Предел

Днями ранее. — Эй, ты как? Все в порядке? Фута, лениво облокотившись боковой частью головы на стену, лишь смотрит пустым взглядом куда-то в пол, изредка всхлипывая носом и смаргивая соленые капли с ресниц. Изображение перед глазами буквально плывет, а в голове стоит какой-то невнятный шум, затрудняющий понимание чужой речи и реальности в целом. Это случилось снова. Очередной панический припадок, вызвавший массовые галлюцинации и произошедший прямо во время второй пары. Снова эти пугающие голоса, что безостановочно повторяют одни и те же ужасные фразы, снова беспричинный и резкий тремор, не позволяющий даже сидеть спокойно — не то, что писать чертовы конспекты, снова тяжелая одышка и болезненные удары сердца в груди. Такое уже не впервые. Каджияма начал даже привыкать к тому, как однокурсники перешептываются и, не стесняясь, снимают его на видео, заинтересованно наблюдая за «придурковатым» студентом. Нет уже сил противостоять. Это бесполезно. А сейчас он сидит, полностью истощенный морально и ужасно сонный, в кабинете университетского врача, будучи чуть ли не за шкирку притащенным сюда случайно заметившей его студенткой. Та лишь тихо стоит над душой и обеспокоенно переводит взгляд то на него, то на девушку в белом медицинском халате, что сидит за столом напротив и о чем-то громко болтает по телефону. Каджияма в полубреду мало понимает суть разговора, потому лишь отчаянно склоняет голову на бок и пытается подремать минут, пожалуйста, 15 хотя бы. Забыть обо всем, что происходит здесь и сейчас, и просто, блин, успокоиться. Разве он не заслуживает банального отдыха? Почему он должен сейчас сидеть на каком-то деревянном стуле в местном медпункте и вслушиваться в чужой разговор? — Это... продолжаться... переводите... директор... — доносятся отрывками громкие слова медсестры, что-то гневно начитывающей в телефон; ее голос дополняет едва слышное шуршание бумаги. Фута даже понятия не имеет, с кем она говорит; о чем говорит, вообще-то, тоже — в таком состоянии даже по слогам сложить в общую картину весь этот нечленораздельный бред не получается. Со стороны можно было бы подумать, что он заработал сотрясение мозга на паре физкультуры или еще чего похуже, но врач уж точно должна знать. Не впервые он ее навещает так-то. Иронично-не иронично, но причина всегда одинаковая. Выводит Каджияму из полудрема ощущение чего-то сухого и шероховатого на своей щеке, причину появления которого парень едва распознает и первое время почти не реагирует. Спустя несколько секунд он лишь лениво приоткрывает мокрые веки, как бы сильно не хотелось ему это делать, и видит перед собой, к сожалению или к счастью, все тот же силуэт низкорослой студентки, с толикой печали в глазах заглядывающей в его заплаканное ранее лицо. В ее руке чуть размыто виднеется небольшой белый платочек, которым девушка еще несколько раз аккуратно проводит под чужим глазом, будто бы боясь спугнуть. Фута хотел было возразить, но сил хватило только на то, чтобы глубоко выдохнуть. Замечательно. Теперь эта незнакомая девчонка вытирает ему слезки, прямо как мамаша поранившемуся ребенку. Явно не этого Каджияма хотел. Но что он поделает? Лишь устало лежит головой на твердой поверхности стены, тихо всхлипывает и смотрит пустым взглядом куда-то в шею студентки, готовый в любой момент просто-напросто вырубиться прямо в медпункте. Сколько еще это будет продолжаться? Почему никто не может просто оставить его в покое? Окончательно сдавшись и с позором проиграв своей никчемной гордости, Фута вновь прикрывает глаза и расслабляет мышцы лица, позволяя незнакомке промокнуть платком соленые капли и с ресниц. Просто понимает, что нет смысла сопротивляться. Сил тоже нет. Есть только невнятный голос медсестры, девочка напротив, шум в голове и тикающие звуки настенных часов, маленькая стрелка которых направлена куда-то около отметки 11.

