Тайна домашнего призрака.

Шуршание шагов позади отличались от обычных звуков, которые эхом разносились по всему городу. Они были мягкими и нежными, как будто босые ноги осторожно ступали по скользкой плитке. Они двигались осторожно и бесшумно, как будто боялись нарушить атмосферу, которая их окружала. Боялись разрушить очарование момента. Казалось, сам воздух вокруг был на грани чего-то особенного, и одно неправильно движение отделяло их от того, чтобы разлететься вдребезги. Силуэт впереди совсем не двигался, как будто время здесь полностью остановилось. Будто даже не услышал, как окружающим мир на миг изменился чем-то посторонним. Чем-то, чего здесь быть не должно. Ведя себя так, словно ничего не случилось, тонкие, изящные пальцы крепче сжали сигарету, отчего несколько искр мягко упали на пол и быстро погасли, навсегда растворившись в небытие. Тишина, царившая над этой сценой, была такой глубокой, такой всеобъемлющей, что даже самый обыденный жест казался волшебным. Когда она поднесла руку ко рту и втянула тёплый дым от сигареты, отблески тлеющих углей заплясали на её коже, отчего она стала казаться почти бледно-белой. Это было хрупким. Очень хрупким. Будто любое движение, любой звук может спугнуть эту призрачную фигуру и она навсегда раствориться в лунном свете, оставшись лишь странным видением где-то в глубине памяти. И именно это лёгкое движение её руки полностью разрушило тихую атмосферу, существовавшую раньше. Спокойствие исчезло, и теперь реальность начала просачиваться обратно. Это было так, словно течение времени наконец вернулось и разрушило магические чары, которые были наложены на этот тихий балкон. Шум города внизу, проезжающие машины и даже голоса людей, казалось, внезапно стали доноситься до их маленького мирка под небом. От внезапного наплыва звуков показалось, что уши вот-вот лопнут от обилия обрушившихся звуков. Всё это сливалось воедино, как шум сломанного телевизора. Это было всё равно что слушать звук тысячи голосов, кричащих одновременно: все пытались перекричать друг друга, но ни у кого не получалось. Но Дазай не вздрогнула. Нет. Она стояла на месте, совсем не двигаясь, разглядывая будто полупрозрачную фигуру на балконе, не в силах отвести взгляд. Её тонкие сгорбленные плечи придавали ей юный, невинный вид потерянного в этом огромном злом мире ребёнка. Тонкая кожа, имеющая тенденцию краснеть при малейшем прикосновении, легко оставляя синяки даже при самом лёгком надавливании. Ломкие, тонкие волосы теряли блеск в тени тускло освещённого балкона, дополняя этот почти хрупкий образ, создавая полное представление о человеке, который, казалось, мог развалиться на части от простого дуновения ветра, но при этом сохранял вокруг себя атмосферу деликатности и изящества. Это была неземная красота, которая делала девушку похожей на призрачную фигуру, на призрака, обитающего в темноте. Нет, она казалась воплощением темноты, самых тёмных её уголков. Вся сцена обладала жуткой красотой, которая была одновременно навязчивой и пленительной. Тени танцевали вокруг неё, как тёмные и зловещие духи, которых девушка решила назвать своими друзьями в этот вечер, усиливая ощущение, что она принадлежала другому миру, и пришла издалека. Девушка была похожа на персонажа классического готического романа, который возник из глубокой темноты кладбища. Для Осаму это было почти пугающе соблазнительно. Достоевская казалась необычная ранимой и хрупкой, хотя это определённо было не так. Будто сама её кожа источала холод и опасность, и стоило бы девушке повернуться и посмотреть на неё своим испепеляющим взглядом, то Дазай в ту же секунду умерла. Но вскоре последовал шаг. А потом ещё один. Шаги девушки были мучительно медленными, будто она совсем не хотела двигаться. Просто остаться в дверном проёме и незаметно наблюдать за хрупкой фарфоровой куклой, боясь, что простое дыхание уже заставит дать трещину. Осаму совсем не спеша подошла ближе и медленно заняла своё место рядом с ней, садясь прямо на пол. Сейчас была ранняя весна, совсем недавно прошёл дождь и на улице явно было холодно, но им двоим было всё равно. Они сидели бок о бок, не произнеся ни слова, не сдвинувшись ни на миллиметр. Они даже не посмотрели друг на друга, продолжая думать каждый о чём-то своём. Ночь была подобна одеялу, которое, казалось, окутало их двоих, вот только тепла почему-то не было. Тихий вздох сорвался с губ Осаму, когда кожа покрылась мурашками, но она не обратила на это внимание, просунув босые ноги через решётку балкона и теперь они свободно свисали над улицей. Голова девушки была забита всем и ничем одновременно. Думать ей не хотелось, будто мысли тоже могли спугнуть эту редкую минуту тишины и спокойствия между ними. Глаза Достоевской были закрытыми, она казалась полностью расслабленной, будто и не замечала постороннего так близко к себе. Её движения были медленными, размеренными, пока