и запах конского пота; мысль о том, что он был с женщиной, вызывала тошноту, подкатывающую к горлу.       Заэль Аполлоний просиживал жаркие часы в библиотеке под сенью родительских гербов, теперь один, листая Овидия. Руки его больше не тянулись к альбому натальных карт. Книга закрывалась, прищемляя ему указательный палец, взгляд уплывал. За окнами жужжала мошкара. Отцовский герб — белая башня — рифмовался с двумя белыми быками-щитоносцами. Греки и римляне были просто одержимы быками. Аполлон порол маленького Эрмия, угнавшего у него священное стадо; Эуропа кричала от страха, уносимая чудовищным белым быком, Пасифе ревела от наслаждения в медной статуе коровы, пронзаемая быком царя Миноса, и от боли ревел медный бык, в котором сицилийский тиран поджаривал своих пленников на медленном огне. На щите Арруэри осьминог прихотливо выгибал щупальца, словно далёкий прапрапрадед с тирренских берегов, зачинатель рода, обращённый Венерой в ужасного моллюска за подглядывание за нимфами.       Перед сном Заэль разглядывал себя в узком зеркале. Он стал костлявым подростком, у него торчали рёбра и подвздошные кости, так как он вечно пропускал обеды и ужины; в подмышках и ниже живота росли бледно-розовые волнистые волосы. По утрам на простынях попадались подсохшие белые пятна. В отцовских глазах, когда они задерживались на нём, Заэль замечал презрение. Быть может, отец, сравнивая его с крепким и здоровым братом, искал в нём зародыш Минотавра, но под тонкой кожей Заэля жила стылая каракатица со щупальцами, извергающая при касании едкую чёрную кровь.       Как-то выбравшись во двор, он встретил внучку няньки Луиджи — рыжеволосую Фьяметту, которой исполнилось пятнадцать, она умела плести кружева и поминутно хохотала. У нее были рыжие веснушки и светлые глаза. Посмотрев на нее, он пропал. Ильфорте пропал тоже, и жгучая ревность стала разъедать Заэлю сердце. Он подарил Фьяметте красный платок с городского торга, и она со смехом закружилась с этим платком, а потом звонко поцеловала Заэля в щёку. Он угостил её орехами, потому что у неё были крепкие зубы, а она шёпотом, чтобы не услышала полуглухая бабка, позвала его вечером в сенный амбар.       И он пришёл, ничего не подозревая. Фьяметта ждала его, сидя на деревянной перекладине и болтая ногами; когда он вошёл и огляделся, она с визгом спрыгнула в мягкое сено, скатилась к нему и обвила его шею горячими руками. Травинки и веточки торчали из её волос, пахнущих кошеным лугом. Он обвил в ответ её талию. Он впервые обнимал женщину, а та хохотала без всякой причины и вдруг принялась целовать его лицо, зарывшись пальцами в его бело-розовые волосы, и её ничуть не пугала бегущая по ним кровь.       Двумя пинками она сбросила с ног сабо и всем весом уронила Заэля в стог. Сено облепило их со всех сторон, колючее, душистое; на Фьяметте был красный платок, и корсет поверх рубахи, и пышные юбки, и его ладони потерялись в слоях её одежды, зато она легко расстегнула его пояс, просунула руку в бриджи и принялась гладить его, касаясь улыбчивыми губами уголка его рта. Он похолодел: сейчас она скривится с омерзением, нащупав его мужскую часть, — но она одобряюще кивнула и вся залезла на него, уселась верхом на бёдра. К её горячей золотистой шее прилипли рыжие волосы. Он потянул за тесьму, стягивающую её корсет, и она оттолкнула его руки, чтобы стащить через голову сразу всё — и корсет, и льняную рубаху. Она приподняла юбки, заерзала на нём, устраиваясь поудобнее, и сама положила его ладони на свои груди.       — Держись, не то унесёт! — она рассмеялась, запрокинув голову, а её пальцы уже копошились внизу, направляя его внутрь, и он оказался в ней. Она несколько раз двинула бёдрами, глядя ему в лицо. Щёки у неё раскраснелись, веснушки на них превратились в огненные пятна. Он резко выдохнул, и всё кончилось, едва начавшись. Он не умел себя остановить. В голове зазвенело от внезапной пустоты. Столько возни ради этого короткого звона — короче, чем когда колокол отбивает первый час дня. Фьяметта навалилась на него, ржавые волосы у неё под мышкой пряно пахли потом; он провёл ладонью по её затылку и пробормотал неуверенное извинение.       — Да что ты, — небрежно сказала она и сдвинулась на нём. Он с волнением протянул руку и провёл пальцем между её ног. Фьяметта помрачнела, пока он разглядывал палец, измазанный в прозрачной и белой жидкости.       — Ты чего? Крови ждал? — спросила она хмуро.       — Нет, зачем? Мы же не делали ничего противоестественного, — сказал он резонно. Она посмотрела на него сверху вниз с умилением. На ней не было ничего, кроме задранных юбок, она была дика и прекрасна. Он засмотрелся на неё странным, созерцательным взглядом, и ужас вдруг заморозил всю кровь в его теле.       — Господи! А если ты от меня понесёшь?       — Нет, конечно, глупый! — сказала она. — Женщина не беременеет после месячных кровей целую неделю, ясно? А у меня они были три дня назад.       Он приподнялся на локте, на миг потеряв дар речи от изумления.       — Откуда ты знаешь? Гиппократ пишет о наилучших днях для зачатия в десятой книге «О человеческих жидкостях». Ты что, умеешь читать?       — Вот ещё, читать! — Фьяметта вздёрнула нос. — Если ты не заметил, я женщина. И бабка моя женщина. Думаешь, мы ничего не знаем? Дурак! — она отвернулась от него и уткнулась лбом в свой локоть. Ее плечи затряслись.       — Прости, прости, — шептал он, целуя созвездия родинок на её плечах.       — Это ты не знаешь, — проворчала она, приподняв голову. — Ты понятия не имеешь, каково это, когда из тебя течет кровь. И тебе нельзя ходить в церковь, нельзя даже выходить из дома. И как болит поясница, когда на тебе целый день корсет. Ты никогда этого не узнаешь!       Он хотел сказать, что никто не знает чужой опыт непосредственно: если верно пишет Иоганн Скотт Эригена, сие называется по-латински «квалиа» и по определению невозможно передать, но что-то заставило его проглотить эту тираду. Взамен он предложил самую странную вещь, которая только могла прийти ему в голову:       — Хочешь, я примерю твой корсет? Пускай у меня тоже заболит поясница.       Фьяметта расхохоталась так, что свалилась спиной в примятое сено и принялась дрыгать ногами:       — Ой, не могу! Ты — и мой корсет!       Заэль подождал, пока она успокоится, а потом услышал:       — А давай! Только чур, вместе с юбками!       И она выскользнула из своих юбок, как змея, и принялась снимать с Заэля остатки одежды, пока они не оказались обнаженными, как Адам и Ева до греха, но ненадолго, ибо Фьяметта ловко набросила ему на голову длинную рубашку и, пока он просовывал руки в рукава, развязала корсет и обернула им его талию.       — У меня четыре младшие сестры, — хохотнула она, когда он подивился ее сноровке. Ему даже в голову не приходило, в каком порядке его сёстры одеваются каждый день. Он послушно повернулся к ней спиной, и она принялась затягивать шнуры с таким азартом, что в его груди не осталось ни капли воздуха.       — Задушишь! — прохрипел он.       — Привыкай, — Фьяметта не знала жалости. — Бабушка знаешь как затягивает? Кладет меня животом на скамейку и коленом давит в спину.       Тугие тесьмы врезались ему в бока, возле бёдер зашуршала кисея нижних юбок, затем вокруг пояса обернулась верхняя. Он наконец сделал маленький вдох, который, казалось, спас ему жизнь. Фьяметта, голая и огненная, затянула завязки и отошла на шаг полюбоваться своей работой.       — Тебе идёт. Ты выглядишь, будто моя подружка, — она погладила его по ключицам над краем корсета, а потом поцеловала в щеку. Её груди вздымались и опадали. — Такой милый, Августо. Или Августа? Августина?       — Как насчет… Октава? — тихо спросил Заэль. Приноровившись неглубоко дышать, он огладил ладонями юбки и повернулся, с интересом ощутив, как они взметнулись. Его мужское платье валялось на сене, как сброшенная кожа. Фьяметта рассмеялась звонко и весело и потянула его к себе, на сухую траву, и прижалась к его боку спиной, задрав голову:       — Октава, — она дотронулась языком до мочки его уха, словно маленький суккуб. — А ты мне должен. То есть должна. Ты получила удовольствие, не так ли? Теперь доставь его твоей подружке Фьяметте. Дай сюда руку.       Она взяла его запястье и направила его ладонь вниз, между своих бёдер. Он провёл подушечками пальцев по мягким складкам, и её дыхание участилось; смелея, проник одной фалангой в её лоно и тут же получил шлепок по руке.       — Не туда! Всё удовольствие — оно снаружи, — наставительно сказала Фьяметта и приложила его палец к маленькому, почти неощутимому бугорку. — Все мои подружки это знают. Об этом разве не написано в твоих умных книжках?       Он не помнил, что где написано: он читал изучающими прикосновениями прямо по ней. Сначала она грубо останавливала его при каждой ошибке, но скоро напряглась и тоненько застонала. Он повторил удачное движение, и она стиснула зубы и больно ударила его по скуле откинутой головой. Он поморщился, но стерпел, окрылённый успехом.       — Так и делай, да, да, моя милая, — простонала она, и он затаил дыхание, сосредоточившись на единственном правильном движении. Это было целое искусство, сосредоточенное в кончике одного-единственного пальца. Человеческое тело было так удивительно, что хотелось закричать от восторга. Фьяметта выгибалась в его руках, вся в поту, с закатившимися глазами; он обнял её второй рукой, накрыл ладонью грудь и приласкал большим пальцем напряжённый сосок, Фьяметта взвыла, и ее бёдра резко дёрнулись, затем ещё раз, с затухающим размахом.       — Как хорошо, — промямлила она, прижимаясь к Заэлю, кажется, напрочь забыв, что он мужчина; должно быть, так они с подружками валялись на сеновалах и берегах лесных прудов, под плакучими ивами, ожидая, когда пройдут содрогания... Она повернулась к нему и смазанно поцеловала в подбородок. А потом подняла голову и сказала, потягиваясь, куда-то наверх:       — Видал? У тебя никогда не получится, как у твоего братишки!       И что-то в Заэле оборвалось. Лучше ему было бы задохнуться и умереть, чтобы не слышать этих слов. Лучше было бы никогда не рождаться; лучше оказаться на другом конце земли, лучше провалиться в преисподнюю, о которой по воскресеньям живописно рассказывают в церкви святого Лаврентия, лишь бы не видеть, как из-за перекрестья балок сенного амбара высовывается голова его брата-близнеца. Это был не сон. Одним прыжком Ильфорте оказался внизу и обнял Фьяметту, которая приластилась к нему как сытая кошка:       — Ты сделала это, детка! Я думал, ты этого книжного червяка и соблазнить-то не сумеешь, а ты одела его в женское платье! Умора!       Если Ильфорте ждал, что Заэль в панике кинется срывать с себя женскую одежду, запутается в завязках и доставит ещё пару весёлых минут, то он ошибся. Заэль без единого звука закрыл лицо ладонями. Огромный, бесконечный стыд лишил его последнего воздуха. Голова кружилась. Он лежал в мягком сене, словно посреди громадного осиного гнезда, и острые жала вонзались в него, впрыскивая под кожу смертоносный яд.       — На вот, а то замёрзнешь, — Ильфорте набросил на плечи Фьяметте свой плащ. — Тебе с ним понравилось?       — Твой брат мне сделал так хорошо, как тебе и не снилось! — сказала она. — И кончай гоготать! Ты хотел посмотреть — ты посмотрел. И будет с тебя!       — Эй, полегче, — Ильфорте лениво пихнул её в кучу сена, наклонился к Заэлю, смотревшему на него сквозь щёлочки между пальцев, и потрепал его по влажной щеке:       — Ты чего, ревёшь, что ли? Не реви. Отец будет рад, что ты наконец-то стал мужчиной. А ещё хорошенькой горничной... но это уже только для меня!       И его смех разлетелся по амбару, по замку, по городу, по всей вселенной.       