***

Вновь открывает глаза Каджияма уже в тот момент, когда его несильно трясут за плечи чьи-то крепкие руки, в попытке разбудить. Парень едва ли приходит в себя спросонья и лишь приподнимает усталый взгляд на лицо человека перед ним, сразу замечая в нем знакомые очертания — своего отца. — Проснулся? — раздается взволнованный голос над ухом, что окончательно выводит парня из дремоты. — Давай, вставай понемногу. Сейчас домой поедем. Фута желает лишь провалиться под землю, когда к нему заявляется осознание того, что отцу наверняка рассказали о регулярных прогулах пар и посещениях медпункта. Но что ему остается делать? Лишь слушаться указаний взрослого и, едва умудряясь держать равновесие, вставать на ноги с этого проклятого деревянного стула, который он давно успел возненавидеть. Слава кому угодно, что Каджияма смог хотя бы немного подремать и набраться сил, чтобы не быть и не казаться совсем отупевшей амебой. Уходя из кабинета, Фута смог едва ли заметить все ту же медсестру, стоящую по другую сторону помещения, но девочку найти глазами так и не смог — судя по опустевшим коридорам университета, сейчас идет как минимум третья пара. Вроде как японский у них должен сейчас быть. Но вместо того, чтобы, наконец успокоившись, вновь пойти на остальные занятия, он лишь устало плетется за фигурой своего отца, слабо держа его за руку. Отцу точно все рассказали. Почему-то парень уверен в этом. Голос родителя не звучал строго — нет, это ведь совсем не в его характере. Мужчина лишь взволнованно смотрел на заспанное лицо своего сына, будто желая убедиться, что все действительно в порядке. Вообще-то, нихуя не в порядке, но Фута хотя бы не при смерти. И то хорошо. Каджияма слабо помнит, как его, все так же держа за руку, осторожно вывели из здания и усадили на заднее сиденье машины, но зато хорошо помнит, как пустым взглядом смотрел на мелькающие снаружи городские пейзажи, прислонившись шероховатой щекой к немного запотевшему стеклу автомобиля. Изображение перед глазами все еще немного плыло, но Фута мог хотя бы различать объекты между собой, и этого вполне хватало. В диапозоне зрения мелькали знакомые дома, магазины и торговые центры, где когда-то он развлекался со своими бывшими друзьями, обычные жилые улицы, по которым бегали знакомые ему младшеклашки, какие-то крупные вывески, и Каджияму это даже немного успокоило. Почему-то захотелось жить.

***

И так же быстро перехотелось, когда он оказался дома. Уже стоя на пороге квартиры как вкопанный, Каджияма лишь молча смотрел на то, как его отец снимал с себя уличную обувь, почему-то раздражительно долго развязывая шнурки. Стало страшно. Слишком. Только в машине до Футы дошло, что та медсестра звонила отцу. Именно отцу она громко и гневно начитывала что-то долгое в телефон, то и дело перебирая неизвестные никому, кроме ее самой, листы бумаги, издалека напоминающие документы. Значит, теперь папаша знает. И о прогулах, и об истериках в туалетах, и о том, как его чуть ли не каждые три-четыре дня приносят в медпункт заплаканного... Должен ли он объяснять все это? От этого и страшно. И не соврать же никак — привычная со школы фраза "живот болит" здесь вообще не прокатит. Каждые три дня болит? Да серьезно что ли? И из-за боли в животе он на парах сопли по парте размазывает — да, очень правдоподобно звучит. И что о нем подумает отец, если Каджияма расскажет о панических атаках, галлюцинациях и голосах в голове? Да в дурку отправит. Даже думать не надо. Благо мужчина вовремя заметил, как его сын в немом испуге буквально застыл в дверном проходе, и помог ему пройти внутрь, протянув руку. — Фута, все в порядке, — начал пытаться успокаивать отец, дружелюбно похлопав парня по плечу. — Лучше отдохни сегодня, а завтра уже поговорим. Если хочешь, могу успокоительное дать или чай заварить. Каджияма удивленно хлопает глазами, глядя на спокойное выражение лица папы, что лишь заботливо улыбается ему в ответ. Не ругает. Не смеется над ним. Не заставляет оправдываться. Только успокаивает на словах и подбадривает, всем своим видом показывая, что не собирается причинить вред. Отец всегда был таким, но Фута не привык. Сколько раз другие пользовались его доверием, сколько раз предавали, сколько раз высмеивали, стоило лишь немного им открыться? Парень уже сбился со счету. Падая на самое дно мрака океанических вод, сложно открыть глаза даже на самый тусклый лучик солнца. — Не нужно, — полушепотом отвечает Каджияма, неуверенно отводя взгляд в сторону. Неужели отец действительно не собирается его осуждать за это? Разве Фута не заслужил наказание? Если бы кто-то другой узнал, что некий Каджияма Фута сбегает с пар, чтобы прореветься в общественном туалете, то наверняка бы посмеялся над этим. В последнее время Фута часто ловит на себе насмешливые взгляды, иногда слышит шепот за спиной или узнает через третьи лица о том, что про него что-то там говорили, нередко получает замечания от преподавателей, а еще чаще — от университетской медсестры. Со временем он даже привык. Это уже стало обычаем. Отец правда не будет осуждать его? С этими мыслями Каджияма молча ушел в свою комнату и закрылся на ключ. И лучше бы папаше не трогать его ближайшие часа 3 как минимум.