она продолжала выкуривать сигарету. Ноги девушки были скрещены в позе лотоса, будто сейчас она медитировала, глубоко подружённая во внутренний мир, позабыв о реальности. Сейчас она совсем не выглядела как угроза мирового масштаба. Совсем наоборот. Будто стоило Дазай коснутся её кончиком пальца, и Феодора рассыпется. На ней нет привычного наряда, состоящего из тёплого чёрного пальто, белого костюма и массивных красных сапог по колено. Вместо этого обычный светлый свитер, который смотрится на её худом теле слишком большим и пижамные чёрные штаны. Ничего от прежней Достоевской не осталось. Выглядит совсем не устрашающе — скорее по-домашнему. Тускленько, но со вкусом. Что было в этой девушке такого, что постоянно притягивало её как чёрная дыра? Нравилось ли это Осаму она так и не разобралась. В конце концов тогда тянуло её именно к опасной и жестокой преступнице, сделанной, кажется, из стали. К Феодоре, слухи о которой ужасали каждого, кто умел хоть немного думать, а её интеллект был подобен компьютеру, который просто невозможно переиграть. Но вместо этого она получила тихую и спокойную девушку, любящую читать в свободное время, и в некоторой степени даже стеснительную, если сильно постараться. Эта разница была подобна огню и льду, двум сторонам одной медали, которые существовали в постоянном состоянии противоречия в одном теле. Но было ли это плохо? Определённо нет. Она была загадкой, которую Дазай не могла до конца осознать, кем-то, кто казался таким непохожим на преступницу, которую, как ей казалось, она знала. Она была полной противоположностью тому, что ожидала Осаму, но это делало её ещё более интересной. Достоевская устраивала её в любом виде. — Здесь холодно, — впервые за долгое время заговорила Дазай, нарушив долгое молчание таким простым фактом и ничего более. Она спокойно могла промолчать и ничего не поменялось, но девушке почему-то захотелось сказать хоть что-то, просто, чтобы услышать свой голос и убедится, что этот мир настоящий. Она наконец подняла взгляд, посмотрев прямо на Феодору, заметив, что та тоже смотрела в ответ. Они сидели лицом друг к другу, ничего не говоря, совсем не двигаясь. Как две статуи, которые просто поставили рядом. И всё же в их пристальном разглядывании друг друга всегда было что-то особенное. Это было так, как будто они могли видеть друг друга насквозь, могли заглянуть в душу всего одним взглядом. Они оба были потеряны в этот момент, поглощённые борьбой, из-за которой ни у кого из них не было желания отводить взгляд. В этом взгляде была усталость и страсть, отчего казалось, что прошла вечность, хотя прошло всего несколько секунд. Глаза Достоевской были такого же фиалково цвета, будто два сапфира, такие стеклянные, но чертовски драгоценные и дороги. В них таился целый мир, если смотреть внимательно, хотя на первый взгляд там была лишь непроходимая тьма. Клуб дыма, медленно выходящий из её рта только придавал девушке ещё большей загадочности. Даже малейшее движение или деталь в её внешности приобретали глубокое значение. То, как она обхватила сигарету своими тонкими пальцами, то, как она слегка покачала головой, делая очередную затяжку, даже то, как её губы изогнулись в лёгкой, но меланхоличной улыбке. Их взгляды были скованы в борьбе, которую ни один из них не мог прекратить, борьбе, которая, казалось, длилась вечность. Эта напряжённая битва умов была только усилена тем уровнем близости, который они разделили в тот момент. Их души сплелись в духовном объятии, но ни один из них не сделал ни малейшего движения, чтобы сблизиться. В тот момент их связывала глубокая близость, даже если ни один из них физически не прикасался к другому. Дыхание Осаму начало замедляться, когда напряжение между ними возросло. Казалось, что само время остановилось, и только её сердце колотилось в груди, готовое вот-вот лопнуть. Между ними была глубокая химия, но Осаму, несмотря на физические доказательства, свидетельствующие об обратном, вообще не чувствовала влюблённости. Было ли это признаком чего-то более глубокого, чем любовь? Была ли здесь связь, выходящая за рамки простого физического влечения? Или это был просто случай, когда он был сбит с толку собственными чувствами? Трудно было сказать, но, казалось, между ними пробежала искра чего-то большего, даже если Осаму не могла до конца понять, что это было. Это было почти так, как если бы она знала этого человека всю свою жизнь, хотя встретила Феодору совсем недавно. Это было не то, чего она ожидала от такого сильного чувства как любовь. Казалось, что любовь будет ощущаться иначе, как какая-то всепоглощающая волна страсти и бабочки в животе. А они… в этот момент они просто были друг у друга, и это было всё, что им было нужно. И даже никаких слов не нужно, они просто есть. Вместе. Дазай внезапно приблизилась к лицу девушки. Она хорошо знала этот жест — она делала его миллион раз. Это было