Заэля Аполлония не требовалось пороть, чтобы научить его думать, прежде чем действовать. Он тщательно обдумал и пришел к выводу, что выходки брата исчерпали запас его терпения. У него был любимый дядюшка, и Ильфорте избавился от него; Ильфорте украл у него радость первой близости с девчонкой; чего бы Заэль ни имел, Ильфорте отбирал это у него, руководствуясь каким-то ревнивым инстинктом. То была история болезни. Настало время терапии, проще говоря, мести, и Заэль Аполлоний терпеливо ждал для неё случая. Подобное, как известно, лечится подобным.       Случай представился, когда отгорающее лето снова окрасилось кровью, и святая глава пророка Хуана Баптиста покатилась под ударом меча. Август, благодатный месяц, месяц жатвы и сладких плодов, яблочного сидра и сушеных грибов, месяц долгих закатов. По Формезельскому замку струился аромат изумрудного крыжовника, который варили по-королевски — из очищенных от косточек половинок ягод. Два дня они настаивались в больших чанах, плавая в густом красноватом сиропе с вишнёвыми листьями и напитываясь мёдом. Женщины хлопотали на кухне у горячих котлов, где булькало и пыхтело разноцветное варенье; в погребах громоздились залитые воском бочонки с датами и бутыли с яблочным и сливовым вином. Уж на что взрослый, Ильфорте между тренировками подчищал, как в детстве, блюдце горячей пенки, обмакивая в него кусочки тяжёлого чёрного хлеба. Любопытные осы кружили над его головой. Он — с полной взаимностью — ненавидел насекомых.       Жарким вечером, потный, размятый, приятно утомлённый после фехтовального урока, он зашёл в свою комнату и удивился духоте. Распахнув окно, он успел услышать злое встревоженное жужжание, успел выставить перед собой руки — и множество зазубренных жал впились ему в лицо.       То, что он пережил нападение целой стаи разъярённых ос, было свидетельством врождённой крепости тела, — а может, обыкновенным чудом. Осы изжалили ему лоб, щеки, ладони, предплечья и шею. Он сорвал себе голос, перепугал весь дом, поранил руки чёртовым оконным стеклом. Его лицо превратилось во вздутую багровую подушку. Он блевал себе на грудь и метался в лихорадке, пропитывая простыни потом; он бессмысленно отмахивался от доктора, вынимавшего щипцами жала из его кожи, и скулил от боли, как избитый щенок. В неразборчивых голосах вокруг ему слышалось осиное жужжание, от которого по коже носились мурашки. Наконец он уснул.       Когда ему удалось приоткрыть распухшие щёлочки глаз и увидеть проблески света, чьи-то прохладные руки промакивали ему пылающий лоб влажным полотенцем.       — Бедный милый братец, ты очнулся! — проворковал ласковый голос. Это была не мама, не старая нянька Луиджа, не хохотушка Фьяметта и не умница Доротея, и даже не крошка Лола, которая любила заплетать ему косички, когда он катал её на плечах. Это был Августо, с его идиотскими розовыми волосами и взглядом, липким, как сосновая смола. Августо, который впервые смотрел на него с любовью. — Я не отходил от тебя все три дня. Тебя не узнать…       — Ты… — хрипло выдавил Ильфорте, почти не размыкая губ.       — Что-что? Воды?       — Какая же ты мразь…       От малейшего движения лицо взорвалось болью. Пить хотелось чертовски. Стакан с водой стоял на столе, но он бы мог точно так же стоять на другой стороне Ла-Манша. Ильфорте лучше бы умер от жажды, чем принял воду из рук своего близнеца.       — Да ты бредишь, — всплеснул руками Августо. — О! Сдаётся мне, у тебя ещё засело одно жало, вот тут, над бровью. Какая жалость. Не волнуйся, мой хороший, я его выну. Шрам будет совсем маленький…       — Это ты подстроил… Не знаю как, но это ты…       — Ты обо мне слишком высокого мнения. Я не заклинаю ос. Но, пожалуй, могу немного заклясть тебя, — Августо наклонился, и кончики волос, будто кисточки, смазанные засохшей кровью, кольнули Ильфорте в воспалённое ухо. — Милый, милый братец, — прошептал он. — Не лезь. В мою. Жизнь. И я не полезу в твою. Ну, что? Может, всё-таки воды?