интимно и в то же время небрежно, небольшой жест привязанности, который значил гораздо больше, чем можно выразить словами. Губы Осаму медленно и осторожно прижались к щеке Феодоры, а глаза на мгновение закрылись, продолжая относиться к ней как к чему-то хрупкому. Каждый раз она оставляла на её коже слабый, почти неразличимый в темноте балкона след бледно-розовой помады, после чего как ни в чём не бывало отворачивалась, продолжая рассматривать дома вокруг. Она знала, что через несколько мгновений бледные пальцы Достоевской попытаются стереть тот поцелуй, но она не могла не наслаждаться каждым мгновением этого маленького следа на её коже, представляя, что он останется навсегда. Как метка, показывающая, что девушка принадлежит только ей, хотя и Дазай никогда не ощущала себя собственницей. Тем более с Феодорой, которая, кажется, других людей на дух не переносить, даже если со стороны она выглядит как очень одинокий и грустный человек, несмотря на свою устрашающую ауру. Будто её просто выкинули в злой и недружелюбный мир и оставили как есть — без ничего, только она одна. Немного подумав, Осаму подтянула к себе ноги и подвинулась, садясь чуть позади девушки, положив свой подбородок ей на плечо, отчего её тёмные волосы неприятно защекотали щёки Дазай. С каждым вдохом она ощущала запах сигаретного дыма, отчего слегка морщила нос и чуть не закашлялась, но этого было мало, чтобы заставить девушку отодвинуться. Это был тонкий, но отчётливый запах, который она замечала всегда, несмотря на то, что он уже давно стал частью образа Достоевской. Осаму не особо любила эту привычку Феодоры, ведь запах порошка на её одежде был намного приятнее и свежее, но уловить его можно только рано утром, когда девушка взяла чистую одежду, но этот запах почти исчезнет в течение получаса, заглушённый сигаретной вонью. В такие моменты Дазай с особой силой ластится и буквально прилипает к Достоевской, утыкаясь носом в изгиб её шеи, пока та неохотно обнимает в ответ, испуская долгий вздох, и молча соглашается побыть в кровати ещё пару минут. А Осаму медленно покрывала бледную кожу девушки поцелуями, лёгкими и почти невесомыми, чтобы не раздражать Феодору, хотя они оба знали, что ей это нравится. Целовала руки, искусанные пальцы, потресканные губы, пока чужая рука поглаживала девушку по макушке, перебирая каштановые волнистые пряди, уничтожая причёску Дазай ещё сильнее. Пристальный взгляд Осаму проследил за движением сигаретного дыма, поднимающегося изо рта девушки. Он медленно поднялся над их головами и растворился, будто его здесь никогда не было и лишь одна улика — так не любимый Дазай запах выдавал всю правду. Девушка некоторое время наблюдала за курящей Достоевской, ожидая, когда она закончит курить и они наконец пойдут спать. Осаму снова прилипнет к девушке как банный лист, как делала это всегда, и они сладко засопят под тихий гул города. Вот только как назло, Феодора небрежным движением протёрла щеку тыльной стороной ладони и достала ещё одну сигарету из пачки, быстро зажигая её, будто уже ожидая протестов Дазай, которые непременно последовали бы, вот только они обе знали, что никаких плодов это не принесёт. Достоевская продолжит курить на балконе со словами: «Не буду же я выбрасывать новую сигару», а Осаму обидится, но всё же будет упрямо сидеть рядом, пробурчав что-то вроде: «совсем ты меня не любишь!». Феодора была врагом, самым близким врагом, который только мог быть у Дазай. Она была той, кого ей нужно было остерегаться, но девушка, как обычно, поступила по-своему, а, то есть, совсем наоборот. Говорят же, что противоположности притягиваются, не так ли? Но были ли они так различны, как считали? Они были похожи, но отличались друг от друга, как близнецы, выросшие в разных условиях. Два сапога пара, вот только известно, что один сапог всегда изнашивается сильнее, чем второй. И кто же был хуже? Кто из них был недолюбленным ребёнком? Вероятно, оба. Хотя дни их детства давно миновали, они всё ещё здесь. Сидят в тишине как двое подростков, которых наказали и поставили в угол за плохое поведение. И они приняли это без криков и возмущений. Казалось, что подобные наказания были обычным явлением в их жизни, до такой степени, что это был просто ещё один день. Все их «детские шалости» давно закончились. Озорство и хаос, которые когда-то определяли их дни, давным-давно закончились, не оставив ничего, кроме спокойного понимания, размеренной рутины и дней, циклично сменяющих друг друга. Казалось, их гонка за развлечением закончилась. Поняли, что это бессмысленно или просто переросли тот возраст? Тихое времяпрепровождение на балконе стало убежищем, которое предлагало комфорт и безопасность, а не заточение и изоляцию. Теперь Дазай хватало парочки партий в шахматы с чашкой чая, да тихого разговора ни о чём за попытками приготовить что-то съедобное. И, казалось, никто не был бы против, не так ли?